, монтажер записала мне его на диск. Мы обедали всей семьей у моей сестры, и я показала его. Вся семья смотрела. Дочь ничего не сказала, но я видела, что она плакала. Она сказала: «Это было очень тяжело, но поговорим потом». Она не выносит, когда мне плохо, а здесь она видела меня в экстремальной ситуации, как раз накануне казни, и напряжение все нарастало. Я думаю, прежде всего ей страшно за меня. Меня это тревожит. Не то чтобы она отвергала Хэнка. Он написал ей чудесное письмо. Она не ответила. Я бы очень хотела взять ее повидаться с Хэнком, но тогда у нас не было средств, к тому же я не думаю, что она бы согласилась. Мне кажется, если бы она с ним встретилась, наверное, все было бы по-другому.
Ее дочь боится за мать, боится, что она влюблена в опасного человека, но также боится, что она страдает. Эта история любви явно сказывается на близких. А что друзья? Что с ними? У всех, кого я интервьюировала, лишь единицы остались рядом. За исключением Софии, которая вращается в тех же профессиональных кругах, что и Сандрин.
– С самыми близкими друзьями мы об этом говорим довольно свободно. Некоторые просто не знают, с какого боку к этому подойти. И я их даже подталкиваю. Когда чувствуешь, что люди не осмеливаются заговорить на эту тему, ходят вокруг да около, пытаются меня уберечь, на самом деле это вызывает дискомфорт. Я предпочитаю прямые вопросы. В моей семье никто не говорил мне: «Да ты с ума сошла! Как ты можешь такое творить? Ты понимаешь, во что ввязалась?» Это не значит, что они так не думают, но это уже другой разговор.
Вот и первое ощутимое последствие: отношения с окружающими, друзьями, семьей и, в частности, дочерью. Пусть Сандрин повезло с любящей дочерью и семьей и друзьями без предрассудков, все равно есть это отстранение, неловкость и вопросы, есть страхи, которые ее роман внушает тем, кто любит ее.
Когда собираются тучи
Еще одно последствие, на этот раз материальное: на все эти поездки нужны деньги.
– На арбитражах присутствовать обязательно, – объясняет Сандрин. – За это время я уже забыла, что значит слово «отпуск».
Задаю вопрос, который вертится у меня в голове с тех пор, как я узнала о ее истории: это активистка влюбилась в приговоренного к смерти или женщина в мужчину?
– Женщина, – отвечает она, не задумываясь ни на секунду. – Наши жизни пересеклись благодаря активизму, потому что я бы вряд ли заинтересовалась осужденными, если бы не была активисткой. Но наши личные отношения никак не связаны с моей кампанией. Это отдельные вещи.
Отныне жизнь Сандрин подчинена графику поездок туда и обратно. А потом случилось 11 сентября 2001 года, атака исламистов, рухнувшие «башни-близнецы» на Манхэттене, изменившие облик мира…
– И больше никаких писем, месяцами – ничего, – вспоминает она. – Как раз перед этим я приезжала в Техас навестить его. Предполагалось, что у него есть право на два двухчасовых свидания в месяц, потому что он был на «втором» уровне. Но он находился в карцере, и, когда я приехала, мне заявили, что у него «третий» уровень и в этом месяце у него свидание уже было! Я уехала в полном смятении. Я ничего не знала. Не знала, в порядке он или нет, в каком он состоянии. Всем наплевать, что посетитель приехал издалека, как я. Он в карцере. Точка. Я не знала, может быть, его избили, может быть, у него проблемы со здоровьем. Я несколько месяцев не получала новостей!
Я замечаю, что в собственной истории Сандрин уходит в тень. Она говорит о Хэнке и снова о Хэнке, всегда о Хэнке. Она боится за него, тревожится, сражается, но у меня складывается впечатление, что о себе она забывает. А она-то в этой истории как себя чувствует? Она говорит, что живет сегодняшним днем. Я не отступаю: как насчет ее душевного состояния? Сандрин не прячет голову в песок и не разыгрывает героиню, железную женщину, которую ничто не может поколебать.
– В тот момент, – признается она, – я с ума сходила от тревоги! Я вернулась, села в самолет, так его и не увидев. 16 000 километров в обе стороны впустую. В то время в этой тюрьме царили предельно жестокие порядки. Так что я воображала себе такое! Все что угодно. Поскольку он находился в изоляторе уже немалое время, я подумала, что это, должно быть, просто ад! Что же там произошло? И я стала ждать. Ждала новостей и не получала, потому что письма больше не приходили…
Конечно, это сказалось на ее жизни. Она была вся на нервах. Стресс проникает во все сферы жизни. Мало кто может понять, говорит она. Психологически становится очень тяжело. Ощущение, что ты не справляешься, ничего не контролируешь, что жизнь кончена. Она измотана. Не приходится рассчитывать ни на какую практическую помощь, в частности в медицинском плане. Она годами искала психотерапевта, к одному ходила дважды. И перестала. Слишком дорого. Так я узнала, что она уже три года получает пособие активной солидарности[98]. А сеансы с психотерапевтом стоило бы начать как можно скорее, потому что она чувствует, что точка невозврата уже близко… Она больше не может. 27 лет сражений, 27 лет жизни, зависящей от решений администрации тюрьмы, окончательно вымотали ее. Сандрин-боец, Сандрин-воительница, Сандрин, отказывающаяся опустить руки, признается, что растратила все силы и устала.
