меняются. Жизнь меняется. Встает вверх тормашками. Басби усмехнулся, вспомнив номер, который придумал в Москве. Идти к Ожогину. Завтра же. В пленке Сидни заключен, быть может, самый большой фокус из тех, что преподнес ему этот город. Шансы, шансы. За каждым углом таятся шансы. Не упустить свой единственный. Не упустить… Не упус… Он зевнул. Пора в постель. Завтра надо быть в форме.
На следующий день они с Сидни сидели в приемной Ожогина.
Глава VII Ожогин смотрит и слушает
– Дежавю, дежавю, дежавю… Сидни, ты знаешь, что такое дежавю? Нет? А между тем мы с тобой его переживаем. Всего год назад мы ходили по тем же кабинетам с тем же аппаратом – и с тем же успехом. То есть без всякого успеха. И вот, изволь видеть, – Басби Визг, с которым советовался Мейерхольд и которого учил летать Чкалов, снова с протянутой рукой. Между прочим, по твоей вине. Ладно, ладно, я сам так решил.
Басби болтал, покачивая ногой в блестящей штиблете и поглядывая на хорошенькую секретаршу, которая в свою очередь кокетливо посматривала на него из-за каретки «Ундервуда». Он привык, что его всюду узнают, и ждал, когда девица подойдет за автографом. Так и случилось. Не прошло и десяти минут, как она, покопавшись в ящике стола, приблизилась к нему и застенчиво протянула вытертую на сгибах старую афишу «Сбежавшей куклы» с его фотографией. Видимо, хранила со дня премьеры. Басби хмыкнул и расписался.
– Вы бы, милая, лучше сказали своему начальству, чтобы приняли нас поскорее.
Барышня с виноватым видом пожала плечами – что я могу сделать?
В приемной Ожогина Басби и Сидни сидели второй день. Накануне старая морщинистая мегера за секретарским столом зыркнула на них злобным глазом.
– Александр Федорович только что вернулся с вакаций, и у него очень много дел.
– А вы все-таки доложите. У нас большая надобность и большая срочность, – бархатным голосом сказал Басби, склоняясь над мегерой и глядя на нее специальным очаровывающим взглядом.
– Извольте отойти от стола! Мешаете работать! – взвизгнула мегера.
Ожогин их не принял. Приходили разные люди. Приносили бумаги. Три раза мегера вызывала кого-то – «срочно!». Два раза из кабинета донеслись крики. Один раз что-то загромыхало – Ожогин стучал кулаком по столу. Прошел Чардынин. Кажется, узнал их с Сидни, но шага не замедлил. Вслед за Чардыниным повар вкатил тележку с блюдами под блестящими серебряными колпаками. Басби и Сидни с тоской вдохнули аромат тушенного с пряными травами мяса. Влетела крошечная рыжеволосая женщина в смешном балахоне, пронеслась легким эльфом, по-балетному переступая с носка на пятку, и скрылась за дверью кабинета. Раздался смех. Звонкий голосок рассыпал быстрое стаккатто слов. Басби узнал Ленни Оффеншталь – жену Ожогина, знаменитую авангардистку, чьи фильмы получили не одну медаль на международных выставках.
В шесть часов вечера мегера поднялась из-за стола, надела черные перчатки, шляпку из черной соломки с обвисшими полями, жакет с застежкой на мужскую сторону и повернулась к ним.
– Александр Федорович работает допоздна, но после шести посторонним оставаться в приемной не полагается. Прошу вас выйти.
На следующий день мегеру сменила хорошенькая застенчивая барышня, и Басби обрадовался – дело, по его разумению, должно было пойти на лад. Барышня доложила. Однако день тек, а их никто не принимал. Давно перевалило за полдень, когда дверь кабинета неожиданно распахнулась и в приемную быстрым шагом вышел массивный господин с решительным, несколько набыченным лицом. Это был Ожогин. Басби не раз видел его в театре и на светских вечеринках, где Ожогин смотрелся довольно неуместно да и держался скованно. Видно было, что толкаться в толпе с бокалом шампанского – не самое любимое его занятие. Сейчас Басби пожалел, что не удосужился быть представленным. Ожогин, проходя мимо, бросил на них взгляд из-под насупленных бровей и отвернулся к секретарше.
– Директора «Безрассудного ковбоя» ко мне немедленно! – отрывисто приказал он, машинально взял со стола какую-то бумажку, пробежал глазами, бросил обратно и вышел из приемной, хлопнув дверью.
И Басби понял, что надо делать. Он схватил бумажку, которую только что читал Ожогин, и написал на обороте несколько слов. А когда Ожогин вернулся, преградил ему дорогу и с полувопросительной интонацией и некоторым нажимом сказал: «Александр Федорович?» – и сунул бумажку ему в руки. Ожогин с недовольной миной отстранился, открыл было рот, чтобы произнести, очевидно, что-то неприятное, но передумал, отстранил Басби и проследовал к себе. Через минуту из кабинета раздался звук электрического звонка. Секретарша бросилась на зов хозяина. «Выгонит», – пронеслось в голове у Басби.
– Вас просят, – девчушка пошире распахнула дверь кабинета.
Басби и Сидни вошли. Ожогин, сидя за таким же массивным, как он сам, столом, не мигая, смотрел на них глубоко посаженными глазами из-под густых бровей. Крутой его лоб был нахмурен.
– Вы откуда об этом узнали? – произнес Ожогин голосом, не предвещающим ничего хорошего, и швырнул листок с каракулями на стол.
