Marianne – ничего. Как будто она испарилась…
Впоследствии я узнала, что она с детьми уехала из Франции и с трудом пытается выйти из отношений с Патрисом Алегром, колеблясь между страстным желанием покончить с ними разом и непреодолимой тягой возвращаться снова и снова.
Непостижимая Мари, которая, с одной стороны, хочет прокричать миру: «Вы ошибаетесь!» – а с другой – остается недоступной и немой. Что же произошло, чтобы она так изменила мнение, чтобы отказалась всколыхнуть общественное мнение, как ей хотелось? Расставание?
Пора написать ей письмо. Надеюсь, что электронный адрес, который я раздобыла, все еще действителен. Тщательно подбираю каждое слово своей просьбы об интервью, предпринимаю тысячи предосторожностей. Я не хочу спугнуть ее. Подробно объясняю свой замысел. На дворе 1 июля, 11:00. Весь день я то и дело проверяю почту. Наконец в 19:53 приходит ответ. Мое письмо воспринято недоброжелательно, и это еще мягко сказано. Ей не нравится, что я стремлюсь с ней поговорить… В том же предложении она спрашивает, как мне удалось получить ее контактные данные, ведь она никому не разрешает их распространять. Затем она говорит о своих детях и родных, которые для нее в приоритете, и объясняет, что не хочет быть героиней книги, даже статьи, пусть даже «научной». Затем следует множество аргументов, но ее стиль хаотичен, довольно запутан, изобилует жаргонизмами и не всегда понятен.
К сожалению, я не могу воспроизвести ее письмо, как и описать наше дальнейшее продолжительное общение. Мари высказалась яснее некуда: она отказывается свидетельствовать.
Как же решить эту дилемму, если свидетельство Мари имеет пусть и не ключевое значение, но кажется мне важным для объективности моего расследования?
Ее основное убеждение неизменно со времен интервью Marianne: медики, эксперты, психиатры, адвокаты и судьи ничего не поняли. Все, кто пытался что-то говорить о ней и о Патрисе Алегре, ошибались. Они уделили недостаточно внимания бурному прошлому и травматичному детству Алегра, которое и привело его к кровавым деяниям. Она считает, что, хотя все женщины преступников разные, но, несмотря ни на что, их объединяет одно: любовь. В этом она недалека от рассуждений Даниэля Загури о комбинаторике и специфике, равно как и о силе желания женщины.
Разумеется, я не могу на этом остановиться и смириться с тем, что зашла в тупик. Теперь моя очередь аргументировать и объяснять ей смысл затеи. Я подробно рассказываю о моем желании выслушать ее, именно ее, а не адвокатов или экспертов. Я гарантирую ей анонимность, я понимаю ее стремление защитить семью и детей. За этим последовал обмен десятками писем только в тот вечер – или скорее в ту ночь. Я упорствую, я, попросту говоря, вцепилась в добычу зубами. Я снова и снова объясняю ей, что в кои-то веки появится книга, где будут слышны голоса женщин, книга, которая даст им слово не осуждая, книга, которая будет стремиться понять. Ее ответы неизменны или почти неизменны. Она категорически отказывается сотрудничать, так как убеждена, что я не смогу передать ее чувства и опыт, что только она сама может рассказать свою историю и, может быть, однажды это сделает.
На часах почти 3:00. Я добилась одной крошечной победы по итогам переписки. С боем вырвала право поговорить с ней, хотя бы пять минут. Возможно, ее будет проще убедить голосом.
Как и было условлено, мы созвонились на следующий день. Бесполезно. Сколько бы я ни объясняла, что эта книга как раз даст ей слово и позволит изложить свое видение Патриса Алегра и свое мнение об экспертизах по его делу, все зря. Она то ударяется в психологические выкладки, то впадает в ярость, смягчается и негодует вновь. Она опять берет профессорский тон, но мой спокойный голос и очевидное желание идти ей навстречу и не пугать ее в конце концов успокаивают ее… но недостаточно. Постепенно мы переходим от язвительного монолога к лихорадочному матчу в пинг-понг, затем к более спокойной дискуссии. Мой аргумент, что эта книга даст ей возможность изменить мнение общества, кажется, попал в цель.
Я все понимаю. Она боится осуждения других. Мари – одна во всем мире. Мари – одна против всех. Мари – в ярости. Мне кажется, я распознаю огромное одиночество, огромное смятение. И полнейшую неустойчивость – не знаю, откуда она взялась. Мари определенно трогает меня, потому что за этой оболочкой, за внешней злобой прячется страдающая женщина.
Разговаривать с Мари час все равно что добровольно залезть в стиральную машину, которую заклинило на отжиме! В конце концов она согласилась. Она будет говорить. Она будет говорить со мной. Но в полном соответствии с моими представлениями о ней и ее уязвимости, через несколько дней после нашего разговора и многочисленных писем она решает отказаться. Она не хочет больше ничего говорить. Ни мне, ни кому бы то ни было. И горе мне, если я буду настаивать! Я должна забыть о ней.
