— На прорыв, братва! — завопил Сажень.
В минуту салон наполнился пороховым дымом. Бандиты открыли бешеную стрельбу во все стороны, по дверям и окнам, стараясь пробиться через чекистский заслон.
Сажень прорвался.
В отличие от Полиглота, скошенного пулями, едва он приподнялся над укрытием, Сажень изловчился выпрыгнуть в окно. Куски разбитого стекла вонзились в него, но он вырвался на палубу. И остановился.
Дальше бежать было некуда.
Весь в крови, в клочках изодранной одежды, стоял он перед вооруженными людьми. Стало вдруг тихо.
В последний раз в жизни Сажень оглянулся по сторонам, увидел солнце, блеск морской воды и направленное на него оружие.
И он принял решение.
— Живым не возьмете…
Он вскочил на борт и камнем рухнул вниз. Если бы он успел посмотреть, куда падает, он, может быть, и не прыгнул бы, предпочтя пулю. Впрочем, от пули он и умер. Но, прежде чем умереть, Сажень попал на плицу равномерно вращающегося колеса, она потащила его вниз, в пучину, проволокла под водой и полуживого вновь вытолкнула на поверхность.
Кто-то выстрелил.
Сажень исчез на минуту, а потом всплыл. На этот раз без признаков жизни…
Софи смотрела в черную яму.
По расчетам Техника, рыть оставалось совсем немного. Почва оказалась мягкой, и работа продвигалась даже быстрее, чем они надеялись. Правда, рыхлая земля грозила обвалом, но Техник все предусмотрел, изготовил и привез деревянные столбики-опоры и доски, из которых легко и быстро складывались крепления, предохраняющие от обвала.
— Каково сооружение? — спрашивал он с гордостью. — Революция погубила в моем лице великого строителя. К счастью, мои дарования оказались многообразными. Во мне живет человек Возрождения, той счастливой эпохи, когда гений и злодейство гармонично сочетались в одной личности…
В тот последний день с утра он был почти весел, во всяком случае, подчеркивал свое хорошее настроение.
В газетах, было только что напечатано сообщение о ликвидации крупной банды на пароходе «Пролетарий» и перечислялись фамилии убитых бандитов — настоящие фамилии и клички.
— Подумать только, оказывается, Бессмертный — настоящая фамилия! Вот истинный храбрец, он выступал с открытым забралом. А у идейного мстителя по кличке Сажень такая же затрапезная фамилия — Кукушкин. Интересно, слушал ли он кукушку, когда собирался в последний бой?
Софи не отозвалась.
— Молчите? А я, наоборот, взволнован. Морской бой! Это же не шутка. Их схоронили в пучине, привязав к ногам чугунные ядра. Был приспущен андреевский флаг. Гром прощального салюта слился с вечным шумом прибоя. Только кукушка молчала. Ей больше нечего было сказать.
— Перестаньте, пожалуйста, глумиться.
— Разве не смешно?
— Ничуть. Ведь это вы их убили.
— Не без вашего участия.
— Но я не глумлюсь.
«Я тоже. Я только собираюсь поглумиться. Над тобой».
Этого он не сказал вслух, а только подумал и ушел.
А Софи осталась.
Она сидела и смотрела уныло в черную яму, из которой ночь за ночью вынимала сырую, тяжелую землю.
«Неужели я копаю собственную могилу? Неужели этот мерзавец убьет меня и я сгнию здесь? Да, наверно, так и будет… Я заслужила. Я хотела мстить и бороться… Но разве это борьба? Сделка с бандитом. Из-за чего? Ну, пусть мы захватим ценности… Для чего? Чтобы покупать и подкупать? Кого? Подонков? Продажную сволочь? Потому что больше нет людей, которые шли бы с нами по долгу и совести…
А Юрий? Он пошел… Но хватит ли у него сил? Славный, беззащитный мальчик, как и я, он в потемках, в этой же яме, в тупике… И все-таки это единственная светлая личность среди тех, кто меня окружает. Нельзя допустить, чтобы и его убили в черной яме. Я не должна этого допустить!..»
Накануне у Юрия с Татьяной состоялся последний разговор.
Он ждал ее несколько дней у себя, но она не пришла, и он пошел к Пряхиным.
К счастью, никто не мешал им.
— Я должен многое сказать тебе.
— Разве мы мало говорили?
— Мне придется на время уехать.
— Уезжай, если нужно.
— Ты переедешь к маме? — спросил он, зная ответ.
— Нет.
— Я так и думал.
Он сказал холодно, осуждающим тоном.
— Что ты думал? О чем?
— Я слишком хорошо знаю твой характер.
Слезы подступили у нее к глазам.
— Ты ничего не знаешь! Что мне пришлось пережить…
Она знала, что теряет его окончательно, что уже потеряла, но с какой болью рвались последние нитки. С кровью. Ей вдруг нестерпимо захотелось рассказать ему правду. Зачем? Чтобы удержать на краю пропасти, в которую он неумолимо катился, или просто заставить испытать ту же боль, что сама испытывала?.. Не отдавая отчета, она начала:
— Наш ребенок…
Но он схватил ее за руку:
— Довольно об этом. Я не сравниваю твое горе с моим, но и у меня есть предел. Утешься тем, о чем я говорил. Подумай, что бы мы делали сейчас, если бы он был!
— Нам было бы плохо?
