Я возвращаюсь к тому письму, в котором после четырех лет переписки она наконец открыла ему душу и осмелилась высказать свои чувства. Ее глаза снова блестят при воспоминании об этом поворотном моменте их романа.
– Я выложила все карты на стол. Я еще не получила его письмо, то самое, где он тоже открыл душу, потому что он послал его во Францию, а я еще была в США. За эти три недели я писала ему почти каждый день. Я сидела в этом вшивом мотеле, в этом унылом захолустье, но чувствовала себя лучше, потому что «нарыв» вскрылся. Мне нужно было излить все, что накопилось за четыре года.
Потом было возвращение во Францию, и Сандрин обнаружила письмо от Хэнка. Когда она вспоминает об этом, 27 лет спустя, до сих пор улыбается до ушей, а глаза сияют.
Радость можно понять – ее чувства взаимны, она счастлива, но я задаюсь вопросом: не задумалась ли она сразу же о том, как такой роман повлияет на ее жизнь?
– Нет, – безапелляционно отвечает она. – Я вообще не думала, как это скажется на моей жизни: семейной, общественной, профессиональной. Я как раз начала работу над фильмом. И решила снова приехать к нему после завершения работы.
Как и всех женщин, с которыми я встречалась, ее этот вопрос не волнует, по крайней мере вначале. Все они поглощены любовью и не думают о влиянии произошедшего на их жизнь. Они существуют в настоящем моменте, не в состоянии вылезти из своего любовного пузыря.
Словно встреча после разлуки
И вот наступает первая встреча. Сандрин увидится и поговорит с тем, кого любит уже более четырех лет.
– При первом посещении – оно особое – дают два свидания по четыре часа на протяжении двух дней. Это засчитывается как один визит, если ты живешь более чем в 500 километрах от тюрьмы. Дают более долгое свидание. Но вас разделяет стекло[96]. Даже через 27 лет я не знаю, какая у него кожа, не знаю его запаха и вкуса его поцелуев. Единственное наше чувственное воспоминание друг о друге – взгляды, звучание голосов, смеха. Когда кладешь руку на стекло, не соприкасаешься… [Она говорит с горечью, ее голос звучит хрипловато.] Я никогда не обнимала его. Я смогу прижать его к себе, только если его освободят… или казнят. Тогда мне отдадут его тело, сразу же, пока оно еще не остыло. Вот так… Так все и происходит, семьям отдают тело предельно быстро, именно по этой причине. И даже во время последнего посещения нельзя прикоснуться друг к другу, в какой-то момент мы пытались добиться, чтобы его перевели в тюрьму в Хантсвилле, потому что там в камерах решетки, чтобы хотя бы взяться за руки… Это кошмарная пытка. Помню, я приехала на День святого Валентина, мы говорили друг другу очень личные, очень нежные слова… Это было как разговор в постели, но через телефон. Мы были совсем рядом, несмотря на стекло. Мы были одни на свете. Мы не помнили про обстановку этих комнат, где всегда очень шумно. А иногда, наоборот, бывают совершенно невыносимые свидания, когда друг друга не слышно, даже не получается поговорить. Те несколько раз, когда он мне снился, мы как будто были на свидании и в какой-то момент клали руки на стекло… а стекла больше не было! Волшебное ощущение. А однажды я увидела его мертвым. Только один раз. Но на самом деле на протяжении всех этих лет мне никогда не снились кошмары.
Она берет себя в руки и возвращается к первому посещению. Ее глаза вновь загораются.
– Когда я села, он уже был там, по другую сторону стекла. Я не сразу сняла трубку. Мы смотрели друг на друга. Я совсем не стеснялась. У меня было чувство, что мы встретились после долгой разлуки. И вот мы сняли трубки. Еще до первых слов мы расхохотались. У нас действительно было это чувство воссоединения, как будто мы не виделись не знаю сколько. Желаю всем парам в мире испытать настолько эмоциональные моменты. Сколько я вижу на улице или в метро пар, которые держатся за руку и даже не смотрят друг на друга, чуть соприкасаются, просто нежные жесты, дай поправлю тебе воротник, дай поправлю тебе волосы. И иногда это просто разрывает меня на части, потому что они не знают, насколько им повезло! А мы обречены на физическое разделение. Я как-то была в гостях у друзей, которые принялись орать друг на друга из-за того, кому выносить мусор. Я посмотрела на них и попросила прекратить. «Вы поймите, – говорила я. – Вы любите друг друга, вы вместе, оба здоровы, у вас двое детей, у них все в порядке, а вы выносите друг другу мозги из-за мусорного ведра! Да вы не знаете, что я бы отдала за сотую часть того, что у вас есть!» Два раза по четыре часа пролетели невероятно быстро. Мы не скучали ни секунды. Как мы смеялись! И до сих пор бывают свидания, когда мы хохочем, рассказываем друг другу всякое, поем. Иногда бывает тяжело, грустно. Был один парень, которого казнили в августе, и у него было последнее посещение как раз во время нашего свидания. Хэнк уже почти потерял понятие о времени. Как большинство из них, попав в отделение для смертников, он был помещен в одиночную камеру. 23 года в одиночной камере! Психологически это огромный ущерб! Но комната для свиданий бурлит жизнью. Они, там в тюрьме, свыклись со смертью, это очевидно. С тех пор как Хэнк попал в тюрьму в марте 1995 года, в одном только Техасе казнили почти 500 человек! Он потерял многих друзей. Это навсегда останется его самой большой травмой. Но в их жизни есть и много радости. Они очень сопереживают друг другу, если не считать бандитов и тех, кто друг друга не выносит, – черных, латиносов, белых…
– И вы влюбились в Хэнка в то первое посещение?