И все же я много узнала о ней, в том числе из ее отказа свидетельствовать. Единственная общая черта, которую я нашла у нее с Элизабет или даже с Лоранс, – сила ее любви, предельная эмпатия. Но, в отличие от Элизабет, она не считает себя жертвой. Она хочет быть «на стороне науки». И ведет войну. Отныне ее жизнь – битва, ей поручена миссия: донести, что убийцы не классифицируются по разрядам, на них нельзя навесить простые этикетки – этому «социопата», этому «психопата». Она хочет объяснить, почему они решаются действовать. Кто-то скажет, что она хочет найти им оправдание. Не мне ее судить.
Я прекрасно понимала, что с самого начала Мари рассказывала о себе. Что только это она и делает. Она хочет, чтобы публика все поняла, она упорно хочет опереться на науку, чтобы сказать мне: «Смотрите, я не сошла с ума, я просто женщина, которая пытается понять убийц и протянула руку одному из них». Она отказывается быть жертвой, но в то же время ее уязвимость видна невооруженным глазом.
Как забыть вас, Мари? Я думаю о вас с нежностью. Увы! Наше общение замерло на этой стадии. Я не ответила на три ее последних письма. Они, собственно, и не требовали моего ответа. Вы знаете, Мари, я протянула вам руку. Кто-то показывал на вас пальцем, высмеивал, обзывал чокнутой, презирал – и теперь вы без разбора снова и снова кусаете протянутую вам руку, и тем хуже, если среди «пострадавших» кто-то действительно пытался услышать вас и понять. Понять, почему вы, мать двоих детей, по собственной воле отправились к Патрису Алегру, серийному убийце, убийце женщин.
Уже на следующий день я вижу, что Мари удалила аккаунт в WhatsApp. Связь оборвана. Аккаунта больше нет – нет, следовательно, и наших разговоров. Удалено и фото ее очаровательного лица. Мари уничтожила все следы своего существования. Она окончательно сожгла мосты.
Мадам адвокат в гневе
В пантеоне преступлений и ужаса – да простят меня его защитники и восторженно замершие фанатки – ему принадлежит особое место. Я говорю о Ги Жорже, чей «послужной список» я представила в первых главах книги и которого мы обсуждали с доктором Загури, проводившим его экспертизу.
Нет, он не чудовище. Возможно. Не знаю. Но вот поступки его чудовищны. Достаточно послушать Мартин Монтей[65], бывшую главу уголовного розыска Главного управления полиции Парижа, чтобы в этом убедиться. Она вместе с судьей Тьелем с самого начала способствовала его аресту и была одной из немногих, кто наблюдал «деяния» «убийцы в восточном Париже», – места преступления выглядели омерзительно!
Я без труда связалась с мэтром Фредерикой Понс, которая защищала его вместе с мэтром Юрсюле. Я не стала идти окольными путями и четко изложила свою задачу и тему своей книги. Она сразу же высказалась прямее некуда: «Мне нечего добавить. Единственное, что я могу сказать, – на момент суда он говорил нам, что получает много почты, но у меня никогда не было к ней доступа. Я также мало что могу сказать о его жизни в заключении. Я давно с ним не контактировала». Принято к сведению.
Разумеется, я не собиралась на этом останавливаться. У мэтра Понс определенно есть сведения, которые позволят мне пролить свет если не на еще один тип «влюбленных», то, по крайней мере, на харизму, якобы имеющуюся у этих обольстителей с запятнанными кровью руками.
– Что меня поражает, – говорю я адвокату, – в свое время вашего клиента представляли, в частности, в прессе как обольстительного и очаровательного человека, что и вызвало любопытство этих женщин, толпившихся на заседаниях суда. Я понимаю, что вы их не видели и вас это не интересовало, но все-таки: мешало ли вам присутствие этих женщин?
– О нет. Это никак не влияло на ход процесса. Знаете, есть один психиатр, который написал книгу о Ги Жорже, где он объясняет, до какой степени был слеп к этой патологии – ему не удалось ее обнаружить. Известно, что на протяжении жизни у Ги Жоржа были друзья, ну и девушки были. У него были длительные отношения, проходившие без малейших осложнений. Все-таки Ги Жорж – типичный пример «расщепленной личности», как бы психиатры ни определяли этот термин. Что несомненно, так это то, что у Ги Жоржа действительно были друзья, пусть даже он жил в сквотах. Друзья и подруги, то есть он завязывал совершенно обычные отношения.
– Да, я натолкнулась на свидетельство одной из его девушек, некой Валентины, которая говорила, что он был очень ласковым, внимательным, всегда держался с ней за руки и она никогда бы не подумала, что он способен на жестокость. Вообще, я задаюсь вопросом, не эта ли сущность двуликого Януса завораживает женщин, которые хотят отношений с ним…
– А я задаюсь вопросом, не думают ли эти женщины, что они способны победить зло и спасти его. Это материнский инстинкт. Материнская сила – и сила, которую можно придать любви. Это просто потрясающе – верить, что любовь и привязанность могут все исправить!
– Удивляют ли вас действия этих женщин, будь то по отношению к Ги Жоржу или к другим серийным убийцам? Вы понимаете их?