– Что за зверь такой? – спросил зачарованный Басби.
– М-м-м… Так сказать… Мои умельцы смастерили, – неохотно пробормотал Юрий Фомич.
– На ходу?
– Ну, это как посмотреть… Моторчик бы перебрать и шины новые поставить. Очень ненадежная конструкция. Все время ломается.
– Разберемся. Сидни! – зычно крикнул Басби американцу, который все это время послушно сидел на табуретке в углу. – Посмотри-ка, дружок, можем ли мы уехать домой на этой очаровашке.
– Oh! Wonderful! – воскликнул Сидни, бросаясь к авто и любовным движением оглаживая его бок. По лицу его бродило восторженное выражение.
– Вот и договорились, – сказал Басби.
– Однако… Мы не договаривались! – выкрикнул ошеломленный Юрий Фомич, растопыривая руки и телом загораживая авто.
– Впрочем, я все собираюсь спросить, – Басби подплыл к нему, мягким интимным жестом взял под локоток и начал потихоньку увлекать подальше от авто. – На черта вам звуковой аппарат? Что вы будете записывать? Шелест листьев на весеннем ветру? Журчанье горного ручья? Плеск морской волны? Посвист коростеля? Что? Откройте тайну, – болтал Басби, заглядывая в глаза Юрию Фомичу. – А! Не говорите. Я, кажется, догадался. Вы хотите озвучивать живые открытки, не так ли? Вижу, вижу, что так. Стоны, всхлипы, шумное дыхание. Звук поцелуя. А некоторые барышни даже кричат… Почтенных господ это очень возбуждает. Да вы озолотитесь, дорогой! Сидни! – рявкнул он. – Ты готов?
– О, yes! We can go, – отозвался Сидни.
Басби вытащил из кармана чертежи, сунул онемевшему Юрию Фомичу и долго тряс ему руку.
– Вы на пороге… Вы на пороге… – бормотал он.
Сидни уже сидел за рулем. Складские ворота были распахнуты. Басби запрыгнул на пассажирское сиденье, и вишневый болид, взметнув хвост пыли и сделав несколько резких вскриков клаксоном, вырвался на улицу.
– Ну что, доволен? – перекрикивая рев мотора, крикнул Басби.
– Доффолен, доффолен. Я доффолен, что дал болшой полза синема.
– Ну-ну, – отозвался Басби. – Я рад, что ты воспринимаешь реальность именно так.
И, сделав роскошный вираж, они вылетели на набережную.
Глава VII Басби празднует успех и пускается в бега
Премьера «Сбежавшей куклы» была назначена на вторник, 25 октября. Басби с утра метался по театру. То ему казалось, что при движении сцена скрипит, и он заставлял Сидни в сотый раз смазывать колесики и шестеренки. То вдруг привиделось, что один из софитов горит недостаточно ярко, и он погнал осветителя за новыми лампами. Костюмы танцовщиц были им тщательно ревизованы и признаны совершенно неудовлетворительными – строчка кривая, аппликация сыпется, искусственные цветы смотрятся слишком искусственно. Костюмерша после его выволочки долго плакала и пила валериановые капли. Реквизит вызвал у него приступ тяжелой ярости. Бокалы цветного стекла, из которых во время бала должны были пить короли, полетели в стену. Реквизитор отправился в антикварную лавку за новыми. Басби долго стоял посреди зрительного зала, задумчиво глядя на сцену, после чего объявил, что мизансцены второго действия разведены неправильно, надо немедленно собрать танцовщиц и заново ставить танцы.
– Умоляю вас, голубчик! – восклицал Алексей Никитич, семеня вслед за ним. – Угомонитесь! Не изводите себя! Отдохните! И дайте отдохнуть девочкам. Они два месяца скачут по двенадцать часов в день.
– Конечно, конечно, – рассеянно отзывался Басби. – А девочек все-таки соберите. Еще одна репетиция не повредит. Испанский танец в конце второго действия нехорош.
В шесть часов вечера театр распахнул двери для публики. Слоны, украшавшие фасад, исчезли. Вместо них по обе стороны дверей стояли теперь трехметровые куклы – мальчик и девочка в пудреных париках и прелестных старинных костюмах из розового атласа и кружев, шитых серебром. Куклы – лучшее творение Сидни – под музыку из «Коппелии» кивали головами, кланялись и поднимали в танцевальных па руки и ноги. Зеваки с утра толпились у театра. Конные городовые патрулировали соседние улицы в ожидании большого скопления народа. Газетчики стояли на изготовку с камерами и блокнотами. Драматург Юрий Карлович весь день мрачно сидел в буфете перед бутылкой коньяка. Басби, нацепивший зеленый пиджак и двухцветные лаковые штиблеты, бегал за кулисами, не находя себе места.
В седьмом часу у входа в театр начали сгущаться дорогие авто. Заструились женские голоса. Затанцевал смех. Потек шелк с округлых атласных плеч. Защелкали фотоаппаратами газетчики. Вспышки магния… Блеск драгоценностей… Всплески огней на пирсе… Прозрачный профиль Иды Верде растворялся в розовых сумерках. Николай Баталов демонстрировал репортерам белоснежную улыбку. Иван Мозжухин остановился, перегородив проход к театру и, сощурив презрительные серые глаза, с несколько брезгливым видом раскуривал сигару. Звезды «Нового Парадиза» съезжались на спектакль, точно на светский раут. Золотой поток вливался в двери театра. Воздух, словно по-осеннему влажный, благоухал французскими ароматами и отдавал терпким духом гаванских сигар. Вслед за звездами и первыми лицами города двинулась публика попроще – мелкое дворянство, купечество и чиновничество. В воздухе порхало иноземное словечко «мюзикл».
– Это всего лишь американская оперетка, не более того, – пропело бархатное контральто.
– А наши во всем подражают иностранцам, – хохотнул тенорок.
– И ничего хорошего обычно не выходит, – подхватило контральто.
– Да что вы, господа! Песенки да танцы – это же типичный водевиль. Их у нас на театре сто лет как играют, – прогудел гулкий бас.
Большое театральное фойе было уставлено стеклянными витринами, в которых красовались старинные куклы, собранные стараниями Алексея Никитича по музеям губернии. У одной стены стояли ширмы, за которыми паясничал тряпичный Петрушка. Напротив за точно такими же ширмами его итальянский братец Арлекин дубасил плачущего Пьеро.
– Забавно, – заметила, проплывая мимо, томная Ида Верде. – Театр в театре – это похоже на матрешку.
– Да, милая. Так же забавно, как фильма в фильме, – отозвался ее супруг режиссер Алексей Лозинский, любуясь собственным отражением в стеклянной поверхности витрины.
И они прошли в малое фойе, где по паркету меж гостей разгуливали гигантские марионетки, ведомые за ниточки людьми в черной одежде.
Ровно в семь зазвенели хрустальные колокольчики, двери распахнулись, и публика хлынула в зал. Басби сидел в директорской ложе, полускрытый портьерой. За ним прятался Юрий Карлович, державшийся, точно за спасательный круг, за бутылку коньяка. Композитор – бледный юноша, консерваторский гений, которого все звали просто Дусей, сочинивший на удивление вселенькую и мелодичную музыку, – примостился в углу на стуле, от волнения согнувшись пополам и уткнув лицо в колени. Свет начал медленно гаснуть. Послышались звуки увертюры, и Басби, подавшись вперед, принялся вглядываться в лица зрителей, сидящих в партере. Равнодушные, отчасти скучающие и снисходительные поначалу – «Это же несерьезно, крошка! Глупые песенки! К тому же совершенно детская история!» – лица эти по мере того, как разворачивалась история куклы, смягчались, разглаживались, приобретая почти детское выражение. В них неожиданно проступали наивность и желание верить в сказку. Басби перевел взгляд на сцену, где танец маленьких поросят (смех и аплодисменты в зале) сменился вальсом пернатых. Пошел снег из воздушных перышек. «Какая прелесть!» – послышался из партера чей-то голос.
