В комнате потемнело.
— Теперь хорошо, — одобрил Техник.
— С улицы не видно.
Техник провел пальцем по ближайшему шкафу.
— И грязь меньше видна. Вы хоть бы мебель протерли. Тряпочкой.
— Да оставьте вы заботы об моем комфорте. Что вам от меня потребовалось?
— Много денег.
Нужно отдать должное Самойловичу, он стоически перенес эту шутку.
— У меня нету много денег.
— Конечно. Я так и знал.
— Откуда у меня деньги? Я же не банк.
— Вы попали в точку. Мне нужны не ваши деньги. Я хочу обратиться именно в банк.
— Ну и обращайтесь. Туда.
— Позовите вашего человека, Лев Евсеич.
— Какого еще человека?
— Который живет у вас. И служит в банке.
— Это который мой квартирант?
— Ой самый. Позовите его.
— А зачем?
— Да не маячьте вы перед глазами. Сядьте.
Толстый Самойлович не маячил, он стоял как столб перед глазами, но на этот раз подчинился и присел на стул. Стул скрипнул.
— Зачем вам этот человек?
— Он снабжает вас кое-какими сведениями?
— Ну, что это за сведения…
— Ваши сведения — дело ваше. Мне нужны мои.
Самойлович запыхтел в полумраке.
— Хорошо, хорошо. Так, может, вы мне скажете, что вам нужно, а я узнаю?
До сих пор все развивалось именно так, как и предполагал Барановский. Но только до сих пор. Здесь Техник непредвиденно нарушил сценарий.
— То, что меня интересует, я узнаю сам, из первых рук, потому что привык свои дела делать сам.
— Но тут такое дело, — забормотал Самойлович, — он же там…
— Послушайте, Лев Евсеич! За тут и за там я все знаю. Не будем усложнять. Окажите мне услугу, так же, как я оказал вам. А я это сделал с полуслова, без всяких тут и там.
— Что вы имеете?..
— Вы прекрасно понимаете. Когда вы поделились своими сложностями с некоторыми налоговыми обстоятельствами и некоторыми ревизиями по поводу не совсем точно составленной документации… Или как там… Я плохо разбираюсь в вашей премудрости. Я нахожусь с финансовой системой в других, прямых и честных отношениях, ваши махинации от меня за семью печатями. Но разве я стал во все это вникать? Мне было достаточно того, что близкий — слышите, Лев Евсеич, близкий — вам человек из банка известил вас о замыслах или просто о том интересе, который проявляет к вашим делам некий Миндлин…
Самойлович подскочил:
— Тише, ради бога, тише!
— Как вам будет угодно. Я могу и жестами объясняться.
И Техник сделал красноречивое движение, нажав пальцем на невидимый курок.
— Ради всевышнего! Разве я говорил вам, чтобы вы убили несчастного Наума?
— Что вы! Разве я сказал вам, что убил его? Он пал жертвой политических распрей между бывшими единомышленниками.
— Ну, конечно! Ведь его застрелил какой-то анархист.
Техник поднялся.
— Но раньше пули было слово. Жаль, что я не могу перевести это на латынь. А теперь идите и приведите своего человека, — добавил он безоговорочным тоном.
— Сейчас?
— Сейчас. Он дома, я знаю.
Техник пересек комнату, тесно заставленную всевозможными вещами, и опустился в кресло-качалку.
— Тут мне будет удобнее, — сказал он и потрогал дверцу большой пустой клетки, которая оказалась у него над головой. В этой клетке Самойлович в лучшие времена держал любимого попугая. — Идите же, идите! Но если вы приведете-кого-нибудь другого, будет плохо. Потому что поднимется шум, может разбиться вот то замечательное венецианское зеркало. А разбитое зеркало, это очень плохая примета. Это к смерти, Лев Евсеич. Так что идите, идите. А я пока покачаюсь.
— Вы меня ставите в безвыходное положение.
— Совершенно верно, — охотно согласился Техник и качнулся в кресле.
Жилец Самойловича оказался небольшого роста, но очень аккуратно сложенным человеком с русыми волосами, разделенными на прямой пробор, в серой рубашке навыпуск, подпоясанной узким ремешком, и в узком галстуке.
— С кем имею честь? — спросил он негромко, но спокойно.
Самойлович затруднился с ответом, но Техник выручил его:
— Вы пока свободны. Я сам представлюсь.
— Очень хорошо. Я посижу с женой. Вы же знаете, у меня больная жена.
— Кланяйтесь, — кивнул ему Техник.
Самойлович вышел с облегчением.
— Какой нервный человек, — проговорил Техник вслед. — С его-то комплекцией! Того и гляди удар хватит.
Жилец ничем не откликнулся. Он стоял все в том же невозмутимом ожидании.
— Вы спросили, кто я? Да ведь вам известно. Я — это я. А вы, если не ошибаюсь, Волков Владимир Артемьевич?
Тот чуть наклонил голову:
— Чем могу служить?
— Многим. Меня интересует сплетня о пароходе.
— Сплетни не собираю.
— Тем лучше. Доверьте мне истину.
Владимир Артемьевич с большим усилием сдерживал замешательство. Барановский приказал передать сведения Самойловичу. Появление Техника было для него неожиданностью, он не знал, для кого и зачем передаются сведения, не знал, как поступить.
