До чего странная церемония. Представляю, как она, одна в безликом и унылом офисе, сказала «да» подруге, замещающей Хэнка, и пошла восвояси со своим свидетельством. Даже если она не из тех, кто мечтает о свадьбе как у принцессы, наверное, все-таки осталось горькое послевкусие?
– Нет, мне было грустно, потому что его там не было и я не могла даже сказать ему, что я чувствую, не могла поговорить с ним.
И снова Сандрин все взяла на себя. Об этой свадьбе она не сообщила никому – ни дочери, ни сестре, ни матери. Рассказала им только по возвращении во Францию.
– Я не подумала о том, чтобы послать им письмо заранее. На мой взгляд, это их не касалось.
И вот она теперь Сандрин Ажорж-Скиннер. Но это ничего не меняет в запрете на посещения.
– Я снова увидела его только в 2010 году, перед назначенной казнью, и предполагалось, что у нас будет два с половиной дня. Но тут проявились его дочери, которые практически его не знали – одна его не помнила, вторая видела его последний раз, когда ей было пять лет. Конечно, я уступила им место. Так что вместо того, чтобы побыть вместе два с половиной дня, мы увиделись один раз на час и один раз на пять минут в последний день, прежде чем его увезли в Хантсвилл.
Она вышла за него замуж в 2008 году, а увидела только через два года, накануне предполагаемой казни! Надо уметь выдержать такое испытание. Как эти отношения не разлетелись вдребезги? Как же нужно любить этого мужчину, чтобы вынести все это, быть уверенной, что эта страстная любовь взаимна, быть уверенной в своей борьбе и в невиновности того, кого любишь вопреки и назло всему!
Я отмечаю, что у нее нет обручального кольца.
– Сестра подарила мне обручальное кольцо, но оно было мало, она отдала его увеличить, а потом оно стало велико, и два года назад я его потеряла… А Хэнк не имеет права носить кольцо. Когда осужденные попадают в камеру смертников уже женатыми и носят обручальное кольцо, то им можно его оставить. А если женились уже потом, то нет. У них нет права ни на какие украшения. Так что время от времени он делает себе фальшивое кольцо и надевает его на свидания…
В то время как о сестре Сандрин говорит охотно, о брате она не упоминает. Я спрашиваю о нем:
– Он об этом не говорит. Ему не по себе, мне так сказала сестра. Что касается матери, я знаю, что она не понимает, но по-своему поддерживает меня. Она сама так сказала. Главное, что она со мной.
– А подруги?
– Не думаю, что они осуждают меня, скорее заинтригованы. Задают много вопросов. Я заметила, что реакция мужчин и женщин отличается. Друзья-мужчины вообще очень редко об этом говорят. Может, из неловкости, они не очень понимают, как затронуть эту тему. А вот девушкам гораздо проще говорить о романтических отношениях, о вовлеченности. Как ни печально это признавать, но во всех больших делах участвует гораздо больше женщин. Для них вовлеченность – не пустое слово. А любовь – это вовлеченность. Я задалась этим вопросом, когда вышла замуж. Я знала, что он в этом нуждается, и понимала, что назад пути не будет.
– Как вы думаете, вы изменились за все эти годы?
– Мы оба очень изменились. Я научилась быть терпимее. Он тоже. Но в то же время было очень много конфликтов, потому что в одиночном заключении у всех очень раздутое эго, они ведь живут только сами с собой. Они не получают новых воспоминаний, только переживают прошлое, пережевывают его снова и снова. К тому же память у них тускнеет, это как старое фото, немного в сепии… Мы много работали с экспертами по вопросу изоляции в тюрьме. Он знает все симптомы, связанные с синдромом изоляции. И я их знаю. Циклические колебания настроения в изоляции – это циклы паранойи и агрессии. Все эти ребята как скороварка без клапана. Так что все это принимаю на себя я, и мне тоже нужна поддержка.
Через два года после свадьбы Хэнк должен был умереть. Оба знали дату казни. Кто еще знает точную дату смерти любимого человека? Бездна страдания. Мучение для родных. Кто-то скажет: они совершили убийство, они заслуживают смерти, тем хуже для родных, жен и детей. Каждый волен думать что хочет. Лично я не могу не испытывать сочувствия – не только к семьям жертв, это очевидно, но и к близким приговоренных к смерти – они тоже в некотором роде жертвы.
Конечно, Сандрин села в самолет и была в тот день в Техасе. Она рассказывает мне о «последнем» дне, прожитом на последнем дыхании.
