меня. Мы пара. Это реально парень из другой эпохи. У него воспитание, которого сейчас уже не встретишь. Мне это очень нравится. Когда я спрашиваю, зачем он надевает рубашку, когда идет к кинезиологу, почему не свитер. Потому что рубашка – это элегантнее и приличнее.
Я спрашиваю, случается ли ей жалеть, что она ввязалась в эти отношения. Ответ категоричен:
– О нет! Когда я говорю, что начинаю стареть и ему надо бы кого-то себе найти, он отвечает, чтобы я не смела даже так думать, что он будет возить меня на кресле… Вот так. Думаю, эта любовь хоть и поздняя, но определенно очень важная.
Возможно, это и была ее судьба – во всяком случае, похоже, она считает именно так:
– Наверное, этот роман должен был случиться. Когда в самом начале в туринскую тюрьму пришли мои диски, сувенирные шапочки и футболки, сокамерники Марчелло сказали ему, что он должен написать мне и поблагодарить. Позже он мне рассказал, что ответил им, что ему это на хрен не сдалось! Я спросила, почему же он мне все-таки написал. Он объяснил: «Да потому что они меня донимали каждый день, а еще – ты была такой милой». Если бы он не ответил на мое письмо… но он ответил. Возможно, искра пробежала, когда мы еще снимали в тюрьме, но не осмелились увидеть или принять это. Я сказала: «Но все-таки ты написал». А он заявил: «Ну да, потому что они меня затюкали, плюс я все-таки хорошо воспитан».
И она от души смеется.
Может ли такая история случиться с любой женщиной? Она не думает ни секунды и решительно отвечает:
– Да, если у тебя достаточно широкие взгляды, чтобы видеть чуть дальше фактов. Так, в моем случае это грабитель, которого занесло, не хладнокровный убийца, не извращенец, это разные вещи. Но да, такое может произойти с любой женщиной.
Я спрашиваю, понимает ли она при этом негативное отношение, которое может возникнуть в обществе по отношению к женщинам, влюбленным в преступников?
– Лично я думаю, что если женщины довольны, если верят мужчинам, хорошо их чувствуют, если убеждены, что они могут измениться, – то в полном праве делать что хотят.
Я говорю Софии, что расскажу ее историю и она неизбежно вызовет реакцию, как позитивную, так и негативную. Готова ли она? Не опасается ли негативных комментариев? Она отмахивается:
– Пусть думают что хотят. Это моя история – наша история. Лично я не позволяю себе судить о чужих историях. Есть люди, которые хорошо подают себя в обществе, а дома совращают 14-летнего племянника. Для меня это куда хуже, чем любить мужчину, который уже заплатил по долгам.
Я спрашиваю ее и о реакции, которую вызывают, например, женщины вроде Элизабет – им почти что вменяют в вину преступления тех, кого они любят, словно на их руках столько же крови. София принимается рассуждать вслух:
– Но почему? Она же не совершила преступления. Ее не было с ним в момент преступления. Такое я принять не могу. Это совершил он, и он за это должен заплатить. Но она-то почему?
Она замолкает. Дает мне понять, что выложила все. Она закончила. Но все же она хочет показать мне его фото. Она ищет в телефоне фото Марчелло. Пролистывает передо мной несколько кадров – их селфи, всегда с улыбкой, вдвоем или в кругу друзей. Я вижу красивого мужчину, элегантного, с коротко стриженными волосами с проседью. Я говорю ей, что он красивый и выглядят они счастливыми. Она соглашается и вся сияет.
Я благодарю Софию за откровенность – на которую она пошла несмотря на то, что всегда тщательно ограждает свою жизнь и не нуждается ни в чьем одобрении и не ищет славы. Она улыбается: «Мне было приятно рассказать тебе мою историю».
Стоп. Снято.
«Та, что помогает мужчинам»
Столь сложная мозаика из влюбленных женщин, с которыми я существую бок о бок уже девять месяцев, была бы неполной, если бы я не добавила в нее портрет активистки, борющейся за отмену смертной казни. Мне показалось очевидным, что я должна встретиться и с теми, кто в рамках своей борьбы влюбился в заключенного, томящегося в камере смертников годы напролет.
У этих женщин есть идеал, есть убеждение, за которое они сражаются: государство не может убивать во имя правосудия, каково бы ни было преступление. Для них это вопрос морали и этики. Но они не хотят, чтобы их борьбу заслонила история любви.
Одна из этих женщин особенно привлекла мое внимание: Сандрин Ажорж-Скиннер. Она вообще в курсе, что означает ее имя? Какой злой гений понял, что оно идеально ей подойдет? Решил ли он потревожить обыденную жизнь смертных, послав к ним в сад, а скорее на лужайку одну из этих женщин с железной волей, одну из тех амазонок, что переворачивают вверх дном устоявшийся порядок? Что значит имя Сандрин? Оно происходит от греческих корней «алексо» и «андрос». «Алексо» означает «оттолкнуть, чтобы защитить», «андрос» – «мужчина, муж, воин». В более широком смысле, по мнению одних, Сандрин – «та, что отбрасывает врага», по мнению других – «та, что помогает мужчинам» или «та, что защищает». Да, это имя подходит ей идеально, как вы увидите по ходу ее истории.