— Ужасно! Просто ужасно. Мы были бы рабами, прикованными к галере. Безо всякой надежды спастись, бежать с каторги…
— Куда?
— Куда угодно. Послушай! Ведь все, что советует мама и этот Воздвиженский, полная чушь. Приспособиться? Влачить жалкое существование париев, илотов? Ни за что! Послушай! Это мое последнее слово. Есть возможность получить большие деньги. Большие!
— Да зачем они нам? Лавку заведем?
— Нет! Не лавку. Ты только послушай и пойми! Здесь нечего делать. Это все безумно. Большевистская затея… она безумна!
Юрий так разгорячился, что сам походил на невменяемого.
— Народ так не думает.
— Да, народ поверил, и в этом трагедия. Ее нужно пережить. Если мы будем богаты, мы сможем перебраться за границу. И там переждать. Понимаешь, переждать несколько лет, пока безумие пройдет, пока народ повяжет сумасшедших.
Таня слушала тихо. Мысль сказать о ребенке уже прошла. Ее нельзя было доверить этому человеку с лихорадочным блеском в красивых и неумных глазах.
«Только мой ребенок, только мой…»
— Вы все ничего не понимаете. Даже Максим…
— Я и не хочу больше ничего понимать. К черту политику! Я говорю о деньгах.
— Кто же тебе даст деньги?
Она сказала и тут же пожалела о своем вопросе. Зачем ей это? Никуда бежать она не думала. Она не могла дважды предать своего ребенка.
— Я возьму их сам. Ты только должна поверить.
— Это совместимо с твоими принципами? Убеждениями?
— Я не приемлю этой жизни. Вот главный принцип.
— А совесть? Это чистое дело?
— О какой чистоте можно говорить после семи лет войн!
— Ах, вот что… И ты можешь… способен взять… чужое. Ограбить, может быть, или убить?
— Не смей! Не смей так говорить со мной. Ты истерзала всю мою молодость своими требованиями, претензиями.
— Наверно, ты прав по-своему. Я не хотела. Мы разные люди, и ребенок не мог принести нам счастья.
— Счастья нужно добиться.
— Поступай, как находишь нужным.
— А ты? Ты оставляешь меня?
— Жизнь нас разводит.
Он схватился за голову:
— Но почему? Столько лет…
— Всему на свете есть предел. И любви, и страданию.
— Больше тебе сказать нечего?
— Спаси тебя бог, Юра.
Последняя нитка оборвалась, и боль сразу притупилась.
В булочную Юрий пришел вскоре после ухода Техника, спустился в подкоп, повозился там немного — днем они не работали — и поднялся, закапав ладонь стеарином.
— Помойте, — предложила Софи, — я солью вам.
И набрала воды в кружку.
— Мы почти у цели, — сказал он, намыливая руки.
— Какой цели, Юра? Вы верите в победу?
Он выпрямился и взял полотенце.
— Если честно, я начал сомневаться. Народ ослеплен.
— Вы по-прежнему любите народ?
— Я верил в народ, как в святыню. Но теперь, когда народ смирился с большевиками, породил новых обывателей…
— А мы сидим в норе…
— В норе?
— Вчера тут по полу бегала крыса.
— Вы испугались?
— Нет. Мы посмотрели друг на друга, и она ушла. Может быть, она пожалела меня.
— Не говорите так. Нам нужна сила духа.
Он машинально провел пальцами по щеке и вспомнил, что два дня не брился.
— Я, кажется, зарос. Знаете, у меня было объяснение…
— С кем?
Юрий не нашелся, как назвать Татьяну.
— С вашей невестой?
— Она мне не невеста.
— Вы поссорились?
— Больше того.
— Расстались? Неужели расстались? Почему?
— Зачем я ей? Она из рабочей семьи. Они будут строить социализм.
— Но вас так многое связывало.
— Даже ребенок. У нас был ребенок. Он умер. Кощунственно говорить так, но это случилось к лучшему.
— Не говорите!
— Почему же не говорить правду? Все было. Все. Пасха, аромат южной ночи. Белые акации. Чистый мальчик, влюбленный первый раз в жизни. Гимназистка в белом фартуке, нежная и строгая. И ничего больше нет — ни девушки, ни ребенка, ни любви…
Он снова провел пальцами по щеке.
— Жаль, что нет бритвы. Бритва — незаменимая вещь. Можно вскрыть вены, вспороть врагу живот или побриться…
— У меня есть бритва.
Софи достала продолговатый футляр с золингеновской бритвой.
Юрий потрогал лезвие:
— Прекрасная сталь. Остра, как… бритва. Нужен еще кипяток.
— Я поставлю на спиртовке.
— Спасибо. У вас все есть. Может быть, и для меня глоток спирта найдется?
— Конечно.
— Выпьем вместе?
— Иногда я позволяю себе снять тяжесть с души. Хоть немного.
Она согрела воду и достала флакон с притертой пробкой.
Юрий присел к маленькому столику, на котором стояло зеркало, и провел помазком по щеке.
— Не порежьтесь. В комнате довольно темно.
— В окопах приходилось бриться и ночью. Особенно перед боем. Ведь бой — как любовь. В гробу и с женщиной нужно лежать чистым.
— Только не в гробу! — воскликнула она, вспомнив весну и глухой стук там, внизу, куда опускались веревки могильщиков.