– Эти женщины идут на риск, потому что строят отношения с человеком, который, возможно, никогда не выйдет из тюрьмы или выйдет в преклонном возрасте. Чего они могут ожидать? Если они слишком вложатся в эти отношения, не пройдет ли их жизнь зря?
– Что еще удивляет меня в этих женщинах, которые, допустим, действуют из сострадания, а потом влюбляются, – это их способность не считаться с мнением общества. Заявить сейчас «Я возлюбленная или подруга Ги Жоржа» – это все-таки самой нарваться на преследование…
– Тут всегда есть жертвенная, героическая составляющая. Все равно женщина остается сильной стороной…
– Меня впечатляет ваша эмпатичность, но еще у меня есть ощущение, что вас сложно чем-то удивить, когда речь заходит о человеческой природе. Отчасти так бывает у всех адвокатов, полицейских или магистратов, как у прокурора Жака Даллеста, который говорил мне: «Нет, лично меня ничто не удивляет»…
– Я бы не использовала эту формулировку, потому что это означало бы, что привыкла ко всему, а это совершенно не так. Даже совсем наоборот. Я бы скорее сказала: «Возможно все», поэтому меня ничто не удивляет.
– Все возможно, а также все объяснимо. Обязательно есть факторы, которые объясняют – не оправдывают, но все-таки объясняют, верно?
– Как минимум есть наши гены, генетика, а также эпигенетика, то есть влияние нашего окружения, хотим мы того или нет. Мы все плоды своей истории. Мы история нашего окружения и в то же время история нашей цивилизации. Я в этом глубоко убеждена.
Я хочу вернуться к интересующей меня теме, пусть даже этот разговор с мэтром Понс не так далеко от нее ушел и открыл пути к более точному пониманию женщин, влюбленных в мужчин вроде Ги Жоржа, которых бросают на растерзание народному гневу, потому что они действительно выглядят как современные салемские ведьмы. Я спрашиваю мэтра Понс, задаются ли адвокаты похожими вопросами. Как можно защищать такого человека? Способна ли я на все 100 % принять эту позицию, зная, что придется вынести, в том числе лично мне?
– Это может учитываться, но, главное, нужно хотеть сражаться. Ты знаешь, что это трудный путь, как на корабле: будет буря, много шума. Нужна бойцовская натура, хотя люди часто считают, что, раз у всех есть право на защиту, эта защита должна в любом случае быть вежливой, благовоспитанной. Быть в состоянии защитить кого-то – значит уметь в корне перевернуть ситуацию. Я не говорю, что это обязательно должна быть защита на разрыв в духе Вержеса[68], но это означает, что нужно быть готовым высказывать нелицеприятные вещи, которые кому-то могут не понравиться. Что я хочу сказать – защита по сути своей нападение, и такой она и должна быть. Мы здесь, чтобы все перевернуть, а не чтобы согласиться, что все идет хорошо, просто поставить галочку: «Да, адвокат был, все отлично». Нет, защита – совсем не про это! Всегда нужно быть готовым к атаке…
В заключение я спрашиваю адвоката, поддерживает ли она до сих пор контакт с Ги Жоржем и пытался ли он связаться с ней после суда или переписываться. Она говорит, что уже давно с ним не контактировала. Когда я пытаюсь выяснить, что они могли говорить друг другу, ответ однозначен: «А вот этого я вам не скажу, ни вам, ни кому-либо еще…»
Свидание за решеткой
Пока я уговаривала Мари, вела диалог с Элизабет, знакомилась со страстной активистской деятельностью Сандрин, убежденной сторонницы отмены смертной казни и новичка в моем кругу влюбленных женщин, – вернусь к ней в одной из следующих глав, – я продолжала расследование. Элизабет, Мари, Сандрин, каждая по своим причинам и по собственной воле, решили вступить в контакт с заключенными, преступниками. Они сознательно хотели этой связи и искали ее. Собственно, этот первый шаг и вызывает обычно вопросы и навлекает на них упреки. За редким исключением в лице активисток, борющихся за отмену смертной казни, которых вдохновляет их борьба, общественное мнение не понимает этого первого шага, первого письма, первого контакта.
И вот я задалась вопросом: есть ли среди женщин, влюбленных в преступников, более «приемлемые» и не столь «скандальные» для общества?
Похоже, что тех, кто оказывается в тюремном мире и влюбляется из-за профессии, судят не так строго. Но отличаются ли они от Мари, Элизабет или Сандрин и Софии, с которыми мы вскоре встретимся? Так ли отличаются их размышления, внутренние конфликты, состояния души? У меня есть ощущение, что их выделяют в отдельную категорию. В самом деле, в их адрес я порой слышу больше снисхождения, высказывания о них не столь категоричны. Проверьте сами, как и я, в своем окружении: упомяните подобную историю за ужином в дружеской компании, затроньте эту тему – и вы точно услышите что-то вроде: «С ними все иначе. Это не их вина, на них все само свалилось, они к такому не стремились». Но в то же самое время, словно пытаясь избежать чрезмерного великодушия, собеседник посчитает необходимым заметить, что в любом случае тут что-то не так: «Но послушайте, все равно они творят какую-то дичь, они ненормальные, у них явно винтиков не хватает». То есть, как бы то ни было, полностью «нормальными», по мнению окружающих, подобные женщины быть не могут. Вот почему мне захотелось узнать чуть больше о тюремном мире и его устройстве, о тех женщинах, которым приходится существовать бок о бок с заключенными.