— Я не уполномочен.
— И не надо. Доверьтесь так, по любви.
— Не имею полномочий, — сказал он все тем же тоном и отвернулся к зашторенному окну.
«Сейчас я узнаю все, — подумал Техник, — хотя это и сопряжено с некоторым риском. Но истина того стоит».
— Вы напрасно упрямитесь. Я мог бы заковать вас и бросить в темницу, пытать огнем и водой, но я благородный человек, я предъявлю вам верительные грамоты.
«Это он. Я играю наверняка».
— Как говорится, лучше один раз увидеть, чем долго слушать. Посмотрите.
Он достал из кармана лист бумаги и развернул его, не выпуская из рук.
Но Владимир Артемьевич и не попытался, подобно тигру, ринуться к этому листу. Он лишь по-прежнему спокойно рассмотрел его в руках Техника.
— Ну и что? — спросил он.
— Склоняюсь перед вашим бесстрастием. Ни Рафаэль, ни Тициан не взирали так равнодушно на собственные творения.
— Что вы хотите сказать?
— Разве это не вы рисовали?
Владимир Артемьевич молчал. Техник и не догадывался, какие чувства крылись за этим молчанием.
— Чего вы ждете от меня?
— Только не последнего слова. Ведь вы понимаете, что я не чекист, не шантажист и тем более не заплечных дел мастер.
— Кто же вы? — спросил Владимир Артемьевич, и по его губам пробежала гримаса.
— Я ваш соратник, — ответил Техник и слегка раскачался в кресле.
— Теперь мне понятно.
Гримаса проплыла в обратную сторону.
— Отлично. И, как говорят французы, — кураж! Что по-нашему значит «смелее».
— Пароход отправляется двадцать седьмого. Если будут изменения, вы узнаете.
— А сумма?
Владимир Артемьевич расстегнул карман на рубашке, достал карандаш и небольшую записную книжку, вырвал оттуда листок и, не сказав ни слова, четко обозначил на нем цифру и показал Технику.
— Это меня устраивает.
Волков неторопливо разорвал бумажку в мелкие клочки.
— Лев Евсеич! — произнес Техник, повысив голос. — Добро пожаловать к нам. Скорее, скорее! И не притворяйтесь, что вы оказываете первую помощь страдающей супруге. Я прекрасно слышал, как вы страстно дышали, Подслушивая за дверью. Скорей, скорей к нам.
Самойлович однако выдержал пару минут, прежде чем появился, явно довольный.
— А вы боялись за ваше зеркало! Позор. Разве можно так плохо думать о своих гостях? Настоящие джентльмены никогда не позволят себе… И по такому случаю достаньте из фамильных подвалов замшелую бутылку. Выпьем за тройственное согласие. Вы готовы, Владимир Артемьевич?
— Благодарю, я нездоров.
Самойлович остановился у шкафчика.
— Сочувствую, — сказал Техник. — А я позволю себе, с вашего разрешения. Что вас смутило, Лев Евсеич?
— Я могу быть свободен? — спросил Владимир Артемьевич.
— Если вы спешите.
— Да, у меня есть неотложное дело.
Волков вышел, хотя по его походке, все тем же сдержанным движениям и нельзя было заключить, что он особенно спешит.
Он прошел в свою комнату, убранную с канцелярской аккуратностью, характерной для самого жильца, и присел к столу. За столом Владимир Артемьевич просидел довольно долго и неподвижно, уставившись в одну точку, потом выдвинул боковой ящик и достал лист бумаги. Некоторое время он рассматривал чистую бумагу, будто хотел прочитать невидимые строки, но не нашел их и снял круглую никелированную крышечку со стеклянной чернильницы кубической формы. Обмакнув в чернила простую ученическую ручку со стальным перышком, Владимир Артемьевич написал мелким, но очень четким почерком, буквами старого правописания:
«Ваше высокоблагородие, господин подполковник!»
Однако это обращение почему-то не удовлетворило его, и он, после некоторого раздумья, зачеркнул слова «ваше высокоблагородие», проведя по ним пером и оставляя по обе стороны от линии крошечные чернильные брызги. Затем он сложил и разорвал лист и положил разорванные клочки в бронзовую пепельницу.
Взяв новый лист, Владимир Артемьевич вывел в обращении только два слова:
«Господин подполковник!»
И снова задумался, откинувшись на спинку стула.
Так он и писал. Медленно, обдумывая каждое слово, сразу набело, без помарок — и исправлений. Писал долго. Когда стемнело, включил электрическую лампочку, свисавшую с потолка посреди комнаты, без абажура.
Получилось следующее:
«Сегодня я имел возможность собственными глазами убедиться в том, что дело, которому я поклялся служить, находится в нечистых руках.
С Вашего, несомненно, ведома ко мне явился субъект, в котором я без труда узнал бандита, известного по кличке Техник, и предъявил документ, исполненный моей рукой в единственном экземпляре, специально для Вас. Более того, в хамской фиглярской манере вышеупомянутый субъект позволил назвать меня своим соратником и потребовал назвать срок и сообщить другие сведения о рейсе парохода „Пролетарий“.
Сопоставив его требования с Вашим указанием предоставить аналогичные сведения другому господину, я вынужден сделать — из вышеизложенного следующие выводы: