– Зачем? – фыркнула Жар-птица. – Да, в последнее время вы не особо ладили, но я же не прошу обниматься-целоваться при встрече, просто не становитесь врагами.
Легко сказать.
Но Горыныч больше не мог хранить в одиночку свою черную тайну. Пока что все вели себя как обычно, но вдруг именно сегодня День расскажет остальным правду? Может, память к нему вернулась? И тогда все изменится.
Так чего ждать?
Горыныч с отчаянием человека, прыгающего с верхнего этажа, чтобы спастись от пожара, схватил Мари за руку и вывел из кабинета под улюлюканье одноклассников. Он выпустил ее ладонь у ближайшего подоконника, а Жар-птица смотрела на него недоуменно и сердито. Сейчас она станет еще злее. А может, глянет презрительно. Или даже врежет ему. Он заслужил.
Колька прикрыл глаза, открыл снова и выпалил громким шепотом:
– Это я толкнул Демьяна! Он не просто сам упал!
И посмотрел на Мари холодно, дерзко, пока сам мысленно осыпался, словно отсыревшая штукатурка.
Жар-птица подтянулась и села на подоконник, хотя в школе это было запрещено. Она молчала и, не отводя взгляда, пытливо рассматривала Кольку. Не вскрикнула испуганно и удивленно, не зажала рот рукой в ужасе, не поморщилась от отвращения. Она ждала, что он скажет дальше.
И Горынычу полегчало. Он избавился от своей страшной ноши, рассказав обо всем Мари. Потом Колька уже спокойнее проговорил:
– Так получилось. Гребаная наливка… Мы полезли на второй этаж, День начал быковать, а я… я… – Он безнадежно махнул рукой и добавил: – Я просто слишком резко развернулся. Это получилось случайно! Клянусь!
Мари положила ладонь на плечо Кольки и тихо произнесла:
– Я помню, в каком состоянии был День. Вы все тогда были… словно бесноватые.
– Там дурное место, – сказал Горыныч, повторяя слова Ночки.
…И вот Колька прогуливался возле корпуса младшей школы, ожидая Жар-птицу. Но теперь ему было не так стыдно смотреть в глаза Дню. Даже в глаза Белой маме. Мари все еще с ним, она не отвернулась, поняла его. Значит, надеялся он, и остальные поймут.
Нестерпимо хотелось курить, и Горыныч решил по-быстрому затянуться в закутке за школой. Все равно Мари еще минут пять будет прилаживать учебники в рюкзаке, словно они хрустальные. А может, она уже медленно-медленно опускает в пенал карандаш.
Колька обогнул здание и заметил младшеклассниц, возившихся у качелей. Кажется, у малышни намечалась заварушка, но он не собирался вмешиваться. «Школа жизни», – сказал бы его отец. Тем более разбирались девчачьи мальки, нечего взрослому парню туда влезать, пусть сами копаются в своих крошечных ссорах.
Две девчонки покрупнее нависли над третьей и то ли толкали, то ли щипали ее. Девочка-жертва сжалась, прикрывая голову руками, но пока не пищала, не плакала. Справится, решил Горыныч. Но в курилку не пошел и продолжил наблюдать издалека, никем не замеченный.
Одна из обидчиц схватилась за помпон яркой розовой шапки жертвы и потянула на себя. Девчонки отбежали с трофеем и, визгливо хохоча, стали перекидывать шапку друг дружке над темной снежной лужей. Погода в последнее время стояла отвратная, все смешалось: грязь, лед, снег и дождь.
Девочка-жертва со светлыми жидкими волосенками испуганно заверещала:
– Упадет же!
– Ну и что! – дерзко крикнула одна.
– Ты все равно грязнуля! – добавила вторая.
– Мамаша, наверно, моет твоим шмотьем коридоры!
– Дочка поломойки!
– Пятном больше, пятном меньше!
– Твоя мамка стирает платья в помойном ведре!
Девочки кидались в белобрысую фразами, словно снежками.
Горыныч нахмурился, глаза его потемнели: «Вот же языкастые гадины! А блошка сейчас точно разревется».
Но Лиля, дочь уборщицы, лишь стиснула зубы и процедила угрожающе:
– Верните! – как будто она могла что-то сделать этим девчонкам на голову выше ее. Но вот плакать она не собиралась. И сдаваться тоже.
– Подойди и возьми, грязнуля! Побегай собачкой! Давай, Дашка, кидай!
– Сейчас я вам устрою собачку, – раздался вдруг рядом суровый голос. – А ну шапку отдала. Живо!
Девчонки стушевались. Та, которая звалась Дашкой, ткнула шапкой в Лилю, и хулиганки слиняли за угол.
– Если будут проблемы, обращайся, – угрюмо заметил Горыныч.
Лиля на всякий случай кивнула, но про себя подумала, что вряд ли воспользуется предложением.
– Ты ее пугаешь, Коль! – подбежала Жар-птица и, смеясь, с силой ударила Кольку в плечо.
Потом она повернулась к девочке:
– О, а ты ведь знакомая Ночки? Аука?
Да, Ночка звал эту блошку Аукой.
И мысли Горыныча сразу обратились к Ночке. Он до сих пор не простил друга, что тот отказался вернуться с ним в заброшку за телефоном, за кошкой и за бродягой под одеялом. Горыныч и к поезду не пошел провожать Ночку, так был сердит на него.
