Пришел мрачный Бумблис, отломил кусок белой булки, прислушался и пробубнил:
– Только что оттуда, – он показал рукой на второй этаж. – Научный центр превращен в синема-театр. И там вы, Максимилиан Всеволодович, и здесь. Значит, ваши синематографические лекции разойдутся теперь по всем университетам Европы?
– Если там обзаведутся звуко– и киновоспроизводящей аппаратурой, безусловно. Однако перспективы чарующие, не правда ли?
– А этот гном поселился в моем кабинете навеки? – Бумблис заглянул в кастрюлю и сглотнул слюну. – Я понимаю, что наша научная колония устроена по принципу: «Кто первый встает, тому Бог подает», но все-таки я ездил в Харьков для серьезнейших исследований, и именно в этот момент меня лишили местожительства и перевели на чердак. Я просил бы…
– Вы о Сидни-изобретателе? Ему с его аппаратурой негде было разместиться на чердаке. А результаты сногсшибательные – вы слышите? А видели? Какие чудеса можно творить! Представьте: я встречаю гостей в саду, они проходят в гостиную – а там моя копия произносит с экрана тост! Тост во славу секретных имперских физиков, – Макс внедрился ложкой в содержимое сковороды и снова прислушался к собственному бубнежу, который несся сверху. На лице его плавала блаженная улыбка.
Пока Басби гастролировал в Москве, Сидни сидел на станции. С добрыми учеными ему, безусловно, повезло. Редкая трапеза не заканчивалась следующей сценой: Макс в сопровождении верных студентов поднимался в «мастерскую». Там просматривались чертежи, порхали научные термины – волны, спектры частот, амплитуды колебаний. Сговорчивому Вяцловскому давали задание покумекать над очередным шпунтиком, склонным, как и его предшественник, к технологическому предательству. А надутого Бумблиса отправляли думать на чердак, грозя оставить без котлет. Шаг за шагом дело двигалось – и звукозаписывающий аппарат, и звуковоспроизводящая машина наполнялись новыми деталями, часть которых сначала гневно выкорчевывалась, а потом ставилась на место, но в другом порядке.
Иногда Сидни исчезал на несколько дней. Пропадал на студии. Интуиция подсказывала, что надо угнездиться в ней, стать деталью архитектуры, слиться с фоном. Превратиться в невидимку. И продвинуть свое изобретение исподволь. Он бродил по павильонам – присматривался, прислушивался. Иной раз его выгоняли. Иной раз принимали за статиста, и он с удовольствием смешивался с толпой загримированных людей, которые напоминали ему степную траву – покорно клонились то в одну сторону, то в другую, и ничто не менялось в выражениях их лиц, когда неслась под студийным сводом команда: «Всем лечь наземь!», «Всем улыбаться!».
Примелькавшись, он подобрался ближе к съемочной «аристократии» – людям около киноаппаратов. Операторы, импозантные господа в хороших фланелевых костюмах, то и дело бросали замечания нерадивым ассистентам. То движок в камере заедает. То неправильно положена рельсовая дорожка, по которой аппарат разъезжает по съемочной площадке. Не туда движется кран, к которому крепится карета киносъемщика. А Сидни – раз! – и невзначай выдавал точный ответ. Из ниоткуда. Из воздуха. Два! – еще один. Три! – и уже съемочные спрашивают: вы не видели такого щуплого господина в клетчатом пиджачке? Того, кто утром решил проблему с рычагом? Техник-иностранец. У кого он, кстати, числится? Вот голова! Однако ни у кого из суетливых съемщиков руки не доходили узнать, где этот «головастый» действительно числится. А сам Сидни никуда пристраиваться не предполагал. Важно было другое: прощупать, нет ли конкурентов? Не опередил ли кто? Вот для чего он пробирался в съемочные углы и закоулки, в шикарные павильоны и на утлые просцениумы.
Не прошло и пары недель, как он был уже накоротке почти со всеми операторами. Не зная имени, те дружелюбно кивали ему при встрече и пожимали руку. И невысокого роста, в круглых очечках Московитинов, что снимал быстрей всех, молча, а режиссеры записывались к нему за несколько месяцев. И кудрявый немец Шлегель, которому Сидни иной раз быстренько переводил, о чем хлопочет режиссер, – не на немецкий, так хоть на английский, с которым Шлегель хоть как-то управлялся. И «барин» Жуйский, самый представительный из клана операторов, раскатистым смехом встречающий любое указание постановщика. Однажды на площадке украли его любимую игрушку – калейдоскоп: в разглядывании стеклянного орнамента тучный Жуйский находил успокоение. Сидни вычислил воришку среди статистов и вернул калейдоскоп Жуйскому, чем заслужил его благосклонность, очень полезную в студийной жизни. Проник он и в лабораторию обработки пленки, и в цех, где печатали копии. Где циферку в чертеже исправит, где подметит, что винтик ослаб.