Скользнув по стеклянной поверхности, тот слетел на пол и опустился возле ног Басби. «Князь Долгорукий. Создание синежурнала. Государственное финансирование», – три отрывистые фразы, накарябанные рукой Басби.
– Вы ждали депешу от Долгорукого? – вместо ответа переспросил Басби. Ожогин набычился. Лицо его побагровело. – Она перехвачена, – быстро проговорил Басби, предвосхищая вспышку гнева. – Я не знаю, кем, но могу показать.
Ожогин тяжело смотрел на него, выставив вперед крутой лоб и разминая в толстых пальцах сигару. Что происходит? Чего они хотят? Шантаж? Чужая игра? Интрига? Что значит – депеша перехвачена? Они что, на войне? Или тут находится местное отделение внешней разведки? Глупость какая! Хотя дельце-то намечается миллионное. Разговоры о синежурнале идут давно. Претендентов было трое – он, Студенкин и Ермольев. Выходит, там, наверху, выбрали его. И… Началась мышиная возня? Всем хочется погреть руки из государственного бюджета. Этого высокого он много раз видел на вечеринках. Режиссер в местном театрике. Специалист по опереткам. Говорят, появился в городе неизвестно откуда. Наверняка проходимец. Ожогин перевел взгляд на Сидни. Маленький на глаза ему раньше не попадался.
– Вы предлагаете мне рыскать с вами по студии в поисках перехватчика депеш? – недобро усмехнулся Ожогин.
– Отнюдь. Я предлагаю вам посмотреть одну пленку. Небольшую – минут на десять.
Ожогин сунул сигару в рот, пожевал и выплюнул в серебряную корзину для мусора. Еще раз пробежал глазами записку. Ну, хорошо. Даже забавно. Что он потеряет, если посмотрит эту пленку? Он встал из-за стола.
– У вас ровно десять минут.
Просмотровый зал для дирекции был расположен поблизости. Несколько бархатных кресел. Возле каждого – столик красного дерева с микрофоном, через который студийное начальство могло переговариваться с будкой киномеханика. Бесшумно появился официант, расставил чашки, разлил кофе из высокого тонкостенного кофейника. Ожогин дернул шеей – не те посетители, чтобы кофием поить, – но смолчал. Сидни скрылся в проекционной. Надо было приладить звуковоспроизводящий аппарат, зарядить пленку. Свет погас, и на экране возникли две фигуры. Прошла минута, другая. Ожогин подался вперед. Лицо его приобрело сонное выражение, что означало высшую степень внимания и напряжения. Пленка хрюкнула и остановилась. Ожогин какое-то время сидел неподвижно, вперив взгляд в экран, потом откинулся на спинку кресла, вытащил изо рта очередную так и не зажженную сигару и смял в кулаке. Табачная труха посыпалась на пол. Палец вжался в кнопку микрофона.
– Да, Александр Федорович, – раздался из микрофона голос механика.
– Василия Петровича позови. Быстро!
Пока ждали Чардынина, Ожогин не проронил ни слова и ни разу не взглянул на Басби. Тот спокойно прихлебывал кофе. Чардынин вошел быстрым шагом, кивнул Басби, всем своим видом говоря: а-а, проныра, помню-помню, добились-таки аудиенции.
– Садись, Вася, – проговорил Ожогин. – Любопытный документик нам принесли.
Пленка пошла по второму кругу.
– Ты понял, Вася? – спросил Ожогин, когда экран погас.
– Да, Саша, я понял.
– И адвоката ко мне! Под суд их, под суд! В кутузку! В работы! За воровство! За государственную измену! – не удержавшись, страшно закричал Ожогин, и шея его, налившаяся кровью, вздулась под тесным воротничком.
– Тише, Саша, тише, – умиротворяющим голосом проговорил Чардынин, привыкший к ожогинским вспышкам гнева. – Не надо никакого суда. Мерзавцев выгоним, депешу изымем и сделаем сообщение газетчикам. Проследим, чтобы фамилии мошенников были непременно упомянуты. Больше их ни на одну студию не возьмут.
Дотронувшись до плеча Ожогина и удостоверившись, что тот более-менее успокоился, Чардынин вышел. Ожогин повернулся к Басби:
– Разумеется, вы что-то хотите за свою пленку. Что именно?
Басби улыбнулся самой белозубой и обезоруживающей из коллекции своих улыбок.
– Разумеется, хочу. Я хочу снять на вашей студии мюзикл. Большая массовка. Все танцуют и поют. Вы же видели мои постановки в театре. В синема это будет выглядеть совсем иначе. Камера под потолком, сбоку, снизу, внутри массовки. Что скажете?
Ожогин с изумлением глядел на него.
– Позвольте, молодой человек, в каком смысле танцуют и поют? Синема немо. НЕМО! Оно не может петь!
Улыбка застыла на лице Басби и медленно опала.
– Оно больше не молчит, Александр Федорович, – шепотом проговорил он, почти вплотную приблизив свое лицо к лицу Ожогина и тревожно заглядывая тому в глаза, как если бы тот в одночасье лишился рассудка. – Вы же только что слышали – оно говорит.
На лице Ожогина появилось недоверчивое и беспомощное выражение, будто он был ребенком, которого родители выставили из комнаты и не дали подслушать интересный разговор. Постепенно выражение стало меняться. Ожогин нахмурился, словно силясь что-то вспомнить или понять. Потер переносицу. Удивленная улыбка приподняла уголки его крупного рта. Лицо распустилось и стало совсем детским.