– Вы впервые пробовали наркотики?
– Да. Он мне, собственно говоря, не оставил выбора. Но я ничего не почувствовала, во всяком случае ничего особенного. Он спросил, хочу ли я еще, я сказала, что на меня не подействовало и незачем пытаться снова. Он принял еще. И тут он изменился. Лицо стало очень грубым. Я испугалась. Ушла в спальню. Он метался как лев в клетке. Он все ходил кругами вокруг журнального столика и разговаривал сам с собой, и этот диалог невозможно было понять. Потом он приказал мне сесть на диван. Я послушалась. Он сел на стул напротив меня и стал угрожать: «Смотри, вот этот наркотик, все, что ты мне сюда принесла, – в твоих интересах никому об этом не говорить! Я предупреждаю! Мне терять нечего! На следующем свидании я тебя урою! Знаешь, у меня есть один приятель на воле, я зову его братом по оружию, потому что он сделает для меня что угодно, и я знаю, что я могу ему позвонить, и уж не волнуйся, он тобой тоже займется… А еще твоя мамаша – я знаю, где она живет, она болеет, с ней все будет быстро, в два счета!» Когда он закончил свои угрозы, то приказал мне вернуться в спальню. Он пошел за мной и грубо толкнул на кровать. Он бросился на меня, я не могла отбиваться, я была прижата к постели… Что он только со мной ни вытворял! Когда это прекратилось, я была в прострации. Я не знала, что делать. Снова оделась. Потом пошла к переговорному устройству, чтобы предупредить охрану. Когда он спросил, что я делаю, я ответила, что хочу уйти, что не желаю оставаться с ним. Он схватил меня за руку и сказал: «Так не пойдет, ты останешься со мной на двадцать четыре часа. Ты хотела быть со мной и ты будешь со мной до конца!» И он снова принял кокаина и алкоголя и стал еще более жестоким. Это был уже другой человек, он был в ярости. Удивительно, насколько он преобразился. У него было другое лицо, глаза налились кровью. Он стал чудовищем. Я уже не узнавала его черты, его голос, даже жесты изменились. Он опять принудил меня к сексу. Только всякие грязные и унизительные вещи. Я не хотела. Это было что-то нездоровое. Он говорил: «Ага, ты моя шлюшка, давай, скажи мне, что ты моя шлюшка». И это не прекращалось двадцать четыре часа, только насилие, одно насилие…
Элизабет замолкает, словно всплывая на поверхность, возвращаясь в настоящее. От ее откровений мороз по коже. Она не святая Бландина[53], но, если верить ее рассказу, она пережила настоящее мученичество, став игрушкой в руках чудовища, палача, которому, получается, отдала себя полностью, не в состоянии сопротивляться! Больше не осталось ни капли любви, ни грамма чувств, лишь провал бездны, где откликается эхо зла, необоснованного, непостижимого насилия…
Я спрашиваю, было ли осознание резким. Ее ответ однозначен:
– Не то слово… Я не ощутила ненависти, только презрение. Я зла на себя, возможно даже больше, чем на него. Я задаюсь вопросом, зачем это сделала. В конце концов, он был таким и раньше. А теперь мне приходится расхлебывать последствия! Я повторяла себе: «Тебя предупреждали, ты не послушала». Я ушла полностью выжатой, раздавленной. Я ощущала себя беспомощной марионеткой. В голове царил хаос.
Элизабет упомянула секс без согласия, у него есть название. Но она не произнесла его. Она пережила изнасилование.
Эта женщина просто поражает! Только что она пересказала мне двадцать четыре часа в аду, двадцать четыре часа, оставившие на ней след на веки вечные. Уязвленная, искалеченная, она все же подходит к этому травматичному событию с некой отстраненностью, намереваясь жить дальше.
Несмотря на ужас, пережитый в КДС, она снова приходит на свидание к Лёланде через неделю! Зачем возвращаться? Почему? Он хотел поговорить о мобильнике, признается она. И она согласилась, потому что, с ее слов, он угрожал ей. Она возвращается, потому что боится. Это можно понять. Но я хочу окончательной ясности. Вел ли ее только страх? Не осталось ли еще любви, теплых чувств – только страх?
– Когда я увидела его, он сообщил, что его допрашивали из-за этой истории с телефоном и что меня вызовут следователи. Он приказал мне отвечать им то же, что заявил он: «Вы тут следователи, вот и расследуйте». Но на этот раз я сказала, что больше ничего не буду говорить и делать, что между нами все кончено. Что я больше не могу… И тут он расплакался. Я больше ничего не сказала, я молчала до конца свидания. А он плакал все это время, держал меня за руку и говорил: «Но ты же меня не оставишь, ягодка моя, я люблю тебя» – и все в таком роде.
Всегда непросто порвать с тем, кого любила. Для Элизабет покинуть Лёланде – все равно что взойти на Эверест. Не могу не вспоминать поговорку: сама голову в петлю сунула…
Будет и второй, и третий визит в комнату для свиданий. В этот раз он не плачет, а угрожает ей.
– Я снова сказала ему, уже перед охраной, что между нами все кончено, что я попрошу отозвать мое разрешение на посещения и попрошу суд запретить ему со мной контактировать. Он посмотрел на меня и сделал такой жест, провел пальцем по шее, по горлу, будто хотел меня зарезать. Я ушла. Больше его никогда не видела и не слышала о нем.
У меня остались некоторые сомнения, я хочу внести ясность:
– Итак, в самый последний раз вы виделись с ним 23 декабря 2021 года?
– Да. Это действительно был окончательный разрыв. Я ушла от него, надзиратели меня слышали… Но он снова позвонил мне через несколько дней. 27 декабря, в мой день рождения, в день моего 50-летия. А еще у меня был назначен визит к врачу, который приводил меня в ужас. И он это знал. И вот он звонит, чтобы обозвать меня лгуньей и манипуляторшей из-за истории с мобильниками. Он выбрал именно этот день, чтобы наговорить мне гадостей. Кстати, когда меня допрашивал следственный отдел в Гренобле, жандармы сказали, что он не случайно выбрал этот день: «Это был день вашего 50-летия и визита к врачу. Он сделал все нарочно, это был его последний удар. Он больше не мог на вас влиять. Он предпринял последнюю попытку. Последний безнадежный бой»…
«Любить его было преступлением»
Теперь я понимаю, почему Элизабет дала первое и единственное интервью прессе как раз перед процессом по делу об убийстве маленькой Маэлис. Она не просто хотела сказать правду – она хотела обезопасить себя от возможного возмездия Нордаля Лёланде.
– Вас вызвали на второй суд, по делу об убийстве Маэлис.
– Да, но я предъявила медицинскую справку. Я была не в состоянии давать показания. В этот момент находиться рядом с Нордалем было для меня невозможно. Я была так психологически слаба, что мэтр Якубович просто уничтожил бы меня. Я бы не вынесла такого испытания. Я была слишком уязвима. К тому же столько узнала о Нордале во время процесса над ним – например, что он посещал порносайты с мобильников, которые я ему проносила, или болтал с какой-нибудь девчонкой. На самом деле он всегда оставался собой. А я была просто-напросто его бумажником и его секс-рабыней!
– У меня есть ощущение, что где-то в глубине души вы всегда знали, кто такой Нордаль Лёланде. Но в то же время вам хотелось верить в то, что он вам рассказывал…
– Когда на суде я узнала, что он мне солгал, что он переписывался с другой женщиной, что у него новая подруга, я разозлилась на себя за то, что позволила себя одурачить. Да, именно так… Я потеряла с ним три года жизни. Я очень зла на себя.
Одна из причин, почему Элизабет согласилась поговорить со мной: известие о существовании другой женщины, с которой он занимался сексом в комнате для свиданий. Хотела ли она ее предупредить – ее, а затем и всех остальных?
– Да, потому что я думаю, что для него мы все лишь расходный материал. Он пользуется нами, высасывает наши жизненные силы, энергию, а когда насытится и мы ему больше не нужны, переходит к следующей… Это про́клятая душа. Я даже не знаю, есть ли она у него вообще…
Сейчас она заверяет меня, что чувствует себя хорошо и смогла пережить эту историю.
– Я была с ним, и точка. Я пострадала, но, возможно, потеряла не все. А вот он действительно лишился всего. Возможно, без этой истории я не была бы такой счастливой и состоявшейся, как сейчас.
Я возвращаюсь к чувству вины. Исчезло ли оно?
– Я чувствую себя виноватой, и это отвратительно. Каждый раз, когда мне говорят о нем, мне снятся кошмары, я всегда потом иду в душ, потому что он испачкал меня и мне хочется отмыться дочиста. Это как линька у рептилий. Каждый раз я снимаю с себя слой кожи. И чем больше слоев сходит, тем больше стираются его следы. И еще я думаю, что то, что расскажу в вашей книге, поможет мне перевернуть страницу, это возможность высказать все, восстановить свое честное имя. Я знаю, что в какой-то момент он узнает об этой книге, и хочу, чтобы он осознал, какое зло может причинить людям…
– Я чувствую здесь еще одну, более сильную потребность. Дать понять близким жертв, что вы чувствуете себя виноватой, отделить себя от его преступлений…
– Я зла на себя, что доставляла ему удовольствие, радость, сексуально и материально удовлетворяла, а в это время родные оплакивали своего ребенка. Эта мысль мне невыносима. Я глубоко уважаю семьи жертв и очень часто думаю об Артюре и Маэлис. Он-то мог видеть своих родных, мог наслаждаться нежностью, получать любовь. У него было все, а у них остались только воспоминания и единственный способ проявить любовь к своим детям – принести им цветы на могилу. Это ужасно. Это ранит меня даже сильнее, чем то зло, которое он смог мне причинить. Мне кажется, что я ранила эти семьи, шокировала их, в какой-то степени предала. Я хотела связаться с ними, но подумала, что с моей стороны это было бы неприлично…
Я напоминаю, что ее свидетельство позволяет также рассказать обо всех женщинах, влюбляющихся в преступника, и что, написав эту книгу, я надеюсь, что люди станут задаваться вопросом, кто они такие, прежде чем судить их. Она тут же отзывается:
– Нас, женщин, вступающих в отношения с заключенными, я называю женщинами из тени, потому что мы живем в тени страха – страха осуждения. Никто не станет хвастаться, что встречается с заключенным, особенно с Нордалем Лёланде! Об этом не говорят, потому что нам стыдно в большей степени за самих себя, чем за них… Вообще, для меня в какой-то степени преступление, что я его любила. Да, именно так… Можно резюмировать именно таким образом, это могло бы стать финалом главы, которую вы посвятите мне. Да, я считаю, что любить его было преступлением.