Выходит, «та, что защищает» сама нуждается в защите. «Та, что помогает мужчинам» сама нуждается в помощи…
Итак, отныне Сандрин живет на пособие – значит, ее любовь к Хэнку взяла верх и над ее работой?
– Скажем так, тут сочетание нескольких факторов: еще и то, что с тех пор, как Хэнку установили даты казни – в 2010–2011 годах их было три, и в одном случае он реально прошел по краю, – я вообще ничего не могла делать. И уж точно не могла тогда по два-три месяца заниматься съемками.
Я делаю вывод, что ее работодатели, видимо, устали от этого, а главное – что она принесла в жертву роману свою жизнь. Она соглашается со мной, но поправляет:
– Моя жизнь не полностью посвящена Хэнку, но она отчетливо разделена на две части. Самое сложное – как-то существовать здесь, когда я вся там, с ним. Он не сразу понял, потому что ему бы хотелось, чтобы я переехала туда. Я объясняла, почему для меня невозможно жить в США, и особенно в Техасе, что я не могу! Эта еда, этот менталитет, вообще всё… Несмотря на то что у меня очень хорошие друзья в Техасе, они тоже выступают за отмену смертной казни, они выдающиеся активисты… но я просто не могу! После двух месяцев там я всегда испытываю облегчение, оттого что возвращаюсь.
Положительный момент: как и от Софии, от нее не отвернулся мир кинематографа. Я снова задаюсь вопросом, а было бы так же в других профессиональных сферах. Я вспоминаю Элизабет, которую оставили прежние друзья, не принявшие ее романа с Лёланде.
Сандрин не довольствуется тем, что любит Хэнка и пишет ему письма. Очень быстро она погрузилась в материалы его дела. Еще до признания ему в любви она работала над ними, убежденная в его невиновности. Это стало главной битвой ее жизни.
– Я бы сказала, что влезла во все это где-то к концу второго года переписки, в 1998-м. Тогда у меня не было возможности связаться с его адвокатом. Мне пришлось самостоятельно начать разбираться в американском праве, чтобы понять, как взаимодействуют федеральная юрисдикция и юрисдикция штата. Там все довольно сложно. Даже адвокаты с трудом ориентируются. На некоторых заседаниях суда я присутствовала.
– Почему вам было нужно так погружаться во все это, почему не предоставить все адвокатам?
– Я хотела, чтобы он знал, что его поддерживают на 100 %, что бы ни случилось. Кроме того, это позволяло мне помогать доказывать его невиновность, но не чтобы сблизиться с ним – мы и так были очень близки. Я не могла просто писать ему и болтать о погоде…
– Если бы вы считали, что он виновен, ваши чувства были бы другими?
– Честно говоря, не знаю, – отвечает Сандрин после некоторой паузы. – Правда не знаю, потому что, во-первых, в невиновности и виновности никогда нельзя быть уверенным на 100 %. Мы долго работали с очень известным профессором журналистики в США – кстати, он его спас, потому что отправил своих студентов заново проводить расследование по его делу. Он посоветовал мне остерегаться. Я ответила, что и сама не вчера родилась и прекрасно знаю, что человек под воздействием наркотиков и алкоголя может натворить дел, которых вообще не помнит. Что касается меня, то моя точка зрения и мой вывод основаны на подтвержденных фактах, на научных данных, с учетом его физических параметров, места преступления, того, что там нашли… и еще результатов ДНК-тестов. Но если бы в какой-то момент вместе с кровью жертв нашли и его кровь, не знаю, что бы я сделала. Вы имеете в виду конфликт в эмоциональном плане? Не думаю…
– Вы чувствуете ответственность за него?
– Существует вовлеченность. Раньше я никогда не была замужем и всегда говорила, что выйду замуж только один раз в жизни. Я так и сказала ему, когда он попросил об этом…
– Это он попросил вашей руки?
– Да, он сделал приписку внизу письма…
– Постскриптум?
– Ага. «P. S. А вообще, надо бы пожениться!» Это было в мае 2008 года. А через две недели нам запретили посещения и переписку!
– Вот так предложение!
– Ага. «Надо бы пожениться», просто так, без всяких объяснений! В ответ я написала, что мы поговорим об этом, когда увидимся. Спросила, есть ли какая-то срочность, и заодно объяснила, что никогда не ощущала потребности выходить замуж. Он хотел, чтобы наши отношения были настоящими, официальными и чтобы я была в них полностью.
Со стороны мне кажется, что Хэнк постоянно требует доказательств любви. Я спрашиваю, не предвзятость ли это с моей стороны.
– Я думаю, ему было необходимо, чтобы его обнадежили, – отвечает она. – Он уже переживал разочарования в любви, еще когда был на свободе. Ему было трудно кому-то довериться. И если бы он мне не доверял – а такое бывало, – это было бы для меня невыносимо! Невыносимо, что он мог усомниться в доверительных отношениях между нами, в степени моей вовлеченности, и это при всем том, что я уже для него сделала. Я объяснила, что если между нами нет доверия, то мы оба просто зря теряем время.