Спрятав деньги в сумку и налюбовавшись сберегательной книжкой, Сэйю самодовольно ухмыльнулся, но тут же подумал, что дело пора закрывать. Несомненно, в ближайшее время заявят о себе рэкетиры. Раза два к нему уже обращались жадные до сенсаций журналисты, и, пожалуй, самым лучшим выходом из создавшегося положения было перебраться на Хонсю, прежде чем его возьмет на мушку налоговая полиция или нагрянет инспектор из санэпидемстанции. К тому же вода из ноги Токусё текла все медленнее, в последние дни с трудом набиралось три ведра за день. Конечно, соблазнительно было, подняв цену, положить в карман еще миллион иен, но Лесная Мышь нюхом чуяла опасность. Сэйю боялся рэкетиров и налоговой полиции, но еще больше он боялся, что его разоблачит Уси. Стараясь, чтобы она ничего не заметила, он всячески сдерживал свои аппетиты.
«Еще три дня — и все, конец!» — Поставив перед собой такую цель, Сэйю положил сумку с деньгами под подушку и улегся, рисуя в своем воображении, как он обходит все турецкие бани от Хаката до Токио.
Прошло две недели с того дня, как у Токусё распухла нога. Стоял жаркий июль, пронизанный звоном цикад: их голоса то рассыпались мелкими брызгами, то обрушивались ливнем. Постепенно односельчане стали справляться о здоровье Токусё таким тоном, каким обычно справляются о состоянии прикованного к постели старика. Человек, из ноги которого текла вода, занял свое место среди прочих курьезов, о которых так любят посудачить деревенские жители, — вроде того, как кто-то выбил глаз живущей при храме красной змее или как бабка Макато дожила до ста десяти лет и у нее на лбу выросли рога. Случаи, конечно, из ряда вон выходящие, но по мере их удаления в прошлое, о них начинают вспоминать как о чем-то совершенно заурядном.
Уси постепенно вернулась к своей прежней жизни: вставала около шести, пила горячий чай с кусочком темного сахара вприкуску и до наступления жары уезжала в поле. Сэйю являлся, когда Уси пила чай, и оставался в доме до вечера. В дневное время он самостоятельно занимался домашним хозяйством: ходил за покупками, убирал в доме, даже косил иногда траву для коз, причем проявлял такое рвение, что Уси в какой-то момент усомнилась, все ли в порядке у него с головой. Вот только задний двор совсем зарос сорной травой, на что Уси, конечно же, не преминула указать Сэйю, но он возразил, что скашивает траву каждый день, просто на следующее утро она вырастает снова. Уси подумала, что он, как всегда, врет, но, принимая во внимание его усердие во всем остальном, решила не придавать этому большого значения.
В шесть часов вечера она возвращалась домой, отпускала Сэйю, после чего, обтерев и переодев Токусё, принимала ванну и ужинала. Затем она садилась у постели мужа и, слушая радио, рассказывала ему последние деревенские новости. Доктор Осиро поочередно с медсестрой аккуратно навещали больного. Токусё постоянно меняли капельницы, а кроме того вставили в нос трубки и кормили его через них жидкой пищей, отчего он немного похудел, зато цвет лица заметно улучшился. Давление у него тоже нормализовалось, наверное потому, что он не курил и не пил. Внешне опухоль не изменилось, но воды вытекало теперь гораздо меньше. Похоже, что по ночам она вообще иссякала. Впрочем, это обстоятельство вызывало скорее беспокойство, потому что трудно было понять, хороший это признак или дурной.
При каждом визите Осиро предлагал положить Токусё в больницу. Да Уси и сама в душе начала склоняться к тому же, хотя и продолжала твердить, что университетская больница не внушает ей доверия. Судя по всем признакам, состояние больного вряд ли ухудшалось, но лучше ему тоже не становилось. При мысли о том, что он будет вот так лежать до конца жизни, Уси приходила в ужас и готова была ухватиться за любое предложение.
— Как же быть? — постоянно вырывалось у Уси, а ведь она даже во время войны никогда не падала духом.
В ту ночь солдаты появились, как обычно, едва Уси исчезла в своей комнате. Когда первый солдат нетерпеливо припал к его большому пальцу, Токусё вздрогнул, словно мурашки по спине пробежали. Прикосновения холодных чужих губ и языка раздражали его, и он не мог заснуть. Болтовня солдат тоже действовала ему на нервы, он даже несколько раз пытался прикрикнуть на них, но у него вырывался только сдавленный хрип, на который никто не обращал внимания. Токусё подумал, что, если так пойдет дальше, он точно свихнется. Он не мог ни зажать уши, ни закрыться с головой одеялом: стоило ему задремать, как его тут же будили. Но вот где-то вдалеке прозвучал сигнал точного времени: пять часов — понял он и, открыв глаза, увидел стоящего у кровати Исиминэ. Кроме них, в комнате никого не было. Исиминэ, подняв наконец свою всегда опущенную голову, внимательно разглядывал Токусё. Оторвавшись от подушки, тот попытался что-то сказать, но не мог произнести ни слова. Исиминэ снова склонил голову и, схватившись за край кровати, чтобы не упасть — его сильно кренило на бок, — медленно опустился на корточки. Взяв в рот большой палец Токусё, из которого вода почти уже не текла, он начал нежно лизать его.
