Мейерхольд и Райх. Басби почувствовал, как похолодело в груди. Мейерхольд подошел к нему почти вплотную.
– У вас странное мышление, молодой человек, – сказал он отрывисто. – И я бы не сказал, что сценическое. Не советую вам во время представления гасить свет в зале, если хотите вовлечь зрителя в действие. В мюзикле это легко сделать. И вот еще что – приходите на «Ревизора», а потом загляните за кулисы, – и молниеносным жестом карточного шулера Мастер выхватил откуда-то из манжеты контрамарку и сунул Басби.
Они ушли, а Басби все стоял, прижимая контрамарку к груди и глядя вслед исчезнувшему Мэтру. Московские чудеса продолжались.
В тот же вечер он позвонил Златовласке, на следующий день встретился с ней возле университета, а вечером ждал на Триумфальной у бывшего театра Омона с его разнокалиберными башенками и окнами. На огромной афише «Ревизора», закрывающей фасад, значилось: «Автор спектакля – Всеволод Мейерхольд». «Как будто Гоголь и ни при чем», – подумал Басби. Стрелка часов, висящих на фонарном столбе, почти придвинулась к цифре «7», а Женечка все не шла. Басби нервничал, зло постукивал кулаком по кирпичной кладке стены. Возле театра толпилось множество людей. Билеты спрашивали аж от Страстной площади. Подскочили две девицы – нет ли лишнего? Басби покачал головой и сжал в кармане контрамарку на два лица. Но вот в толпе мелькнуло голубое платье. Наконец-то! Женечка подскочила, юбка взметнулась и на мгновение обвила его ноги шелковым коконом.
– Ну, что же вы стоите? Пойдемте скорее! Опаздываем!
Хороша! Как будто не она опоздала, а он.
В зал влетели, когда свет уже погас.
На сцене – полукругом множество дверей, выкрашенных под красное дерево. Двери открываются. Выкатывается маленькая площадка. Расставляется мебель. Актеры разыгрывают сцену. Замирают, словно манекены. Выезжает другая площадка. Актеры переходят на нее. Появляется Хлестаков. Он в цилиндре, с клетчатым пледом через плечо. Из верхнего кармана сюртука свисает бублик на веревке. Робот, фантом, призрак – он немногословен, сдержан. Он внушает страх. Быстро сменяются маски – интеллигент, чиновник, генерал. И всегда – хозяин положения. В огромном гардеробе Анны Андреевны, набитом нарядами, можно свободно прогуливаться. На обширном диване она томится в мечтах о любви. Тоска, тоска, тоска – читается в ее взгляде. Из тумбочки выскакивает воображаемый офицерик, и Анна Андреевна нежно кладет ему в рот ягодку винограда. А соблазняя Хлестакова, кормит его сочной дыней. Распахиваются двери. За ними – маски-лица чиновников. Тянутся руки. В них – увесистые конверты с деньгами. И вот – знаменитый финал. Читается письмо Хлестакова. Анна Андреевна падает в обморок. Городничего обряжают в смирительную рубашку. Оркестр играет кадриль, которая сменяется галопом. Толпа гостей с визгом и плясками проносится по сцене и спускается к зрителям. Звон колокола. Из оркестровой ямы к колосникам поднимается большой белый экран с последними строками пьесы, которые возвещают о приезде настоящего ревизора. Экран уезжает наверх, а внизу властвует «немая сцена». Музыка стихает. В зал дают свет. Зрители вглядываются в застывшие фигуры. Что это? Почему они не двигаются? Оказывается, это не люди – перед зрителями куклы, манекены.
Басби казалось, что он раздваивается. Один Басби глядел на сцену, жадно заглатывая каждую сцену, реплику, движение. Вместе со всеми он корчился от хохота, замирал от ужаса, испытывал отвращение и страх, но осознавал себя. Он был все тем же Басби, сидящим в театральном зале среди людей, и Златовласка рядом – протяни руку, дотронься до ладони. Но другой – другой Басби – ошеломленный, потерянный и дрожащий, не понимающий, кто он и откуда, будто заглядывал в бездну, где в адском котле изготавливали иную породу людей, в которых дьявольского было столько же, сколько и человеческого, и с человеческими существами они могли творить все, что угодно. Таким ему теперь представлялся Мастер.
Он был рад, когда занавес окончательно закрылся. Оглянулся на Женечку – та сидела бледная, и Басби показалось, что она сейчас упадет в обморок. Он быстро поднял ее и, пока зал бушевал, вывел в фойе. Мэтр сказал – загляните за кулисы. Басби проскользнул в дверь с надписью «Служебный вход» и потянул за собой Златовласку.
– Удобно ли мне? – шепнула она, но он уже открывал дверь кабинета Мэтра.
В кресле, закинув ногу на ногу и дымя сигаретой, сидел Таиров – Басби знал его по многочисленным фотографиям в газетах, – на диване расположился лысоватый человек в пенсне с остроконечной бородкой и пышными усами. Стул оседлал томный прилизанный длинноносый джентльмен в безупречном фраке с бутоньеркой – знаменитый шансонье Алексис Крутицкий. Увидев Басби со спутницей, Мейерхольд поднялся им навстречу.
– А-а, милости прошу, – проговорил он довольно хмуро. – Что скажете? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Вот, прошу любить и жаловать, наш лучший критик Анатолий Васильевич Луначарский, – он указал на пышноусого, тот кивнул Басби. – Не устает повторять, что я из каждой пьесы делаю фрикадель. А мой коллега Александр Яковлевич, – Мэтр кивнул в сторону Таирова, – обвиняет меня в условности и холодности. Ему нужны эмоционально насыщенные формы.