С этой целью я договорилась о встрече с Уилфридом Фонком, национальным секретарем профсоюза UFAP-UNSA Justice[69]. Он само очарование и рад обсудить со мной тюремную среду – предмет всякого рода домыслов – и малоизвестную публике и сложную работу тюремных надзирателей и надзирательниц. Он, похоже, не удивлен темой моей книги и говорит, что готов отвечать на мои вопросы, в том числе о романах между заключенными и надзирательницами, хотя, как оговаривается, эта тема – табу: «Такое не обсудишь с коллегами, все сложно».
Прежде чем приступить к теме романтических отношений в тюрьме, Уилфрид Фонк соглашается описать мне повседневную жизнь надзирателя, будь то мужчина или женщина. С очень поучительным видом он объясняет мне, что «для надзирателя на этаже дежурство состоит, как правило, из трех восьмичасовых смен, то есть один день он работает утром, второй днем, а третий ночью. Затем следует период отдыха, который варьируется между 48 и 72 часами, иногда всего сутки, чтобы компенсировать отсутствие сотрудников или нехватку кадров». Ох уж эта нехватка кадров! Больное место тюремной системы. Согласно оценке Счетной палаты за 2020 год, во французских тюрьмах не хватает 15 % надзирателей, при этом в распределении персонала по территории наблюдается существенное неравенство: в то время как на национальном уровне на одного надзирателя приходится 2,5 заключенного, в некоторых тюрьмах надзирателям приходится иметь дело с количеством вдвое или втрое большим! Конечно, это отражается на условиях работы. Профессию тюремного охранника сложно назвать работой мечты: 30 % записавшихся на отбор в итоге просто не приходят, а 7 % вакансий всегда остаются открытыми, несмотря на активные усилия по набору персонала[70].
К сложностям работы добавляется нехватка персонала и средств, что ведет к вынужденному сокращению времени на отдых. Как только возник этот щекотливый вопрос, я спрашиваю о смешанном составе персонала тюрем. Может ли женщина работать в мужской тюрьме, а мужчина – в женской? Мой вопрос вызывает улыбку у Уилфрида Фонка – он его предвидел. «Смешанный состав, – объясняет он, – работает только в одну сторону. То есть только для женщин у мужчин. Тогда как, напротив, для мужчин у женщин зеркальной ситуации нет. Что вполне можно понять… Хотя иногда все же случается, что административный персонал в женской тюрьме состоит из мужчин».
Я удивлена. Я не ожидала такого парадокса. Выходит, законодатели предположили, что из-за мужчин в женской тюрьме могут произойти некие нарушения – вот почему охрана там только женского пола, – но даже на мгновение не задумались, что может возникнуть связь между надзирательницей и заключенным. Уилфрида Фонка забавляет моя наивность, он соглашается со мной и сразу же пытается найти обоснование: «Думаю, такая возможность рассматривалась, но, возможно, дело в том, что в коллективном бессознательном считается, что женщина несколько серьезнее и сдержаннее, чем мужчина…» Базовые стереотипы непобедимы! Женщина может – и должна – укрощать свои чувства, а мужчина, видите ли, не может. В конце концов, он всего лишь мужчина, поэтому не надо помещать его в ситуацию, которая может выйти из-под контроля. Самец никогда ни в чем не виноват! Но тем не менее романы завязываются, и надзирательницы влюбляются. Я продолжаю.
Я пересказываю сведения, которые привлекли мое внимание во время изысканий на тему персонала тюрем. Я узнала, что охранник может проработать в одной и той же тюрьме всю жизнь. При таких условиях очевидно, что, если человек не просит о переводе и вся его профессиональная жизнь проходит в одном учреждении, он неизбежно обрастает связями, в том числе – и в первую очередь – с заключенными, осужденными на длительные сроки, которых сотруднику приходится видеть практически ежедневно… Уилфрид Фонк не дает мне договорить:
– Очевидно, – восклицает он, – что в таких учреждениях, как центральные тюрьмы, где сидят осужденные на длительные сроки – от 15 лет до пожизненного, – работающие там надзиратели разделяют с этими заключенными значительную часть жизни! В то время как в начале карьеры происходит некоторая ротация сотрудников, впоследствии, через несколько лет, большинству удается закрепиться в одном отделе надолго. Я сейчас думаю о центральной тюрьме Сен-Мора, где ты живешь словно в деревне, вдалеке от городской суеты, и многие остаются там до выхода на пенсию. В итоге они проводят свою жизнь по соседству с заключенными, которые, например, осуждены пожизненно и точно никуда не денутся. И конечно, между люд