Съемка небольшой лекции Макса стала успехом безоговорочным. С этой пленочкой можно было идти завоевывать «Новый Парадиз» по-настоящему. Не с черного входа, а с парадного. Поначалу Сидни усердно телеграфировал Басби в Москву по адресу, который тот прислал из столицы в первый день. Однако ответов не получал. Молчание делового партнера злило. Пора действовать! Идти к главным управляющим синематографа! Спешить! Басби умеет шикануть – без него можно опять промахнуться. Ведь могут обогнать! Обойти! Господин Чебышев – так Сидни церемонно называл Макса, – выписывал все мало-мальские любопытные с научной точки зрения европейские журналы и газеты. Сидни проглядывал их и пару раз натыкался на статьи о том, что продолжаются попытки произвести на свет «фонограф» и «фономашину», которые записывают звук синхронно с фиксированием изображения на кинопленку. Из статей следовало, что ученые сходятся во мнении: подобное изобретение было бы крайне полезно для научных и просветительских целей.
Ждать более было невозможно. Он решил действовать. Три молчаливых грузчика перетащили аппараты со второго этажа научной станции в кузов грузовика. Для въезда на территорию «Парадиза» Сидни подготовил бумажку – печать, подпись, номер павильона, куда следует груз. И скоро с невозмутимым видом грузчики складировали аппараты в каморке, которую Сидни арендовал на студии. На дверь повесил табличку: «Аппаратная звука. Вход строго воспрещен». Подействовало: ни разу никто не вошел. Идея, что брезжила в его никогда не сбавляющих обороты мозгах, заключалась в том, чтобы втихаря затащить звукозаписывающий ящик и камеру (ту самую, которую в первый его приезд на станцию господин Чебышев спустил с чердака и которая легко ожила после небольшой профилактики) в павильон, припрятать микрофон в декорациях – ящик с цветком подойдет, – и сделать звуковой фрагмент во время съемок фильмы. Замысел был не из простых. Но присоветовал именно Макс, и в дыму жаркого, в слоистом духе коньяка, что стелились над столом, такая тактика виделась самой выгодной, самой точной.
Проспав ночь в студийной каморке, рано утром, когда в павильоне стояла тишина и трудились только пауки, Сидни расставил свои ящики, сунул микрофон в букет искусственных цветов, спрятал провода и отправился обратно в каморку – ждать. Через час на площадку потянулась группа – темная выгородка постепенно оживала. Прибежал помощник режиссера проверить, все ли на месте, не увел ли кто кресло или подсвечник из реквизита – всякое бывает. Пришли осветители, вытащили лампы и прожекторы. По картонному интерьеру забегали лучи – стали ставить свет. Привели и рассадили статистов. Снимали последние сцены мелодрамы «Обожженная душа». Обожженной душой по сценарию был моряк, обманутый женой, и, по мнению Сидни, актер слишком уж громко вопил во время съемок. Был он из театральных, и как ни объясняли ему каждый день, что его густой голосище, как из топки паровоза, тут ни к чему, унять его удавалось только с третьего-четвертого дубля. Но для Сидни – точнее, для микрофона – в самый раз. Как раз первый дубль пойдет в дело.
Появился Жуйский в длинном полотняном пальто, огляделся – толстая его сигара нарисовала дымом узор, – зычно гаркнул на рабочих, указал на недоделки в декорациях и ушел. Режиссер – некто Лозинский, похожий более на нанятого танцора, чем на киносъемщика – растерянно покрутился на площадке и тоже испарился. Сидни следил за происходящим, приоткрыв дверь своего убежища, – съемка очевидно откладывалась. Актеры даже не появились. Прибежал помощник Жуйского, что-то нашептал осветителям, и те стали один за другим гасить лампы. Все стихло.
Сидни выбрался из каморки и отправился на площадку посмотреть, жив ли микрофон, не перебили ли грешным делом провода. Сам аппарат и кинокамера были спрятаны в бутафорском книжном шкафу. Сидни пролез за картонные корешки книг к тумблерам и рычажкам, пробежался по ним пальцами – зажглись огоньки, раздалось шипение, тихое постукивание – будто нежданный гость, который тайком пробрался в дом и что-то ищет в темноте, боясь сделать лишнее движение и разбудить хозяев.
– Посмотри, тут и перемонтировать нечего – вот тебе декорация для первого эпизода «Потерянной души»! Только дай меньше света, и будет просто и таинственно, – на площадку вышли двое мужчин. Говорил полноватый в полотняном костюме. – Тут никого нет. О чем ты хотел поговорить? – он остановился у стола с бутафорскими яствами и бутафорским букетом цветов.
– Ко мне попала депеша, в сущности, правительственная, – второй с улыбчивым лицом, похожим на блинчик, расстегнул элегантный пиджак и присел на край стола. – Адресована владельцу «Нового Парадиза» и должна была прийти в контору господина Ожогина, но… Не спрашивай, как она ко мне попала. Своих не выдаем.
Сидни затаил дыхание. Он боялся издать лишний звук. Микрофон работал. Максова кинокамера – тоже, и треск ее, слава Всевышнему, перекрывался нехитрыми клавишными раскатами – очень кстати в соседнем павильоне, где снимали картину о Чайковском, оживился тапер.
– Депеша, мой друг, – продолжал «блинчик», – стоит миллион. Может быть, полтора. Из имперской канцелярии. Там создан новый отдел возрождения нации под началом князя Долгорукого. Предложение организовать производство синежурнала новостей для распространения по всей империи. От Пскова – до самых до окраин. Полное государственное финансирование. Представляешь себе размах?