– Насколько я понимаю, он пытался вам объяснить, что это была просто потасовка и что он не убийца, поскольку намерения убить у него не было?
– Да, именно так, что потасовка просто вышла из-под контроля, удары и раны были случайными, это получилось непредумышленно, ему просто не повезло. Он выставлял себя жертвой. У него всегда виноваты были другие.
– Он не упоминал вашу историю, ваши общие чувства…
– Нет, при этом я не задавала ни одного вопроса о его преступлениях. Я всегда говорила, что меня раньше не было с ним, что я его не знаю, не стремлюсь узнать об этом больше и, если он что-то хочет мне рассказать, пусть дождется, когда я об этом попрошу… Он все сделал с точностью до наоборот.
У меня снова возникает чувство, что Элизабет пыталась сбежать от реальности. По собственному признанию, она не хотела знать. Она хотела отделить своего возлюбленного от его прошлого, с которым ей было слишком сложно смириться. Слишком грубая и жестокая реальность, чтобы она могла ее принять. Тогда я спрашиваю, что он поведал ей о деле Артюра Нуайе, и понимаю: он сказал, будто бы из-за чрезмерной услужливости и любезности его погубило собственное добродушие! «Он объяснял мне, что хотел подвезти парня из сочувствия, тот был пьян и мог наткнуться на кого-то, кто причинил бы ему вред! Я только потом осознала, что он осмелился мне заявить!»
Я не в силах уложить в голове цинизм Нордаля Лёланде и эту скандальную, провокационную фразу. Я по-прежнему пытаюсь понять, почему Элизабет оставалась рядом с этим типом. Почему не бросила его? Почему постепенно влюблялась в него? Получается, что изложенная им версия оправдывала его в ее глазах? Он показал ей более человечное лицо, лицо обычного индивидуума, а не убийцы или хищника. Якобы все это было просто досадным происшествием… Она подтверждает мою гипотезу и после долгого молчания продолжает:
– Я всегда говорила ему, что он в этом один, что только он все знает, что это дело только его совести и его самого. А после этого чуть больше узнала о том, как это дело преподносят в СМИ. Так что у меня были обе версии. Где-то в уголке сознания я не забывала: это все-таки Нордаль Лёланде.
Итак, Элизабет полностью осознавала существование двух «версий» Нордаля Лёланде. И все же она продолжила видеться с ним, позволяя чувствам одержать верх над осторожностью.
– В конце концов, – признается она, – я знала о нем только то, что транслировали СМИ, а им не всегда стоит верить. Я также думала, что он вполне может измениться, провести работу над собой.
Вот оно! Превратить зло в добро, вечная битва между ангелом и демоном, право на искупление, второй шанс и т. п. Я снова вспоминаю слова моих экспертов. «Специфика и комбинаторика», как сказал бы Даниэль Загури. Специфика Элизабет, сплетенная с основными мотивами желания женщины.
Затем она рассказывает мне о финале второго свидания:
– Я была выжата как лимон. Перед самым уходом он сказал: «Там перед тюрьмой тебя ждет сюрприз». Я испугалась. Когда говорят «Тебя ждет сюрприз», всегда опасаешься худшего. На самом деле сюрпризом была его мать. Она ждала меня…
Версия Элизабет отличается от версии мэтра Якубовича. Выходит, это не она стремилась сблизиться с семьей Нордаля Лёланде.
– Это он вас познакомил со своей мамой?
– Скорее она захотела со мной познакомиться.
– Почему?
– Она видит своего сынулю этаким ангелочком с крылышками! По ее мнению, к погибели его подтолкнули женщины. Она хотела познакомиться со мной, чтобы убедиться, что я не журналистка и не полицейская ищейка. Я выдержала настоящий допрос. Она задала мне кучу вопросов. Мы провели вместе около трех часов. Она пыталась выяснить, что я думаю о делах против него.
– Да, кстати, по поводу этих убийств, вы сказали, что не хотите вдаваться в детали. Возможно, это такой способ защиты?
– Должна признать, я всегда хотела видеть только человека, это важнее фактов, важнее поступков. Я всегда оставляла за ним право на человечность, всегда верила на слово.
– Значит, есть тот Нордаль, который совершил убийства, – и он не тот, кого вы встретили. Человек, которого вы узнали, не был тем, кто совершил эти преступления?
– Именно так. Тот, кого описывали в газетах, был не тем, кого я знала, совсем не тем. К слову, когда о нем говорили по телевизору, показывали его фотографии, я не узнавала его, потому что он невероятно изменился. Я не могла сказать, что вот это он, вот это мой парень…
– Итак, вы встретились с его матерью. Как все прошло?
– Хорошо, даже замечательно. Она разрешила обращаться к ней на «ты». О делах мы говорили очень мало. Она прежде всего хотела узнать меня, понять, кто я такая.
– А что потом?
– Я должна была увидеться с Нордалем 17 марта, но случился ковид и первый карантин. Так что в следующий раз я увидела его только в июле.
– Вы продолжили переписываться?
– Да, но у нас было и разрешение на звонки. Был телефон в камере и телефон тюрьмы. Все разговоры всегда записывались. Я все еще писала ему, хотя уже не так регулярно, и рассказывала меньше, потому что не хотела, чтобы об этом стало известно прессе, чтобы мои письма копировали и распространяли. Мы оба решили, что писем должно стать меньше.
– Как раз тогда все и завертелось и вы стали влюбляться?