– Последнее посещение заканчивается в полдень. Мы договорились, чтобы его дочери пошли сначала. Не потому, что я не хотела, чтобы они были последними, кто его увидит, а потому, что с тем, кто идет последним, крайне плохо обращаются, вас выгоняют насильно. Чтобы продержаться, я продолжаю борьбу. Даже за полчаса до конца. Никакого смирения, никогда. Отсрочка предоставляется по решению Верховного суда. Хэнка спасла его стратегия. Вопреки мнению его адвокатов. Сейчас объясню. Когда он запросил ДНК-тесты в гражданском суде, ему отказали, сказав, что запрашивать надо в уголовном. В уголовном ему уже дважды отказывали, при этом в некоторых штатах их можно запросить в гражданском суде, а не в уголовном, в других – либо в гражданском, либо в уголовном. То есть на федеральном уровне была некоторая проблема с единообразием. И Хэнк послал вопрос в Верховный суд: «Это нормально, что в штате Техас за тестами ДНК можно обращаться только в уголовный суд, тогда как в соседнем штате можно обратиться и в гражданский, а в других – и туда, и туда?» В итоге Верховный суд принял этот вопрос к рассмотрению. И вот я здесь, я сражаюсь. Я приехала на это последнее свидание, в последний час. Я постоянно твердила себе: «Дыши, дыши, дыши!» Когда я пришла, надзирательница сообщила, что я не могу войти, потому что обе дочери Хэнка еще здесь, а в комнате для свиданий не может одновременно находиться больше двух человек. Я настаиваю и прошу вывести одну из них. За два с половиной дня я видела Хэнка всего 45 минут! Я дала им время на посещение, но мне тоже нужно было побыть с ним. Вышла Натали, его старшая дочь, они с ним очень похожи. Когда я вошла, его вторая дочь плакала. Хэнк делал отчаянные жесты, он уже не знал, что делать… Я обняла ее, стала успокаивать, говорила, что все будет хорошо и что он получит отсрочку… Я так говорила, потому что так думала, ну и чтобы успокоиться самой. Тут пришел священник для религиозной церемонии. Хэнк не возражал. Он сказал, чтобы я не беспокоилась, это на 10 минут. А заняло все 20. Нам осталось всего пять минут на прощание. Мы практически прилипли лбами к стеклу. Потом я увидела двух охранниц – они ждали меня. Без двух минут двенадцать, хотя посещение должно было закончиться в полдень, они заявили, что пора! Я сказала ему: «До скорого. Я уверена, до скорого». – «Я найду тебя, – ответил он, – так или иначе». – «Я не волнуюсь, я знаю, что ты будешь жить. Люблю тебя, до скорого…» И они увезли его в Хантсвилл, с цепями на ногах, на поясе и на запястьях. А я должна была покинуть тюрьму в сопровождении двух охранниц. От них ни слова, ни взгляда. Мы пришли на парковку, они пошли к моей машине, я за ними, а вокруг нее стоял десяток охранников в ковбойских шляпах и с автоматами. Мариз Бюрго, журналистка France 2, тоже там была. Она быстро открыла багажник, чтобы взять камеру. На нее наорали, потому что она не получала разрешения снимать. Я посмотрела на полицейских и спросила, чего они боятся – что я затею захват заложников с помощью бумажника и ключей? Меня это разозлило, но и придало сил! Пошел выброс адреналина! Я вернулась в отель, забрала его старшую дочь, мы собрали вещи. Я утратила чувство времени. Хэнк позвонил мне, наверное, около 15:00. Он рассказал, что охранники, которые больше всего его ненавидят, устроили ему «почетный коридор» и наговорили мерзостей – что он будет мучиться, что он умрет, что он получит то, что заслуживает, и все такое. «Как ты думаешь, что будет?» – спросил он. Когда я сказала, что он будет жить, его разобрал неимоверный приступ смеха, приступ жизни. Да, для меня это был приступ жизни. Потом мы договорились, что созвонимся позже. Я забыла о времени. Было чуть около 17:00, а казнь была намечена на 18:00. Я была как зомби. Я все еще повторяла себе: «Дыши, дыши!» Мне никогда не случалось вот так забывать дышать! Кое-кто из моих друзей специально приехал. Они были в холле отеля. Мы поздоровались. Они спросили, есть ли новости из Верховного суда. И мы стали собираться. Было где-то 17:20 или 17:25, когда я услышала чьи-то крики снаружи. Это моя хорошая знакомая, тоже противница смертной казни. Я вышла, повернула голову, и она воскликнула: «Отсрочка! Отсрочка!» Я рухнула в объятия еще одной подруги, ноги меня не держали. Я буквально вцепилась в ее шею. Хэнк потом сказал мне, что у него было то же самое. Когда адвокат позвал его и сказал, что дали отсрочку, он прислонился к стене и сполз. Он просто рухнул…
Вот это сцена! Как только она не упала в обморок? Я не могу не ощущать восхищения и определенного уважения к такой силе характера. В глубине души она просто поражает меня. Впрочем, она немедленно возвращается на ринг. Это лишь очередной этап. Бой продолжается. Некогда переваривать информацию, некогда плакать от радости или нервно смеяться.
– Отсрочка была на неопределенный срок, так что можно было успокоиться. Первый мой вопрос был о материалах дела. Они их еще не приняли! Они еще могли отклонить их. Комиссия заседала по пятницам, так что сообщала, какие дела будут рассматривать, а какие нет, в понедельник. Мы ждали ровно три месяца после отсрочки, каждый понедельник сидели в волнении перед компьютером и ждали решения. Когда они приняли дело – это было 24 мая, – можно было выдохнуть, поскольку слушание назначили на октябрь.
От побед к поражениям
2010–2022 годы. Хэнк так и не казнен, но и не освобожден. Женщина, которая сидит напротив меня, не ослабила хватку. Она сражалась с американской тюремной и судебной системой как львица.
Как я уже говорила в начале этой книги, некоторые чересчур торопятся классифицировать этих женщин, таких разных, несмотря на очевидные общие черты. Нет, говорят ученые – и я вместе с ними, – это не сплошь «чокнутые» или «извращенки». У них нет травмы, которую надо проработать, они образованны, у них есть профессия, обычная семейная жизнь, они интегрированы в общество. И все же они бросают все ради романа за рамками. Если не брать во внимание мужа, это портрет Сандрин… не чокнутой и не извращенки. Вспомните и о словах криминолога Алена Бауэра: «Мы удаляемся от истории любви и переходим скорее к судебному противостоянию, где любовь – один из элементов. […] Именно так. Исправить судебную ошибку, вытащить из тюрьмы невиновного».