Жена не спала. Она слышала. Бросилась к окну и сначала увидела, как из черной тени сверкнул огонь. Наум сделал шаг вперед. Она еще успела подумать: не попал! Но трудно было промахнуться, стреляя с нескольких шагов в хорошо освещенного человека. Наум умирал быстро — две-три секунды. Падая, он был уже мертв.
Сажень слышал отчаянный крик жены. Но это его не тронуло. Его совесть была чиста. Он быстро сделал несколько шагов и свернул в подворотню проходного двора. Вышел на соседнюю улицу, завернул за угол и через несколько минут без стука отворил незапертую дверь.
Двое, сидевшие в неосвещенной комнате, поднялись навстречу.
— Как?
— Привел в исполнение.
На Саженя навалился приступ кашля.
В темноте забулькало.
— Возьми.
В протянутую руку сунули стакан. Глуша кашель, Сажень выпил водку большими глотками. Взял горбушку, натертую чесноком, откусил.
— Теперь они будут знать…
Еще разлили, и Бессмертный из темноты сказал весело:
— Со святыми упокой Рабиновича с женой!
Барановский сидел на клеенчатой больничной кушетке в крошечной комнатушке, которую занимал при медицинском факультете.
Кроме него, в комнате было еще двое — Софи и Юрий Муравьев.
— Юра, мне кажется, прошлый раз, на набережной, мы расстались с чувством некоторого недоверия, и я очень рад, что сегодня вы без промедления откликнулись на мою просьбу зайти…
Просьбу передал Воздвиженский. Она несколько удивила Юрия, потому что именно подполковник, по мнению Юрия, имел больше оснований к недоверию. Но как бы ни расходились их нынешние взгляды, Барановский оставался для поручика его первым боевым командиром, еще на румынском фронте…
Осенью семнадцатого года их полк отошел с передовой, где наступило затишье, и стоял в Бессарабии.
С каждым днем и часом страна и армия втягивались в революционный водоворот, но здесь было еще сравнительно тихо. Юрию нравилась Бессарабия в золотых, красных, а кое-где и зеленых, почти летних, красках, нравились красивые крестьяне в узорчатых безрукавках, белые хаты, убранные самоткаными коврами. По утрам, раздетый до пояса, выбегал он в сливовый сад, растирал лицо и грудь ледяной колодезной водой и радовался восходящему солнцу, синему небу удивительной чистоты, воздуху, наполняющему тело бодростью.
Юрий отдыхал от орудийной пальбы, от людей в окровавленных бинтах, от глинистых осыпей окопных брустверов, даже от изнурившей, оставшейся за тысячу верст любви отдыхал. Ему было хорошо…
А рядом, у древней церквушки на сельской площади, вооруженные, как на фронте, солдаты в расстегнутых шинелях выкрикивали, столпившись:
— Мир без аннексий и контрибуций!
— Долой войну!
— Смерть буржуазии!
Юрия мало волновали эти сходки. Он ждал Учредительного собрания, которое разрешит все споры и скажет миру свое, русское слово свободы и любви к ближнему.
Но вот однажды во двор вошел Барановский, бледный, застегнутый на все пуговицы, в надвинутой на лоб фуражке.
— Что-то случилось, господин подполковник?
— Случилось то, что не могло не случиться.
Он протянул телеграфный бланк:
«Имение разграблено. Проси отпуск. Отец».
— Какая дикость, господин подполковник!
Отпуск дали, и Барановский уехал.
Потом было двадцать пятое октября.
Юрий в растерянности ждал дальнейших событий.
Кажется, за неделю до рождества он получил письмо от Барановского.
«Пишу с дороги. Кругом меня все серо, с потолка висят ноги, руки… Лежат на полу, в проходах. Эти люди ломали нашу старинную мебель, рвали книги, рубили наш парк и саженные мамой розы, сожгли дом моих предков. Это полузвери или еще хуже зверей. Отец скончался у меня на руках. Я еду на Дон. Только оттуда может быть спасена Россия. На Дону Корнилов. Обливаясь кровью, пойдем мы за ним до конца. Предстоит священная война. Приезжайте, я верю в вас и жду. Но, если у вас есть хоть маленькое сомнение, тогда не надо».
Они выехали на третий день рождества. Муравьев и еще шесть офицеров. С солдатскими документами, в солдатских шинелях, с солдатскими вещмешками.
На пути, который показался бесконечным, — непрерывно облавы, проверки, обыски. Особенно по ночам.
— Документы предъявите! У кого есть оружие — сдать!
Юрий, закрыв глаза, притворяется спящим, беззвучно шепчет молитву.
— Чей мешок?
Он не отвечает.
Кто-то с винтовкой трясет за плечо.
— Твой, товарищ? Развяжи.
Юрий «просыпается», развязывает.
— А документы есть?
— Есть.
— Ну, ладно.
Еще раз обошлось.
Линию, разделяющую противоборствующие силы, проехали без помех. Фронта еще не было.
В Ростове сначала все показалось иным, как пробуждение после дурного сна.
По главной улице, Садовой, шагает отряд людей в погонах. Поют не лихо, но стройно:
Там, где волны Аракса шумят,
Там посты дружно в ряд
По дорожке стоят.
Сторонись ты дорожки той,
Пеший, конный не пройдет живой!
Но это лишь первое, обманчивое впечатление. Ясность внес Барановский. Обняв Юрия, сказал:
— Как вы вовремя. Еще несколько дней, и могли бы не поспеть.