Представление, очевидно, зачаровало публику. Басби с облегчением вздохнул. Он смотрел на своих девочек, машинально отбивая такт по шелковому барьеру ложи, отмечал про себя мелкие огрехи или удачи танцев и думал: «Молодцы! Ай, молодцы!» Его уроки не прошли даром. Кроме техничности и вышколенности его ученицы демонстрировали залу веселый восторженный кураж, вводя зрителей в почти экстатическое состояние. Сотни ног притоптывали под сиденьями кресел. Сотни голов кивали в такт музыке. Сотни пальцев отбивали ритм о подлокотники кресел. Басби и не заметил, как сам стал покачиваться и притоптывать об пол каблуком. Все в нем танцевало. Он больше не был ни режиссером, ни танцмейстером, ни мучителем молоденьких девиц. Он был зрителем, но хотел бы быть там, на сцене. Танцевать вместе со всеми.
Ему было десять, когда в труппе родителей – «Трехкопеечном карнавале Ивана Визга» – появился маленький поляк по прозвищу Басби Кинг. Говорили, что раньше он выступал на лучших сценах Европы, но рассорился с антрепренерами, уехал ловить счастье в Россию и здесь постепенно скатился до передвижных балаганчиков, каковым, собственно, и был театрик папаши Визга. Басби Кинг задержался у них недолго. Водка и неуживчивый характер сделали свое дело. Но! Те полгода, что он бил чечетку и отплясывал латиноамериканские танцы на ветхих дощатых подмостках, полностью перевернули жизнь малыша Визга. К своим десяти годам тот умел все: жонглировал, показывал фокусы, играл на флейте и на рояле, пел забавным тоненьким голоском, смешил публику и принимал участие в родительских репризах – иной раз папаша Визг запускал его, как снаряд, в зрительный зал. Не умел только танцевать. Танец не значился в репертуаре «Трехкопеечного карнавала». И вот возник Басби Кинг, Басби Король, и заструился по сцене, и потек растопленным сливочным маслом, обволакивая зрительный зал, и заворожил, околдовал, загипнотизировал, отравил своей пластикой черноволосого мальчугана, который жадно следил за ним из-за кулис. И тот остался отравленным навсегда.
И – раз! И – два! И – три! Удар каблуком. Удар носком. Поворот. Шаг вперед. Нога от бедра. Рука от плеча. Басби Кинг исчез, а мальчуган изо дня в день, из года в год часами репетировал перед большим зеркалом мамаши Визг, пытаясь достичь совершенства своего кумира. Над ним посмеивались и в шутку называли Басби. Он откликался и даже гордился этим. А вскоре сам стал называть себя чужим именем. Не сразу – он не помнил точно, когда именно, просто в какой-то момент пришло понимание, что совершенства ему не достичь. Танцевал он неплохо и на губернских балах мог сойти за блестящего партнера, но… Где то волшебство, то скольжение, то парение, та текучесть, когда тело льется, как ручей, и танцовщик сливается с танцем, растворяется в нем? Он слишком хорошо все про себя знал. Танец вошел в его кровь, но тело не желало откликаться. Оно, тело, было приспособлено для более грубых занятий. Кувыркаться, ходить на руках, бросать гири, перескакивать обезьяной с трапеции на трапецию, удирать от папаши Визга, смешно подпрыгивая и теряя по дороге штаны… Вот для чего оно было создано. По ночам ему часто снились странные невиданные танцы – нелепые, несуразные. В них участвовало множество людей, но никогда – он сам. А потом наступил 1914 год, и он ушел на войну. Ему было девятнадцать, и он ничего не боялся.