ходит в тюрьме, я сказала, что, по сути, это фильм о свободе. Их первой реакцией был вопрос, сколько это стоит. Я защитила свой проект. Они дали мне зеленый свет. И мы запустились.
Началась подготовка к созданию фильма. София рассказывает, что сначала нужно было определиться с тюрьмой. Выбор пал на учреждение в Турине, поскольку режиссер хорошо его знал, так как давал там уроки актерского мастерства. И как раз из «учеников» своих курсов он выбрал полтора десятка заключенных, которые приняли участие в фильме.
Администрация тюрьмы не была слишком воодушевлена, но в итоге согласилась, выдвинув целый ряд условий. Съемочная группа не больше трех десятков человек, каждый должен был согласиться на досмотр оборудования и оставить на входе документы и телефон. Все охотно подчинились.
Я спрашиваю у Софии, была ли она в том же расположении духа, что и на съемках во Флёри-Мерожи.
– Мне по-прежнему все это казалось немного печальным, потому что я могла оттуда выйти, а они нет. Даже если они здесь не без причины, мне их жаль.
Снова эмпатия… Продюсер не оправдывает заключенных, но ставит себя «на их место». Тогда я прошу рассказать об этих съемках и особенно о контакте с заключенными.
– Одни помогали с техникой, другие были актерами. Поскольку виделись каждый день, мы болтали. Была довольно душевная атмосфера. А в 18:00 – конец, все по камерам. Хочу уточнить, что заключенные, которые работали с нами, были из той части тюрьмы, где содержались люди, учившиеся в университете или игравшие в театре.
Я понимаю. То, что она говорит, кажется мне очевидным: по ходу съемок, день за днем, неизбежно возникают личные связи с этими мужчинами благодаря взаимному любопытству представителей двух миров, открывающих друг друга: заключенные ничего не знают о кино, а съемочная группа – о тюремном мире. Я чувствую, что мы уже недалеко от встречи Софии с тем, кто впоследствии стал ее мужем, – с Марчелло.
И вот оно:
– Мы снимали уже несколько дней. И вот я смотрю в монитор и чувствую чье-то присутствие. Оборачиваюсь. За мной стоит парнишка и смотрит через плечо. Не люблю такое, раздражает. Но я ничего не сказала, возможно, потому, что он просто стоял, весь такой приличный, молча. Мы поздоровались. Больше ничего. Потом мы стали снимать довольно важную сцену в тюремном театре, так что я больше об этом не думала. Но я встречала его каждый день, и всегда он был с книжками под мышкой. А однажды увидела, как он что-то обсуждает с режиссером. Я подсела к ним, мы стали болтать. Только и всего. Немного позже – это было в конце сцены – он подошел и сел рядом со мной. То есть, если быть точной, не то чтобы совсем рядом – в тюрьме заключенным нужно соблюдать дистанцию с посетителями в один стул. И еще им нельзя садиться ни впереди, ни сзади, только сбоку. И вот он сел рядом и спросил, много ли я читаю. У меня при себе была стопка сценариев. Я ответила, что это сценарии для будущих фильмов, которые мне нужно прочесть. И вот мы начали болтать, но, откровенно говоря, никаких задних мыслей не было. Потом разговоры продолжились.
– И этот парнишка ничего в вас не вызвал, кроме любопытства? Он показался вам привлекательным?
– У него была красивая мордашка, ну и эта тема с книгами привлекла мое внимание. Он был один такой, с книгами.
Я расспрашиваю Софию о том, что происходило дальше. Довольствовались ли они этой невинной беседой на несколько минут? Тогда, говорит она, отношения дальше не продвинулись. Потом вспоминает об одном небольшом эпизоде, поразившем ее во время съемок:
– Мы снимали в их части тюрьмы. Я была с ним и одной из моих коллег. Он предложил посмотреть его камеру, потому что мы говорили о футболе и оказались болельщиками одной и той же команды. В общем, мы заглянули к нему, камера была очень даже ничего, уютная, никаких голых женщин по стенам, только… папа римский!
– Папа римский?
– Да – папа римский, книжки и компьютер. Я спросила, откуда у него компьютер. Он ответил, что учится, готовится к последним экзаменам в Институте политических исследований. В Институте политических исследований! Я была заинтригована. Он объяснил, что получил право покидать тюрьму, чтобы посещать университет, а по вечерам возвращался обратно. Когда мы уходили, я сказала коллеге, что нахожу его очень умным. «Ты даже не знаешь, что он натворил! – ответила она. – У тебя все симпатяги!» Я возразила, что прекрасно осведомлена о том, что́ они сделали. Один убил свою жену, другой занимался грабежами и т. д. Что меня поразило во всех этих мужчинах – все они были очень воспитанными. Серьезно, очень хорошо воспитанными. Когда мы обедали с ними, они ждали, пока женщины не сядут за стол. Возможно, они так вели себя, просто чтобы сделать нам приятное, но все время, что мы там были, – а мы все-таки провели там несколько недель, пока шли съемки, – они вели себя прекрасно. С уважением и манерами.