— Неужели так плохо?
— Город обречен. Красные охватывают полукольцом.
— А мы?
— Я только что с позиций. Удержать нет сил.
— Что же с нами будет?
— Сейчас в штаб.
Штаб Добровольческой армии в особняке знаменитейшего на юге миллионера Парамонова.
По залу с колоннами, где недавно еще танцевали, нервно шагает вперед и назад худой генерал Марков.
В приемной Корнилова застыл неподвижно конвойный текинец. Кабинет маленький — письменный стол и два кресла.
Корнилов в штатском потертом костюме, черном в полоску, в брюках, заправленных в солдатские сапоги, бледный, короткие волосы с сильной проседью. С Барановским здоровается за руку.
— Рассказывайте, подполковник.
Барановский докладывает подробно, не забыв упомянуть, что видел трупы убитых офицеров, погруженные на открытые платформы, под дождем с мокрым снегом.
У Корнилова, подавленно слушавшего доклад, блеснули маленькие черные глаза.
— На платформах? В такую погоду?
Остальное он знал и сам.
У Юрия спросил коротко:
— Хотите быть с нами? В такой час?
— Так точно, ваше высокопревосходительство!
— Спасибо.
Когда вышли, Барановский сжал ему руки:
— Поздравляю. Теперь вы корниловец!
Так позвал он Юрия зимой семнадцатого, и тот пошел. Сначала буквально пешим строем.
Через несколько дней вечером, когда замерли улицы, офицерские отряды, оставляя город, двинулись в поход, который позже окрестили ледяным. Уходили тайно, запрещено было отбивать ногу, разговаривать.
Вдруг из темной подворотни чей-то голос окликнул проходящих:
— Это кто идет?
В ответ согласно приказу полное молчание.
Спросивший понял его по-своему.
— Заждались вас, товарищи!
Сбился с ноги идущий рядом с Юрием штабс-капитан Воронцов. Скрипнул зубами в ярости. Но шаг выправил. Еще вчера за крик на улице «пришел вам конец, буржуи!» какого-то плохо одетого человека расстреляли на месте, даже имени не спросили, но сегодня приказ молчать. И молча во главе походной колонны с вещмешком за плечами шагает Корнилов…
Шли почти раздавленные, но верили: идут путем славным, пусть даже на Голгофу, за поруганную Россию. Потом годы кровопролитной войны, временные, опьяняющие успехи и горькое похмелье, и главный итог — Россия выбрала другой путь, они не нужны. Не зря крикнул тогда неведомый человек: «Заждались вас, товарищи!» Юрий эти слова навсегда запомнил, но принять никогда не мог. Даже сейчас. Но куда зовет его сейчас Барановский?..
— …Я очень рад, что вы без промедления откликнулись на мою просьбу зайти.
— Как же я мог поступить иначе? Ведь мы согласились, что находимся по одну сторону баррикад.
— Это главное, — поднялся Барановский. — Не нужно путать разногласия и принципы.
— Мой принцип — неприятие большевизма. Я не верю в его вечность.
— Принципы у нас общие. Однако слово «вечность» звучит грустно.
— Вы сами говорили о длительной борьбе.
— Да. О борьбе. Я много думаю о силах, которые свергнут это чудовище. И чем больше думаю, тем ближе подхожу к выводу, что в подобной борьбе главное — результат. Теперь мне кажется, мы были слишком щепетильны, пренебрегая некоторыми потенциальными союзниками. Сейчас меня не смутил бы союз с самим князем тьмы.
— Когда-то, Алексей Александрович, вы сказали, что бог отступился от России. А что, если и сатана?..
— Есть еще мелкие черти, — заметила Софи, сидевшая в стороне на стуле очень прямо, подобравшись и сжав колени.
— Где они?
— Например, ваш друг Техник.
— Соня! — остановил Барановский. — Поручик считает Техника народным вожаком.
— А господин подполковник брезгует такими союзниками.
— Я вынужден извиниться, Юрий. Во время нашего разговора я должен был прежде всего выяснить ваши нынешние взгляды…
— Мои взгляды! Когда мы шли по Кубани, я не участвовал ни в одном расстреле. А они поставили меня к стенке. Но я бы забыл и это, если бы мой сын не умер.
— Ваш сын?
Юрий обернулся к Софи и сразу заметил, как изменилась ее поза, смягчилась, будто она приняла на себя часть его тяготы.
— Да. Женщина, которая стала моей женой перед богом, была вынуждена скрываться… и наш ребенок умер.
— А ваша жена? Она здесь?
— Она здесь.
— Алексей Александрович! — Софи повернулась к Барановскому. — Мы не имеем права предложить Юрию… это.
Барановский помолчал, потом сказал твердо:
— Напротив. Он поймет и сделает.
— Что? — спросил Юрий.
— Вы должны жениться.
— Вы шутите, господин подполковник?
— Я бы никогда не посмел. Речь идет, разумеется, о браке фиктивном. Но это очень серьезно.
— Я могу получить необходимые разъяснения?
— Конечно. По понятным вам соображениям я не был с вами до конца откровенен. Еще раз прошу извинить меня. Я солдат и не принадлежу себе полностью. Но теперь я могу сказать, что наши разногласия не столь уж велики. Я готов согласиться с вами: возникают новые формы борьбы, расширяется ее база. Но для борьбы нужны средства. Существует план, как овладеть ценностями, которые хранятся в городском банке.