– Зато я соверрршенно толерррантен, – пророкотал Крутицкий, смеясь и сильно грассируя.
– Просто вам безразличны наши споры, – слегка улыбнулся Мэтр, однако глаза его оставались ледяными, а выражение лица неприветливым.
Раздался скрип двери. В кабинет вошла Зинаида Райх в костюме Анны Андреевны и села поодаль так, чтобы видеть мизансцену целиком.
– Позвольте вам представить, – между тем говорил Мейерхольд, – наш коллега из Ялты, Басби Визг, постановщик мюзиклов. Советую посетить его представление. Так что скажете, молодой человек?
– Откуда берррутся такие имена? – вклинился Крутицкий.
– Из балагана, – дернув плечом, ответил Басби. Вопрос был ему неприятен. Когда-то, после гибели родителей, само собой получилось, что он принял их псевдоним как дань общему театральному прошлому и почти забыл настоящую фамилию.
В этом кабинете ему вообще было не по себе. Он чувствовал себя, словно в тисках. Мэтр хотел услышать его мнение – но какие слова подобрать, чтобы высказать свое мнение самому Мейерхольду и не выглядеть дураком? Басби хотел выразить то, что чувствовал во время спектакля, но, к собственному ужасу, услышал, как изо рта посыпались совсем другие слова.
– Сцена взяток, – сказал он отрывисто. – Почему бы ее не развить? Руки с конвертами тянутся из-за дверей. На сцену выступают чиновники. За ними – еще и еще. И вот вся сцена заполняется зелеными мундирами. Они надвигаются на Хлестакова, давят на него, выдавливают наверх, и ему приходится карабкаться по их плечам, потому что на сцене не остается ни одного свободного сантиметра. Под ним колышится вся чиновничья Россия. Он выхватывает конверты из рук. Хохочет, потрясая над головой деньгами. Но наступает момент, когда он готов слезть. Ему хочется слезть. Он молит, чтобы его отпустили. Тщетно. Круг за кругом он в ужасе проделывает путь по плечам чиновников, с трудом цепляясь за них, пока не падает в обморок. И не надо никаких слов. И Хлестаков, и чиновники у Гоголя в этой сцене повторяют одно и то же.
Басби перевел дух. Господи, что он несет! Сейчас его выгонят! Но Мастер смотрел на него задумчиво.
– Интересно. Интересно, – пробормотал он. – Кто вам сказал, что вы хореограф? – вдруг спросил Мэтр. – Почему бы вам не поставить драму? Пластическую драму?
Басби с облегчением рассмеялся. Не выгнали.
– Нет, спасибо. Меня интересует совсем другое.
– Что же?
– Конечно, танец, но… Зрители в зале видят сцену только фронтально. А я бы хотел, чтобы танцовщиц видели и сбоку, и сзади, и сверху, и даже изнутри, как будто это гигантский цветок со множеством лепестков и тычинок, одновременно колеблющихся и меняющих положение. И оттого, как они меняют положение, меняется рисунок танца.
– Так вам в синема, дорррогой вы мой, – взмахнув тонкой кистью с зажатой между пальцами сигариллой, воскрикнул Крутицкий. – Синема со своей камерррой может влезть, куда угодно, хоть в печенки.
– Как же ставить танцы в синема, если оно молчит? – усмехнулся Басби. – Без музыки?
– Ну, когда-нибудь заговорррит, – беспечно отмахнулся Крутицкий. – А вы, Таиррров, что сидите с такой кислой физиономией?
И разговор перетек в другое русло.
Скоро Басби с Женечкой распрощались. Они шли по Тверской в сторону Страстной. Стоял светлый июньский вечер. Басби шел, молча проговаривая про себя то, что было сказано в кабинете Мэтра, и заново переживая ощущения от спектакля. Женечка тоже молчала. Неожиданно она остановилась и повернулась к Басби.
– Ну, вы даете! – выпалила она. – Не нахальство ли – так разговаривать с Самим? Еще советовать взялись! Я не знала, куда деваться.
Басби с удивлением смотрел на нее. Она вроде бы насмехалась над ним, вернее, посмеивалась – лицо озорное, да и, правда, что на него нашло? – но что-то в ее лице было новое, и он не мог взять в толк, что именно. Казалось, своей дерзостью он задел ее. А быть может, ее задела реакция Мастера. Ее глаза цеплялись за лицо Басби, словно что-то выискивали в нем. Он хотел ответить на ее шутливые упреки – все равно, что, пусть дежурное, лишь бы разрядить ситуацию, – но не успел. Сзади послышались быстрые шаги, будто кто-то вбивал каблуками гвозди в брусчатку тротуара. Некто огромный навалился на него, начал тискать, хлопать по спине и плечам, хохотать. Скрипела кожа. Большая голова клонилась к Женечкиной руке. Широкие плечи закрыли от Басби ее лицо.
– Видел вас в театре, – проговорил знакомый голос. Да это же знаменитый полковник, герой, человек-пропеллер, преданный воздыхатель Лидии. Валерий Чкалов! – С дамой мы давно знакомы, в Белокаменной все знают друг друга. Большая деревня! – продолжал Чкалов. – Так что, приедете на поле? – как будто приглашал раньше! – Будем летать над Москвой. А вас, Евгения, я прокачу под Большим Каменным мостом. Вы когда-нибудь летали под мостами? Так я и думал. Жду на Тушинском аэродроме завтра с утра.