Хотя, кажется, без помощи Рома он справился даже лучше. И Горыныч мельком глянул на Мари, а потом перевел взгляд на блошку. Пунцовая Аука исподлобья робко поглядывала на него.
– Она вообще-то, – сказал Горыныч, повернувшись к Мари, но глядя мимо нее, – теперь вроде как сестра моя.
И закашлялся.
– Чего?! – возопила удивленная Жар-птица, а Аука, похоже, готова была разрыдаться.
Вот дела: когда обижали – не плакала, а заступились – и глаза на мокром месте.
– Ну… мы живем теперь вместе. Батька мой…
Жар-птица громко, заливисто расхохоталась.
– Чего ты радуешься? – не понял Горыныч и насупился еще сильнее.
Аука тоже сморщилась, словно наелась клюквы.
– Но почему ты это скрывал? – спросила Мари, смахивая выступившие от смеха слезы.
И лицо у нее при этом было такое довольное, как будто он сказал ей, что бросил курить.
Горыныч раздраженно передернул плечами. Но Жар-птица видела, что он просто смущен.
– К слову не пришлось. Да и слишком быстро все случилось. Отец меня тоже перед фактом поставил. А вы все заняты были здоровьем Дня.
Горыныч покосился на Ауку и услышал, как Мари, уже склонившаяся над девочкой, заговорщически прошептала:
– Я научу тебя всем приемам младших сестер. У меня большой опыт. И не бойся его. Он только с виду страшный.
– Я и не боюсь, – пискнула Аука и вдруг неожиданно спросила: – А где Ночка?
Колька и Мари переглянулись.
Аука до сих пор ничего не знает. Тяжело быть ребенком.
Жар-птица мягко улыбнулась и опустилась перед девочкой на корточки.
– Ночка не забыл о тебе, просто ему пришлось уехать и он не нашел смелости попрощаться. Прости его.
Да уж, со смелостью у Ночки туго, подумал Горыныч, а вслух буркнул:
– Но если что…
Аука подняла на Кольку взгляд и посмотрела ему прямо в глаза. И Колька вдруг понял.
Для значимых слов требуется очень много смелости.
Он сердито кивнул, подбадривая самого себя, и закончил:
– Я рядом.
Эпилог
8 января
Ром выскочил из поезда, из вагонной духоты, и глубоко, с наслаждением втянул острый морозный воздух, пахнущий то ли мазутом, то ли соляркой, то ли всем сразу, – типичный запах вокзалов и путешествий. А вот и Илья – машет рукой, торопится встретить.
На Новый год родители решили подарить Рому поездку к друзьям.
– Ты тогда нехорошо попрощался со всеми, – сказал Князев-отец. – Этот несчастный случай с Демьяном…
В первую секунду Ром обрадовался, а потом вдруг сник. Он не знал, хочет ли ехать туда, где у него больше не было дома, и встречаться с дружинниками.
Тот вечер, когда его провожали, все изменил. Переезд уже не казался ему катастрофой, наоборот, хотелось побыстрее уехать, сбежать. Подальше от страшного вечера, подальше от той минуты, которую Ром снова и снова проживал во сне: распластанный на сером цементном полу Демьян и ощущение, что еще секунду назад все можно было исправить.
Это он был виноват в том, что случилось с другом. В тот вечер в него словно бес вселился. Если бы они не вышли тогда вдвоем на улицу. Если бы…
Ром просыпался, сердце колотилось от ужаса, и лишь через несколько вязких секунд он вспоминал, что День здоров, а у него самого новая жизнь и все непонятки уже не важны, потому что остались в жизни старой. Вместе с дружбой.
А теперь родители предлагали ему вернуться. На пару дней, но все-таки. Стоило ли ехать?
В своей комнате Ром сел за ноутбук, полистал чаты и нашел на дне переписок затихший – «Дружина». В последний раз чат оживал, когда День вышел из больницы и всем сообщил, что он «как новенький, даже прошивка у мозга слетела, но наливку Горыныча запомнил». Тем вечером дружинники собрались у Демьяна, и Жар-птица предложила Ночке выйти в «скайп», но Ром соврал, что не может.
Сейчас он елозил курсором по аватарке «Дружины». Вот они все, мелкие, как муравьи, но ему не обязательно разглядывать людей на фотографии, он и так знает, где кто: Ночка, День, Кощей, Горыныч, Феникс и Жар-птица – на всех пририсованные в фотошопе луковки богатырских шлемов.
Ром так ничего и не написал в их чате. Закрыл его, выбил пальцами нервную дробь по столешнице, потом прокрутил список чатов выше и нашел Русалку. Она сменила фотографию профиля. И имидж тоже – срезала волны волос. Теперь у нее было каре, короче даже, чем у Сони.
«Привет, на каникулах приезжаю на пару дней. Можно будет у тебя собраться?» – написал ей Ром.
В ожидании ответа он просматривал переписку. Нейтральные слова складывались в нейтральные фразы. Октябрьские поцелуи теперь казались ночными фантазиями.
«Как здорово, Ночь, что ты приезжаешь! А мы всей семьей в Питере. Жалко, что не встретимся! Но, надеюсь, ты в наши края не в последний раз».
В новой школе никто не звал Рома Ночкой. И это обращение из прошлого царапнуло одновременно больно и сладко.
«Хорошо погулять вам в Питере», – ответил Ром и захлопнул крышку ноутбука.
Написать Дружине он решился только накануне отъезда. Коротко выдохнул, щелкнул мышкой, открывая окно переписки, и воскресил мертвый чат: