– Я не любитель криминальной хроники, – признает она. – Не смотрю передач вроде «Введите обвиняемого». Не моя тема. И писать я ему начала только через год. Нет, влюбилась я не тогда, когда увидела его по телевизору…
– А почему вы написали ему только через год?
– Потому что меня глубоко потряс следственный эксперимент по делу об убийстве Артюра.
– Капрала Артюра Нуайе. Вы о нем?
– Да, я называю их Артюром и Маэлис. Мне нужно, чтобы они жили, я чувствую себя виноватой перед ними, хотя я вообще ни при чем. Но вот какое дело – мне нужно, чтобы они были живы, и я называю их по имени, когда говорю о них…
– Почему вы говорите, что чувствуете себя виноватой? Потому что полюбили человека, который их убил?
Внезапно она приходит в сильное волнение. Потом ей удается совладать с собой.
– Да, именно так… Я касалась его, держала за руки, которые убивали… Это невыносимо. Я постоянно говорю об этом. С начала года я посещаю психолога, потому что мне трудно смириться с мыслью, что у меня были отношения с Нордалем Лёланде.
– Объясните мне: что же произошло между 14 февраля 2018 года и следственным экспериментом по делу об убийстве капрала Нуайе? Когда вы только начали с ним отношения, у вас не возникала такая мысль, вы не думали: «Вот эти руки – те руки, которые убивали»?
– Нет. Когда я впервые написала ему в 2019 году, то получила ответ только через месяц. Я вообще забыла, что писала ему…
Мне не верится. Она пишет убийце и говорит, что не помнит об этом! Как такое возможно? Я не могу не воскликнуть:
– Не может быть! Вам никто не поверит! Как можно забыть, что пишешь Лёланде? Вы пишете самому ненавистному человеку во Франции, чье имя звучит во всех хрониках, а потом говорите себе «Я забыла…»?
Элизабет не отказывается от своих слов. Наивным детским голоском она настаивает:
– Я вела очень бурную жизнь. Когда я впервые написала Нордалю, дело было поздно вечером, наверное около полуночи. Потом я вообще забыла, что писала ему. Я это говорю совершенно искренне.
Я не знаю, что ответить. Ее не смущает мое недоверие, и она продолжает:
– К тому же я не знала, как все происходит. Когда я связывалась с братом подруги, он уже был осужден, и его ответ я получила через два дня. С Нордалем было не так, потому что его еще не судили. В таких случаях почта идет через судей. Мое письмо поступило к судьям в Гренобле и Шамбери. Так что его ответ я получила только через месяц. Вот почему я уже и думать забыла об этом.
Я не настаиваю, а предпочитаю вернуться к следственному эксперименту по делу об убийстве капрала Нуайе.
– Я смотрела вечерние новости, – вспоминает Элизабет. – Журналисты говорили, что жители соседних улиц кричали: «Смерть ему! Повесить!» Это шокировало меня. Я подумала: «Даже если он признался, есть же презумпция невиновности». Я была потрясена. И еще подумала: «Так, вот этот парень – враг народа номер один, ему, наверное, очень одиноко в камере, а вся Франция тем временем настроена против него. Откровенно говоря, несмотря на то, что он сделал, это ужасно». Я действительно именно так себе это представляла…
Она снова сбивает меня с толку, иначе не скажешь. Будь на ее месте, я бы точно думала не о Нордале Лёланде, а об Артюре Нуайе или о Маэлис и ее родителях. Откровенно говоря, одиночество или благополучие Лёланде заботили бы меня меньше всего на свете! Я интересуюсь, тогда ли она начала отслеживать все, что связано с этим делом.
– В тот момент мое решение написать ему было действительно чистой поддержкой! Я не руководствовалась какими-либо скрытыми мотивами и даже не могла представить себе, что однажды решу навестить его в тюрьме. Я не ставила себе подобных целей. Это был просто альтруизм.
Я могу судить о ее искренности только по голосу, мне не хватает ее взгляда и жестов. Голос говорит о многом, если уметь прислушиваться. Это такая тихая музыка только для одного. Наше воображение рисует личность на основе ритма слов, интонаций, пауз. Она кажется мне искренней.
В этот момент я снова вспоминаю, что́ говорили эксперты. В своих высказываниях они были категоричны: да, существуют женщины, которые пишут письма заключенным, не ожидая ответа, из чистого сострадания, которые протягивают руку, просто чтобы сказать: «Вы не одиноки».
Первое ее письмо было очень коротким, половина листа формата A4. Она написала, что ее зовут Элизабет, что живет она в Дижоне, и, указав свой возраст, предложила ему поддержку: она на связи, если он хочет переписываться, но, если нет, она уважает его выбор и не будет настаивать. Она также говорит, что за этим не было ни религиозных, ни вуайеристских намерений, просто желание поддержать.
Потом она забыла об этом письме, пока спустя месяц не получила ответ. Он писал, обращаясь к ней по имени и на «ты», – тогда как она писала ему на «вы». Он жаловался, что дни в одиночном заключении тянутся долго, что ему тяжело и он не против переписываться. Вот и все. Письмо было подписано «Нордаль». Элизабет поясняет:
– И тут я вспомнила: «Ну да, это же тот самый Нордаль, я ему писала…»
И снова разражается хохотом! Я решаю не говорить ей, каким зловещим абсурдом мне все это кажется.