– Да, мне его не хватало. Он звонил мне через день, потому что звонки в тюрьме очень дорогие. Да, тогда действительно наша связь стала укрепляться. И он продолжил говорить мне всякие нежности, но уже по телефону.
– Вы тоже говорили ему нежные слова? У вас были прозвища?
– «Любовь моя», «малыш», – отвечает она, посмеиваясь с некоторым смущением. – Я еще называла его «чудик мой», но чаще всего Ноно. Он тоже называл меня «любовь моя» или «ягодка», а еще Ям-Ям. У меня есть от него рисунок, который он подписал: «Люблю тебя, моя Ям-Ям».
Конец секретам
– Кто из вашего окружения на тот момент был в курсе? Что сказала ваша мать, когда вы рассказали ей об этом после первых свиданий?
– Конечно, она была не в восторге. Она предостерегала меня, что я так всю жизнь и просижу в комнатах для свиданий, но судить она не вправе.
– Она не пыталась переубедить вас? Не говорила: «Как ты могла влюбиться в убийцу ребенка»? Она не говорила вам ничего подобного?
– Нет, она никого не судит. Как я уже говорила, мы воспитаны совершенно иначе. Она просто предостерегала меня. Но в то же время видела, что я счастлива…
Тут я подумала о собственной матери. Она бы принялась трясти меня, как грушу, говоря, что я утратила всякий здравый смысл, и умоляя прийти в себя.
В полном замешательстве я вновь обращаюсь к Элизабет:
– А вы не говорили себе: «А действительно, на что будет похожа моя жизнь? Жизнь в комнатах для свиданий, жизнь, где на меня станут показывать пальцем, лишь узнав о моем существовании». Вы думали об этом?
– Иногда я задавалась вопросом, надолго ли меня хватит. Я осознавала все это еще до того, как поговорила с мамой.
– А, не считая матери, ваши братья и сестры были в курсе?
– Только старший брат.
– Как он отреагировал?
– Он тоже не мог понять, зачем я в это ввязалась. Но и он мне сказал, что для него важнее всего, чтобы я была счастлива.
Настолько чуткая и эмпатичная семья, которая не стала излишне эмоционально реагировать на такое, мягко говоря, скандальное сообщение, – у меня просто слов нет. Возможно, Элизабет не все мне рассказывает.
А как насчет других членов семьи, друзей?
– Вплоть до декабря 2021 года, когда я дала интервью Dauphiné libéré, знали только мать и брат.
– Почему вы согласились говорить?
– Это было после суток в КДС с Нордалем. Я решила, что лучшая защита – нападение. Я защищала себя и, конечно, свою семью. Сейчас сожалею, что это сделала.
– И все же вы какое-то время хранили тайну… Почему вы ничего не сказали друзьям? Почему скрывали эти отношения от близких? Вы боялись осуждения?
– Да. Нордаль, конечно, не тянет ни на идеального зятя, ни на идеального друга. Я не хотела, чтобы меня осуждали. К тому же знала, что, если расскажу об этом, это может негативно сказаться на моей работе, семье, друзьях… что, собственно, и произошло в декабре 2021 года.
Боязнь осуждения. Это можно понять. Я же тоже, когда в прессе всплыла история Элизабет, колебалась между непониманием, страхом и потрясением. Кто эта чокнутая? Да, именно такой она и выглядела для всех: «сумасшедшая, определенно сумасшедшая». Даже самые верные друзья могли отвернуться. И она это знала. Она не хотела терять их, чтобы взамен, как мне представляется, жить в одиночестве, замкнувшись на своей тайной любви.
Вернемся на клетку «тюрьма». После карантина посещения возобновились. Элизабет вспоминает, что они снова встретились в июле и виделись до второго карантина в октябре, но всегда за плексигласовой перегородкой, из-за ковида и санитарных мер. Физического контакта не было. Но Лёланде все равно сохранял тон влюбленного? «Да. И, как в любой паре, мы говорили о повседневной жизни, строили планы на будущее, обсуждали работу…» – рассказывает Элизабет.
Планы на будущее? Какие вообще могут быть «планы на будущее» с мужчиной, обвиняемым в двух убийствах, когда его ждут два процесса и ему грозит не меньше 20 лет тюрьмы? Я спрашиваю ее об этом. Она отвечает, мол, он всегда думал, что за Артюра ему столько не дадут, и ни на секунду не допускал мысли, что за Маэлис его приговорят к пожизненному. Он был уверен, что однажды выйдет на свободу. Он говорил: «Когда меня выпустят, ты за мной приедешь, увезешь меня к морю, мы пойдем есть кебаб и пить пинаколаду». Кебаб, море, пляжи, пинаколада – он мечтал об этом.
Если верить Элизабет, Нордаль Лёланде был уверен, что «неудачная потасовка» с капралом Нуайе обойдется ему лишь в «небольшой срок» – 8–10 лет. Трудно представить больший отрыв от реальности! Что до Элизабет, хотя она и уверяет, что всегда держала в голове обе версии, тем не менее она разделяла с ним мечту о совместной жизни на воле. Может быть, тоже хотела в это верить? Несомненно, отчасти так. И кто бы осудил ее за это? Как не понять ее желание на тот момент поверить в версию того, кого она любит, в историю парня, которому не повезло и который ввязался в драку, обернувшуюся плохой развязкой… Хуже всякого слепого тот, кто не х