В 2010 году пресса обратила внимание на эту женщину, чьи энергия и решимость не могут не вызывать восхищение вне зависимости от отношения к ней. Она решила осветить историю в СМИ, чтобы спасти жизнь человека, которого любила, – Хэнка Скиннера, приговоренного к смерти в Техасе за тройное убийство. Его должны были казнить 24 февраля 2010 года. Сандрин взбудоражила прессу и даже сняла документальный фильм о своей борьбе. В конце концов отсрочка казни состоялась… за 35 минут до намеченного времени!
Впервые я связываюсь с Сандрин по почте. Я пространно объясняю свой замысел. Она отвечает довольно быстро и сообщает, что сейчас в Техасе и что мое письмо ее заинтересовало, даже несмотря на то, что сейчас она отклоняет большую часть просьб об интервью, так как, по ее словам, журналисты смотрят на тему слишком однобоко или гонятся за сенсациями. Это ее огорчает. Но она готова дать мне шанс. Итак, мы договариваемся о созвоне по ее возвращении.
Через 20 дней она звонит. Мы тепло общаемся, и я снова объясняю ей задачу книги. Я знаю о ее скрытности, но вкладываю всю душу, чтобы доказать свои благие намерения, мое стремление к пониманию без осуждения и без погони за сенсацией. Она задает конкретные вопросы, хочет узнать о моих чувствах и выводах, рассуждает о смертной казни, правовом государстве, американском и французском правосудии. На том конце провода – сильная женщина, которая по воле обстоятельств погрузилась в дебри американской судебной системы и теперь знает ее от и до. Она действует одновременно как интеллектуалка и как «полевой» специалист, которая не ищет ни одобрения, ни сочувствия, ни статуса жертвы. Она сразу же отметает в сторону свою историю любви, которая никак не влияет на ее кампанию. «Это разные вещи», – говорит она. По ее мнению, упоминать об отношениях с Хэнком Скиннером имеет смысл, только если это позволяет рассказать о судебных ошибках, условиях заключения в США, камерах смертников и высшей мере наказания.
Она соглашается встретиться со мной. Мы договорились увидеться через две недели. Она сейчас на юге Франции, откуда должна приехать в Париж. Я предлагаю ей прийти ко мне. Это комфортнее, чем в шумной забегаловке. Она согласна.
Двадцать семь лет она спасала любимого человека!
Сандрин около 60 лет, ее седые волосы коротко подстрижены. Я этого не ожидала. Я видела только ее фото и тот документальный фильм, где у нее еще длинные волосы. Но я сразу же узнала ее, стоило мне открыть дверь. То же исхудалое лицо, те же насмешливые миндалевидные глаза, пронизывающие вас насквозь из-под маленьких очков «ботаника». В разговоре Сандрин смотрит прямо в глаза. Такой я ее себе и представляла.
Я сразу же испытываю к ней симпатию, хотя, как минимум вначале, она держит определенную дистанцию. Это очень решительная женщина, я убедилась в этом при первом же разговоре. Дальнейшее общение показало, что я не ошиблась.
Мы наливаем себе кофе и садимся на диван. Начинается разговор, нет никакого чувства неловкости, никаких пауз. Она знает, зачем она здесь, а потому выдает мне все сразу же, без отговорок. Ей нечего скрывать, говорит она, и я знаю, что на самом деле она здесь потому, что хочет неустанно убеждать всех в праведности своей борьбы против смертной казни, так как убеждена в невиновности Хэнка, попавшего в жернова американской судебной и тюремной системы, и лишь во вторую очередь – чтобы изложить историю страстной любви с этим мужчиной, которому отдала 27 лет своей жизни.
Она говорила более трех часов. Три часа излагала свои убеждения, свои достижения, рассказывала о моментах радости и отчаяния, о вспышках гнева, о своих тревогах, счастье и горе.
Ее «битва» против смертной казни началась с дела Рануччи[93]. Тогда ей едва исполнилось 15 лет.
– До этого я не осознавала, что во Франции до сих пор казнят людей. Я в общих чертах знала, что смертная казнь существует. Меня потрясло, когда президент Валери Жискар д'Эстен отказал ему в помиловании. И отдельно меня поразил его возраст: 22 года. Я все-таки родилась в так называемой демократии – и подумала: «Это невозможно! Это необходимо прекратить!»
И 40 лет спустя она выглядит настолько же искренне потрясенной и возмущенной. Я задаю ей вопрос об аргументе сторонников смертной казни, что она должна применяться только к особо жестоким, «неисправимым» убийцам, например к убийцам детей. Но она прерывает меня:
– Нет, я думаю, что тут нельзя делить на категории. Это вопрос философии, этики и морали: не убий. Нельзя убивать человека, чтобы сказать, что убивать нельзя! На мой взгляд, это полнейшая нелепица. Поэтому я стала бороться за отмену смертной казни во Франции. Когда в 1981 году ее наконец отменили, я жила в Лондоне, там я и отпраздновала это событие.
Я хочу узнать, откуда у нее это стремление к борьбе. Была ли она бунтующим подростком или, напротив, унаследовала эту вовлеченность от особенно активной семьи, может быть, семьи активистов? Она объясняет, что ее семья не была такой уж вовлеченной, но у них были «принципы». Она описывает мне свое открытое и терпимое окружение. А как насчет религии? Не основывается ли эта терпимость на христианском милосердии? Но я чувствую, что религия совершенно не ее тема, и немедленно получаю подтверждение: