— Надолго я у вас застрял, — сказал он, но она лишь улыбнулась в ответ:
— Да будет вам…
Энокида вышел на улицу. Лил дождь, и в скверике было уже пусто. Ориентируясь по гудкам поездов, он направился к станции, сворачивая то вправо, то влево. Он был так погружен в себя, что невольно оторопел, оказавшись на улочке, где со всех сторон его окружали маленькие, сомнительной репутации отели с навязчивой неоновой рекламой.
С тех пор по настроению Энокида заходил в кофейню «Аллея». Раз или два в месяц, когда выпадало свободное время, он не спеша шел вечером от станции Ниппори до угла, открывал дверь кофейни, снимал обувь, поднимался на второй этаж и курил там, облокотясь на столик; иногда брал с собой книгу, но в нее редко когда заглядывал, просто сидел и думал — ни о чем. Со временем календари на стенах менялись. Однажды зимой поздно ночью заглянув в «Аллею», Энокида обратил внимание на невесть откуда появившуюся тут печурку, а когда наступило лето, заметил вентилятор. На первом этаже, бывало, сидели один-два посетителя, кое-кто держал перед собой развернутую спортивную газету; на второй этаж, однако, никто никогда не поднимался, так что чье-либо общество Энокиде не грозило.
Эту убогую десятиметровую комнатку Энокида стал воспринимать как свою персональную комнату отдыха. Есть же на вокзалах и в аэропортах комнаты отдыха и залы ожидания, в кинотеатрах и больницах — помещения для курения; вот и у него в Токио в кофейне «Аллея» имеется собственная комната, пусть маленькая и не очень опрятная. Эта мысль радовала Энокиду. В Италии, во Флоренции есть знаменитый монастырь с фресками этого… как его?.. Фра Анджелико. Для размышлений о Боге и общения с ним монастырь располагает двадцатью — тридцатью кельями. Обстановка в них скромная: кровать, стол да стулья. Но в каждой келье Фра Анджелико оставил свои великолепные фрески. Много лет назад, посетив эти места, Энокида живо представил себе, как богопослушные монахи-затворники дни напролет проводят в этих тесных каморках, и почувствовал в этом своеобразную прелесть. И еще ему подумалось тогда, что вряд ли созерцание чувственных цветов и линий способствует рождению аскетических мыслей. Ну а вдруг именно в раскованных чувствах, которые вызывают такие цвета и линии, — вдруг именно в них скрыта таинственная составляющая Веры? Это может показаться несколько смешным, но в комнатенке на втором этаже «Аллеи» он сам невольно предается таким же аскетическим и благостным мыслям, как монахи средневекового итальянского монастыря. Разница лишь в том, что «Аллея» не предназначена для бесед с Богом, здесь можно лишь полностью отдаться расслабляющим воспоминаниям.
Молодая подавальщица, с которой он столкнулся первый раз, незаметно исчезла, ее сменила другая, ту — третья… Энокида и не пытался запомнить их всех, но неизменно в памяти оставалась женщина в летах. Кажется, ей приходилось по несколько месяцев работать одной. Не так уж часто посещал Энокида «Аллею», но по прошествии некоторого времени хозяйка, встречая его в дверях, стала улыбаться ему как давнему знакомому, ни словом, правда, не выдавая особой симпатии, что отнюдь его не огорчало. Обычно между постоянными клиентами и хозяевами подобных заведений устанавливаются вполне доверительные отношения, происходит обмен любезностями и все такое прочее. Энокиде это было бы в тягость и казалось бы чем-то провинциальным. «Добрый день!», «Пожалуйте!» — вполне достаточно.
Так прошло ни мало ни много десять лет; само собой, и хозяйка «Аллеи» поседела, и в волосы Энокиды закралась седина. За все эти годы ничего, кроме кофе, Энокида не заказывал.
Зима в тот год была очень холодной, морозной. Только раз Энокида зашел в кофейню. А потом — дело было уже в середине мая, стояла ясная погода — после долгого отсутствия, к тому же днем (что совсем удивительно!), Энокида, оказавшись на углу улицы Инэгиси, прошел чуть вперед к знакомому дому, но… таблички «Кофейня „Аллея“» не увидел. Дом, ставший для него почти родным, опустел и стал похож на все прочие вокруг. Заглянув в дверную щель, Энокида разглядел пустую комнату без столов и стульев; опорожненные бутылки, бумага и другой хлам довершали впечатление полной разрухи. Чувствовалось, что сюда давно уже не ступала нога человека. Толкнул провисшую дверь — она не поддавалась: либо на ключ была заперта, либо перекосился дверной проем. Толкнул еще раз, посильнее — дверь никак не открывалась. Энокида вспомнил, что такое уже бывало. Может и сегодня здесь выходной? Или кофейню закрыли на ремонт? Однако все говорило о том, что «Аллея» закрылась навсегда. Энокида направился к станции Угуисудани, с каждым шагом все сильнее ощущая горечь и досаду.