Она рассказала другим о той переписке только через год, когда у нее начали зарождаться чувства, – тогда она сообщила матери и лучшему другу. Значит ли это, что она влюбилась через год?
– Да, прошло немало времени, потому что даже внешне Нордаль совсем не в моем вкусе. Я вообще не считаю его красивым. Ой, ну я и свинья, что говорю такое! – Она снова хихикает, как провинившаяся девчонка, которую поймали за руку, потом успокаивается: – Впрочем, я от него никогда не скрывала, что, если бы я встретила его на свободе, на какой-нибудь вечеринке, я бы точно к нему не подошла.
– Он не был вам даже симпатичен…
– Его нельзя назвать привлекательным. У него вечно хмурое выражение лица, он обидчив и неприветлив. Но я познакомилась с ним, только когда он уже был в тюрьме.
– И, парадоксальным образом, вас могла привлечь в нем как раз эта очень грубая, мужественная сущность?
– Нет, меня зацепило его чувство юмора – черта, которая меня больше всего привлекает в мужчинах.
У меня руки опускаются. Да, опять. Мне так скоро кинезиотерапевт понадобится! Это Лёланде-то забавный? Это неслыханно. Мы говорим об убийце. Я кое-как произношу:
– Его чувство юмора?
– Он классно пародирует других людей…
Час от часу не легче!
– Пародирует других? – восклицаю я.
– Откровенно говоря, в нем реально пропал талант. Ему многие об этом говорили. Он мог бы быть пародистом!
– Правда? А кого он изображает? Какую-нибудь знаменитость?
Она снова хихикает, ей явно неловко об этом вспоминать. Но я не понимаю, что может ее смущать, а потому настаиваю.
– Ну, людей, которые… Нет, не могу сказать, вообще, это свинство… Нет, не хочу в это углубляться…
Я сдаюсь, пребывая практически в полном ступоре, но и в твердой решимости восстановить порядок вещей. Я возвращаюсь к первому письму и первому ответу…
– На дворе был 2019 год. Я написала в марте, а в сентябре переписка стала приобретать все более чувственный характер, – рассказывает Элизабет. – Сначала переписка была сугубо дружеской. Я посылала ему фотографии. В смысле фотографии вещей, которые ему нравятся. Он очень увлечен буддизмом и всем таким, так что я посылала ему открытки с изображением Будды, открытки, ну и всякие штуки, лотосы, инь-яны – в общем, все, что ему нравилось. Я старалась посылать ему то, что могло его порадовать.
Я перевариваю информацию. Только что я узнала, что Нордаль Лёланде – прирожденный комик, а теперь узнаю, что он «увлечен» буддизмом! Я теряю дар речи! Вспоминаются слова Даниэля Загури: «Преступник – это не только преступник. Он не просто злодей на все сто процентов, он также может оказаться очаровательным в других отношениях». Все равно у меня ощущение, что я плыву внутри огромной туманности, знаете, такие облака газа и межзвездной пыли где-то далеко в космосе…
– А о чем вы друг другу рассказывали? Он – как прошел день в тюрьме, а вы – как прошел день на работе?
– Да, все так. К тому же я люблю путешествовать и рассказывала ему об этом. Я посылала ему открытки из поездок, это отчасти и ему позволяло путешествовать, даже из коротких поездок – на выходные где-то во Франции.
– А он вам что рассказывал?
– Вообще он очень много говорил о себе, о своей повседневной жизни и очень мало об Артюре и Маэлис.
– Он никогда не говорил о своих судебных делах?
– Раз или два.
– А вы пытались выяснить больше?
– Не в переписке. У меня от него, в общем и целом, тридцать три письма, и это за три года. Не слишком много. Он от меня получил немного больше. Кстати, Якубович позволил себе зачитать их на суде по делу об убийстве Маэлис, и я чувствовала себя… [Она ненадолго замолкает, снова не в силах совладать с волнением.] Это было жестоко, как ментальное изнасилование. Для меня это было отвратительно, больше чем предательство… Я была просто уничтожена… Они наговорили про меня столько гадостей, но читать мои письма было хуже всего!
Самый первый раз
Наш разговор продолжается. Я чувствую, что у нее тяжело на душе, что ей нужно выговориться. И предоставляю ей такую возможность. Попутно я узнаю, что Лёланде, будучи склонен к нарциссизму, очень жалеет себя, «плачется, как школьница» и готов на все, чтобы сохранить послабления, которые есть у него в тюрьме. Но мы ходим по кругу. Мы больше не движемся вперед. А мне нужно вернуться к хронологии этой истории.
– Итак, ваша переписка становится чуть более личной в конце августа 2019 года. Кто был инициатором? Он или вы?
– Он. В какой-то момент он написал, что чувствует, что у нас много общего, и предложил попросить разрешение на свидание.
– До того момента вы не чувствовали в этом потребности?
– У меня не было цели навестить его. Это он меня просил об этом, у меня есть письма, где он пишет: «Мы ведь оба с тобой любим ласки, мы сможем ласкаться и целоваться». Это было в конце августа – начале сентября 2019 года. И я подала первый запрос.