[34]. Когда у нее поинтересовались, не беспокоит ли ее его прошлое убийцы, она ответила: «Конечно, я думаю об этом, когда возвращаюсь домой. Но я теперь больше не читаю никаких статей об этом».
– Она просто не хочет знать, – отвечает Даниэль Загури. – И не хочет даже вспоминать об этом! Она встретила человека, с которым испытала настоящие чувства, настоящий эмоциональный обмен. И в то же время нельзя сказать, что это была невинная встреча…
– Но, в конце концов, Ги Жорж – это все равно семь изнасилований и убийств молодых женщин при жутких обстоятельствах! Не могу поверить, что можно так простодушно взять и написать человеку вроде него!
– Это означает, что в первую очередь она хочет исправить его и в то же время очарована им. Когда ты очарован, ты то приближаешься, то отдаляешься, флиртуешь с объектом своих чувств.
– Вы правы, – спокойно соглашаюсь я, словно сама стала экспертом. – Так и есть, она то приближается, то отдаляется. Она говорит: «Мы крепко обнялись, но теперь я больше не читаю никаких статей».
Повисла тишина.
Вот это беседа! Прошло полтора часа. Полтора часа обсуждения темы гораздо более сложной, чем я предполагала. Даниэль Загури очаровал меня, завел в бесконечные отступления – но все они были осмысленными. Этот обворожительный болтун развенчал мою уверенность, но не выносил суждений, а дал мне поводы для размышления. Он разнес вдребезги образ женщины-жертвы, «чокнутой», мужчины-манипулятора, воплощения абсолютного зла…
Я лучше понимаю, в чем эти женщины не похожи на меня и на всех нас – на нас, у которых никогда не возникла бы мысль завязать общение с серийным убийцей, написать ему, навестить его, влюбиться в него. Не похожи и в то же время порой так близки – в нашем желании побыть женщиной босса, женщиной самого сильного, крутого парня с нежным сердцем…
Я не смогу обойтись без встречи с этими женщинами, такими особенными, порой загадочными, таинственными, такими далекими и в то же время близкими, каждая из которых – как не раз подчеркнул Даниэль Загури – представляет собой особый случай. Мне нужно прикоснуться к их правде. Я не психиатр и не криминолог. Я просто журналистка, которая пытается понять.
Очевидно, что точки зрения одного психиатра, пусть и авторитета в этой области, недостаточно. Мне придется решиться еще на один сеанс еще в одном кабинете…
От психиатра к психиатру
Возможно, его имя не так известно широкой публике, но он тоже часто появляется на крупных судебных делах. Не знаю, входит ли он в число адептов вельветовых брюк и мешковатых свитеров, но его резюме говорит само за себя. Пьер Ламот, вот уже более 30 лет возглавляющий «Центр психического здоровья заключенных и судебной медицины» Лиона, – судмедэксперт, почетный эксперт при Кассационном суде, прославившийся во многих процессах, в частности в деле Клауса Барби в 1983 году.
Мне не терпится встретиться с ним. А точнее, мне не терпится услышать экспертное заключение еще одного психиатра о личности этих женщин, которых я начинаю лучше понимать. Когда я встречусь с ними, то буду знать, с кем имею дело, как мне с ними общаться, чтобы не создать у них впечатление, что я осуждаю их или провожу расследование. Не в этом моя цель. Я все время возвращаюсь к одному и тому же посылу, к одному и тому же глаголу: понять. Это будет очень непросто сделать. И потому, надеюсь, мой новый собеседник покажет мне новые дороги и прольет свет на те, по которым я уже ступала.
В этот раз, увы, не будет ни встречи в кабинете, ни обмена взглядами, ни беседы за чашкой кофе. Интервью будет проходить по телефону. Даже не по скайпу! Вести беседу в условиях, когда не видишь физических реакций собеседника, его взглядов, жестов, всегда непросто. К тому же первый разговор продлится всего-то минут десять. Жестокое разочарование! Ждать еще сутки, когда готовишься вот-вот проникнуть в самую суть темы…
Так что портрета Пьера Ламота здесь не будет – я не собираюсь спрашивать, носит ли он вельветовые брюки и шерстяные свитеры. Зато я могу рассказать о его голосе, который мгновенно внушает доверие, потому что в нем слышится что-то смутно знакомое.
После положенных представлений и выражения благодарности я объясняю свою задачу. Незаметно для меня самой завязывается разговор об образе «серийного убийцы». А точнее, о неполном представлении, которое сформировалось во Франции об этом особом виде преступников. Я предоставляю Пьеру Ламоту возможность погрузиться в эту тему глубже.
– Серийный убийца американского образца, – объясняет он, – во Франции встречается очень редко. Ну вот, например, Тьерри Полен[35]. Если посмотреть на количество жертв, то его можно назвать серийным убийцей, но у него отсутствуют черты, которые таким преступникам приписывает коллективное воображение: серийный убийца действует по сложному повторяющемуся сценарию. У Тьерри Полена ничего такого нет. Он понял, что на свете достаточно пожилых дам, о которых некому заботиться, чтобы можно было убить их в изрядном количестве, прежде чем за него возьмется полиция. Типичный серийный убийца с интеллектом выше среднего, который втихомолку посмеивается, играя в прятки с полицией, – на мой взгляд, это скорее выдумка. Реальных примеров у нас нет. Повторюсь: образ серийного убийцы в большей степени порожден коллективным воображением. И об этом нельзя забывать.
– Видимо, как раз этот «ложный» образ, талантливо созданный писателями и сценаристами, и завораживает некоторых женщин?
– Когда тебя ласкает рука, которая убивает, – в этом определенно есть что-то завораживающее. Да простят меня феминистки, но я думаю, что существуют определенные гормональные явления, из-за которых женщина может быть ослеплена силой преступника. При этом противоположный вариант – когда мужчина заворожен женщиной-убийцей – также существует, но встречается крайне редко. Это к вопросу влияния окситоцина и тестостерона на организм. Где-то там скрывается влечение к всемогуществу, к отсутствию ограничений – тех самых, что мы без конца себе ставим, но от которых свободен серийный убийца.
– Вы хотите сказать, что в этих женщинах есть что-то одновременно от сексуального и материнского влечения? Как-то это «неполиткорректно»…
– Но для женщин в этом нет ничего обесценивающего! Я феминист версии 3.0. Я верю в двойственность психики: чтобы быть нормальным мужчиной или нормальной женщиной, нужно принять свою женскую сторону, если ты мужчина, и мужскую, если ты женщина. У нас всех есть и окситоцин, и тестостерон.
Я задаю тот же вопрос, который не дает мне покоя, – как и Даниэлю Загури и всем собеседникам и собеседницам, которых мне еще доведется встретить: что чувствуют эти женщины, когда падают в объятия убийц, принесших смерть? Своего рода трепет запретного? Они отказываются признавать очевидное? Это такое отрицание реальности? Они ищут какой-то абсолют, безрассудную страсть?
– Всего понемногу, – замечает Пьер Ламот. – Кроме того, думаю, они стремятся раствориться в доведенном до предела образе самих себя…
– Вы имеете в виду – они стремятся быть уникальными, не такими, как все, отличаться от остальных?
– Да, если угодно, но я не назвал бы это вопросом идентичности. Достигнув зрелости, мы живем с некой структурой личности, законодательным аппаратом внутри психики, всем известной как «Сверх-Я»[36]. Почти всегда люди видят в «Сверх-Я» идею этакого цензора-садиста. А ведь на самом деле все наоборот: «Сверх-Я» – это и тот, кто хвалит вас. Конечно, он говорит: «Не делай так, это запрещено», но он же говорит: «Ладно, делай что хочешь!» «Сверх-Я» – это не преграда, а запрет! А запрет – наследие слова отца, он не может происходить от формального препятствия, поставленного на пути импульсивного желания.
– В чем разница между этими женщинами и мной? Почему, например, я себе запрещаю подобное? Меня может мельком посетить мысль навестить заключенного, но я не додумаюсь до переписки с серийным убийцей. Почему некоторые переходят эту грань и даже встречаются с преступником в тюрьме?
– Я на лекциях привожу метафору с автомобилем. Вот у машины есть двигатель, тормоза, руль и колеса. Всё вместе это машина, способная двигаться, она может ехать прямо, а может поворачивать. Вот тут то же самое. Каждый раз перед переходом к действию есть развилки, куда мы поворачиваем или нет. Или представьте палочку, которая плывет по горной реке с каменистым руслом. И она может обогнуть камни слева или справа. Иногда встречаются даже водовороты, и тогда ваша палочка будет крутиться на месте, а может пойти на дно, ну и т. д. Точно так же мы даем выход нашему либидо. А если вы хотите знать, почему мы не переходим к действию, послушайте нашего дорогого Брассенса (все наши психиатры – поголовно меломаны!): «И все же скажи, Пенелопа…[37] / Ужели изменить рутину из рутин, / Ко звездам воспарить каким-нибудь другим / И в мыслях твоих не бывало?»[38] Прекрасная песня!
– А этот пресловутый синдром спасателя – верный признак таких женщин?
– Да, несомненно. Но часто это снадобье для собственных ран: «Меня не слушали, теперь я все переиграю, исправлю тот факт, что замечали не меня, а другого. И я уверена, что могу привнести что-то туда, куда никто ничего не привносит. Я уверена, что взгляну на него иначе, а все остальные видят его одинаково».
– Иначе говоря, в силу моего опыта я смогу лучше понять его. У нас есть что-то общее, что-то, что связывает меня с этим человеком…
– Я думаю, что такие женщины, когда переходят от слов к действию, то есть отдаются убийце или берут над ним шефство, определенно транслируют то, что более-менее знакомо им самим. У них огромное желание признания или его нехватка вкупе с нарциссическим расстройством личности. На самом деле у них отсутствует самоуважение. Возможно, они его обретут, бросая подобный вызов самим себе. Обычно чувство собственного достоинства вырастает из нарциссизма, разделенного на двоих: я признаю тебя, ты признаешь меня. Оба в выигрыше. Когда у тебя есть самоуважение, ты можешь совершать ошибки. Ты не станешь ничтожеством, потому что допустил промах. Ошибившись, ты начинаешь сначала или принимаешь последствия…