София дает мне понять, что не хочет сразу говорить, в чем виновен Марчелло. Она предпочитает сообщить мне об этом на том же этапе, на котором узнала сама, позднее. Итак, сейчас я в том же положении, что и она, я знаю, что он осужден на 20 лет – явно не за кражу пары жвачек из магазина! Я интересуюсь, не возникало ли у нее некоторого страха в присутствии человека, получившего такое суровое наказание. Она отвечает через долю секунды:
– Нет, вовсе нет! К тому же все заключенные, с которыми мы контактировали, были помещены в это отделение за хорошее поведение. Но что правда, то правда, некоторых сложно было назвать паиньками. Один тип убил любовника своей жены, но террористов или серийных убийц там не было. Отделение, в котором мы работали, было далеко не худшим. Кстати, они мне иногда говорили что-нибудь вроде: «А не хотите подняться на третий этаж и познакомиться с близнецами, которые съели свою тетку?» Прошло несколько недель, мы закончили фильм, устроили фуршет и попрощались друг с другом, в том числе и с парнем с книгами. Помню, я сказала ему на трех языках: «Береги себя». У него был очень ясный взгляд, он смотрел прямо в глаза. Многие смотрели в пол, но не он. У него во взгляде была откровенность, а главное, он был очень умным, очень образованным. Поскольку у них в тюрьме была гостиная с телевизором, я попросила коллегу передать им несколько дисков с фильмами. На этом все. Когда я вернулась в Париж, та самая коллега, которая осталась в Риме, сказала мне, что для меня есть письмо – от Марчелло, из туринской тюрьмы. Я попросила переслать его мне. Это было благодарственное письмо, очень забавное, грамотно написанное. Коллега практически приказала мне ответить. У меня был первый рефлекс – отказаться. Я уже отвыкла писать письма от руки и ходить на почту, а электронные письма получать они не могли…
– Вы не думали, что это может быть началом отношений по переписке?
– Ни секунды! В конце концов я решилась ответить… Потом он ответил мне, потом я ему и так далее… [Молчит и улыбается.] Мы переписывались целый год! Вначале, в первом письме, он говорил о всяких простых вещах. У него был обаятельный стиль, все было очень правильно и хорошо изложено. В первом письме, кроме всяких общих слов, я объяснила, что сейчас живу в Париже. […] Он ответил, и так наша переписка стала уже более интересной. А потом в один прекрасный день он сообщил, что ему дали разрешение. Я подумала, что между нами что-то происходит. Я могла поехать в Турин и пообедать с ним, меня это ни к чему не обязывало… Возможно, в глубине души я скучала… и заняться все равно было особо нечем.
Удивительно. Этот Марчелло, который, безусловно, заинтересовал ее, но не то чтобы потряс, вдруг вошел в ее жизнь благодаря простому письму. Что за тайная алхимия тут виной?
В тот период жизни у Софии не было спутника, сын уже вырос. Я спрашиваю, не обманывала ли она себя в какой-то мере.
– Нет, честно, нет. Это все та же вечная история «плохих парней» и мое любопытство, потребность понять, почему они такие, узнать, что произошло. Нечто среднее между чистым любопытством и синдромом матери Терезы… В общем, я поехала в Турин и рассказала обо всем режиссеру и продюсеру, посвятила их в свою тайну. Мой друг-режиссер сказал, что это здорово. Продюсер был иного мнения – он очень встревожился.
Итак, два ее близких друга отреагировали совсем по-разному. Один считал это опасным, а второй ободрял.
– Я поехала в Турин, – продолжает она. – Марчелло можно было выходить, но с «нянькой», с кем-то вроде компаньона, это был очень милый пожилой господин. Мы пошли обедать, прогулялись по парку Валентино – крупнейшему в Турине, – а этот бедный компаньон тащился в нескольких шагах позади нас. И мы без конца говорили! Что меня тогда в нем поразило – и это было очень важно, – он меня не боялся! В то время мне по работе и в жизни попадались сплошь мужчины, которые меня опасались, потому что я сильная женщина. А он – нет.
Вот это доверие! Вообще-то, это ему следовало переживать о том, как бы не напугать эту женщину – ему, приговоренному к 20 годам тюрьмы. А вместо этого она удивляется и радуется, что не пугает его!
– Да, он не боялся меня, и я этому радовалась. Разговор, прогулка – все было так естественно, даже немного странно, насколько естественно, – как будто все так и должно быть. Мы поговорили обо всем на свете, я даже сказала: «Если мы продолжим вот так видеться, учти, что я старше тебя». У нас 20 лет разницы. Он сказал, что ему все равно. А я не знала, все равно ли мне. И тут он произнес целую речь, чтобы объяснить, почему ему все равно… – Она улыбается.
Удивительнее всего отрешенность Софии. Она ни разу не упомянула об особом статусе Марчелло. Стоит ли напоминать, что у него, вероятно – и даже определенно, – руки в крови? У меня возникает чувство, что для нее это что-то почти анекдотичное. Почему она не обсуждает с ним его заключение, преступление, которое он совершил, и тот факт, что он внутри, а она снаружи?
– Я действительно не воспринимала его как заключенного. Я видела мужчину – прекрасно воспитанного, с правильной речью, веселого, умного и образованного. Скорее я задавалась вопросом, почему он оказался в такой ситуации. Он вполне мог бы пойти по другой дороге… Потом я вернулась в Париж. Мы продолжали переписываться до получения второго разрешения.