– Я ехала не влюбляться, а встретиться с человеком. Я нахожусь в здравом уме. Можно влюбиться и точно так же разлюбить, любить кого-то и быть влюбленным – это совсем разные вещи. По крайней мере, я считаю, что это разные вещи. Любить – это данность и обязательство. Для меня – пожизненное. Женаты, не женаты – неважно. Влюбленность – это замечательно, это форма опьянения, это такая штука, которая тебя уносит далеко-далеко, ты паришь в облаках до момента, когда по какой-то причине все вдруг может покатиться кувырком. А когда реально любишь кого-то, любишь всегда. Можно любить друг друга по-разному, но любить всегда. Так что да, мы встретились, как будто всегда были знакомы и просто продолжали разговор. Мы не всегда согласны друг с другом, но мы друг друга узнали…
– И при этом вы такие разные во многом…
– Да, в культурном плане мы из совершенно разных слоев, у нас очень разные точки зрения. Например, феминизм вообще его не интересовал. Но это нормально, он родом из глухой деревни в Вирджинии, и он 1962 года рождения. Я тоже родилась в сельской местности, но у него совершенно другая культура: он старший из четырех братьев, он реально жил в деревне, к тому же рос среди хиппи. А я дочь сельского врача и домохозяйки. Так что да, у нас есть расхождения, но точно так же можно расходиться во мнениях с кем угодно, на работе или где-то еще. Однако эти различия сближают нас еще сильнее. И мы много слушаем друг друга. Иногда, когда я говорю ему, что он прав, он не может поверить и только веселится. Он все время посмеивается надо мной и упрекает, что я всегда выставляю правыми женщин. Что я в нем ценю – он сам первый признает, что неправ. Сначала он всегда держался очень грубо, авторитарно, не считаясь с чувствами собеседников. А я была очень дипломатична, может быть, даже чересчур. Я научилась преодолевать некоторые барьеры и научила его, как умерить пыл и выражать мнение спокойнее. Я провела в США три недели. Два свидания по четыре часа в первую неделю. За две следующие недели было по два часа, потому что в самом лучшем случае дают одно свидание в неделю. Иногда я приезжала в Техас всего лишь ради двухчасовой встречи! Короче, после этих трех недель я вернулась во Францию.
Эта первая встреча могла бы положить конец роману – все-таки он завязался на расстоянии и по переписке. Но Сандрин получила то подтверждение, которого ждала. Это он. Ей это очевидно. В каком состоянии она была после первого потрясения? После долгожданного свидания, когда она физически открыла для себя этого человека, осознала его реальное положение? Я расспрашиваю ее о возвращении во Францию. Итак, первая поездка после четырех лет писем укрепила Сандрин в ее мыслях и в ее любви. Пора ли рассказать об этом окружающим? В частности, дочери?
– Нет, я ничего ей не стала говорить, потому что не знала, куда все это меня заведет. Ей было 14 лет, мы только что переехали, я рассталась с ее отцом, впереди конец учебного года. При этом она очень быстро смекнула, что Хэнк занимает большое место в моей жизни, что мы часто переписываемся, к тому же я еще дважды ездила туда, в 2000 и 2001 годах. Сейчас моей дочери 35 лет. Думаю, в ее глазах Хэнк отнял у нее мать, точнее, мать у нее отнял Техас и борьба за отмену смертной казни. Надо сказать, что я воспитывала ее одна. Однажды я спросила, как она бы отреагировала, если бы я перекроила свою жизнь. Она ответила, что никогда бы этого не приняла. Мы очень близки, но говорю об этом только я. Она никогда не задает вопросов. Когда ей было 18 или 19 лет, я попыталась во всем признаться, но она упрекнула меня, что я слишком часто езжу в Техас и не забочусь о ней.
Как не понять невысказанные упреки 14-летней девочки-подростка, которая прекрасно видит, что ее мать в необычной ситуации и ускользает от нее? Как не понять вопросы девушки, которая сама только формируется? Определенно в поведении Сандрин есть доля эгоизма. Я не осуждаю ее. Она сделала то, что казалось ей правильным для ее ребенка. Вероятно, она хотела защитить ее.
Я спрашиваю, были ли претензии ее дочери связаны с тем, что в ее жизни вообще есть мужчина, или именно с этим мужчиной?
– И то и другое. Был момент, когда она меня все-таки несколько раз спрашивала, уверена ли я, что он невиновен. Ее беспокоило, что он может действительно быть убийцей. Так она мне сказала. Когда я закончила свой документальный фильм[97]