Где еще в Токио найдешь подобное место? Такое же необычное? Можно, конечно, снять квартиру и превратить ее в свое тайное убежище. Но это казалось ему пресным и вряд ли доставило бы удовольствие. Снять квартиру, чтобы убивать время, сидя там в полном одиночестве, скучать, пытаться как-то развлечь себя — одна мысль об этом была нестерпима. Другое дело — облюбованная им комнатка на втором этаже «Аллеи»: не покидавшее его там чувство, будто он тайком вторгается в чужое жилище, делало еще более притягательным пребывание в ней, это неведомое никому место позволяло ему лениво отдаваться всплывающим одно за другим воспоминаниям…
«Аллея». Что стоит за этим названием? Ни одна загадка в последние десять лет так не мучила Энокиду. Может быть, когда-то владельцем кофейни был некий господин Намики?[24] А может быть название связано с тем, что вблизи и в самом деле была настоящая аллея? В любом случае, думал Энокида, это название очень подходило кофейне.
На платформе станции Угуисудани в ожидании поезда он слушал, как высоко в голубом небе, перекрывая земной гул, пел свою бесконечную песню жаворонок, и до него вдруг дошло: хозяйка кофейни умерла.
Namiki by Hisaki Matsuura
Copyright © 1996 by Hisaki Matsuura
дзиро асадапутеец
Однопутка Биёро — Хоромаи в черте города идет параллельно с основной линией.
Сверкающий стеклами курортный экспресс, поравнявшись с тепловозом серии КХ-12, обгоняет его медленно, будто желая вдоволь налюбоваться этой диковиной.
То ли это случайная прихоть расписания, то ли так было задумано специально, чтобы порадовать взоры едущих из города лыжников — пассажиры экспресса, гроздьями свисая из окон, не отрывают глаз от ярко-красного — цвета, принятого на старых железных дорогах, — локомотива. Вот экспресс приближается к развилке, где линия Хоромаи резко сворачивает влево, и в его широких стеклах мелькают вспышки сразу нескольких фотоаппаратов.
Рейсов до Хоромаи всего три, и КХ-12, отправляющийся в восемнадцать часов тридцать пять минут — последний из них.
— Надо же, ну дают! Нашли что снимать! А, начальник? — проводив взглядом быстро удаляющийся по снежной равнине экспресс, молодой машинист поднял глаза на Сэндзи, стоявшего на месте помощника.
— Ну уж ты хватил! Как это «что снимать»? Ведь наш КХ-12, считай, теперь вроде памятника культуры. Некоторые даже с Хонсю сюда приезжают, чтобы только поглядеть на него.
— А чего тогда закрывают нашу линию?
— Какие-то сложности — то ли интенсивность движения не та, то ли дело в рентабельности.
«Да уж…» — и машинист, подняв руку, ткнул большим пальцем себе за спину в сторону единственного вагона. Там не было ни души, пустые зеленоватые сиденья поблескивали в тусклом свете флуоресцентных ламп.
— Кто бы такое говорил, только не начальник центрального вокзала Биёро… — сказал он.
— А что?
— Да ведь на линии Хоромаи отродясь не было никакой ихней дерьмовой интенсивности! Я уже четвертый год работаю, и в школьные каникулы тут всегда так. Чего же они именно теперь придумали закрывать линию?
— Кто их знает? Думаю, нас до сих пор не трогали только благодаря былым заслугам. Ты-то ведь сам из Хоромаи, небось помнишь, как тут жизнь кипела в прежние времена.
Процветание Хоромаи, конечной станции местной железной дороги, началось в эпоху Мэйдзи, тогда этот городок быстро вырос в один из самых значительных центров каменноугольной промышленности на Хоккайдо. По железнодорожной ветке длиной в двадцать с лишним километров, вдоль которой располагалось шесть станций, непрерывно курсировали паровозы Д-51, до отказа груженные углем. Теперь же по ней ходил один-единственный тепловоз, утром отвозивший старшеклассников в школу, а вечером привозивший их обратно, и все промежуточные станции обезлюдели. С тех пор как закрылась последняя шахта, прошло десять лет.
— Я слышал, Отомацу-сан со станции Хоромаи в этом году уходит на пенсию. Наверное, потому и…
— Ну вот, и ты туда же. Нечего повторять за другими. Да и кого в Саппоро волнуют такие вещи?
КХ-12 больше из чувства долга, чем по необходимости, остановился на пустынной станции Северная Биёро.
— Ну и снегу! Хоть бы почистили платформу, того гляди ее совсем занесет.
— Да ладно, плевать. Внимание, внимание! Поезд отправляется! — зычно закричал Сэндзи, поторапливая несуществующих пассажиров. Неожиданно громко запыхтев, КХ-12 снова заскользил по снежной равнине.
Поправив меховой воротник рабочего плаща, Сэндзи вернулся к прежнему разговору.
— Тут все одно к одному. В этом году Отомацу-сан выйдет на пенсию, в следующем — я…
— Ну, вы-то вроде станете директором всего вокзального комплекса.
— Кто это тебе сказал?
— Да все говорят. В Биёро об этом каждая собака знает. Вот достроят в будущем году новое вокзальное здание, вы сразу же туда и перейдете.
— Хватит пороть ерунду. Ничего еще не решено. Да вроде мне и не пристало… Там ведь придется, нацепив костюм с галстуком, кланяться всем подряд вместе с продавцами из универмага, которых привезут с Хонсю.
— Это точно! Вы ведь путеец до мозга костей. Вам бы все машинистом на паровозе — ту-ту!.. — Кстати, а что будет со мной? Мне все говорят — переходи на основную линию.