Токусё живо вспомнилась та ночь, когда они расстались. Вечером их отделение отправилось за водой, и тут совсем рядом разорвался снаряд, выпущенный судовой артиллерией. Три девушки, которые пошли вместе с ними, скончались тут же на месте. Исиминэ был ранен осколком в живот, и Токусё оказался единственным, кто мог еще как-то передвигаться. Исиминэ стонал, прижимая ладонь к животу, и из-под его ладони вылезало что-то ужасное, нечто подобное Токусё видел прежде, когда разделывали тушу свиньи или козы. Стащив с ног портянки, он замотал Исиминэ живот и дотащил его до укрытия, где на них тут же обрушился шквал брани — солдаты требовали воды и пищи. Уложив Исиминэ неподалеку от входа, Токусё снова побежал за водой.
Ночью в окопе поднялся переполох. От связных был получен приказ о перемене дислокации: тем, кто мог двигаться, предписывалось переместиться дальше на юг, взяв с собой только то, что можно было унести в руках.
Густая темнота укрытия наполнилась стонами солдат, которые догадывались, что их оставят, и взывали о помощи, а также громкой бранью сержантов и старшин. К гулу голосов присоединились возня собирающих вещи и шум внезапно хлынувшего дождя. Все эти звуки грохотом отдавались в ушах Токусё, сидевшего у койки Исиминэ. Какая-то очень важная мысль мелькала в его голове, но он так и не смог ее поймать. Укрытие располагалось на середине поросшего лесом склона невысокой горы из знаменитого рюкюсского известняка. Нескончаемый дождь хлестал по листьям, образуя легкий туман, сырость пронизывала тела Исиминэ и Токусё, спрятавшихся во впадине отвесной скалы неподалеку от выхода.
Вот из глубины укрытия появляются два разведчика и с ружьями наперевес бегут вниз по лесистому склону. Похоже, что передислокация началась. Из тьмы укрытия одна за другой возникают бесформенные черные тени и, принимая человеческие очертания, спускаются вниз. Прижимая к себе Исиминэ, Токусё сидел у стены и, затаив дыхание, провожал взглядом передвигающиеся по склону фигуры. Только очень немногие могут идти самостоятельно. Поддерживая друг друга за плечи, опираясь на палки, солдаты скользят по мокрому склону, падают, увлекая за собой других, и переругиваются. Время от времени раздается сдавленный окрик: «Тише!» Вдруг от группы девушек-санитарок, которые несли носилки с ранеными, отделилась одна и метнулась к ним:
— Как Исиминэ?
Это была Сэцу Мияги, их односельчанка, с которой они при случае перебрасывались фразой — другой. Исиминэ, привалившись к скале, прерывисто дышал, он был так слаб, что сразу же упал бы, если бы его не поддерживали. Токусё только вздохнул, покачав головой. Сэцу больше не стала ни о чем спрашивать. Ее загрубевшие пальцы крепко сжали запястье Токусё и всунули ему в руку флягу с водой и бумажный сверток. Он попытался вернуть ей флягу, но Сэцу, оттолкнув его руку, наклонилась к нему.
— Мы перемещаемся в укрытие под Итоманом, там есть хирургическое отделение, вы должны непременно догнать нас, — твердо и решительно сказала Сэцу, сжав плечо Токусё. Легким движением она коснулась лица Исиминэ, прощаясь с ним, а еще через мгновение ее фигурка с двумя косами за спиной уже скользила вниз по круче и скоро исчезла в лесу.
Токусё не знал, как долго они просидели там. Один за другим шли мимо них солдаты, их фигуры, отдаляясь, словно бы укорачивались: тот, кто раньше опирался на палку, опускался на четвереньки, кое-кто полз на животе, люди с оторванными конечностями продвигались вперед, извиваясь всем телом, словно амфибии. Хлюпанье грязи под ползущими телами смешивалось с истошными, отчаянными криками тех, кого бросили в укрытии, с рыданиями и бранью. До слуха Токусё доносились сдавленные стоны солдат, которые, соскользнув с обрыва, уже не могли двигаться дальше.
Ему послышалось, что кто-то позвал его слабым голосом: «Токусё…»
— Исиминэ, — окликнул он друга, наклонившись к самому его уху, но ответа не было. Приблизив щеку к груди Исиминэ, Токусё уловил чуть слышное дыхание. Немного отодвинувшись, он уложил Исиминэ на землю. Портянки, которыми был замотан его живот, сбились, и в животе что-то слабо булькало. Вынув из оставленного Сэцу бумажного свертка сухарь, Токусё вложил его в руку Исиминэ. Затем налил немного воды из фляги себе на ладонь и попытался влить ее в щель между губами Исиминэ, туда, где виднелись белые зубы. Увидев, как вода, вылившись изо рта, потекла по его щеке, Токусё не смог совладать с собой — припав губами к фляге, он, задыхаясь, принялся пить. Остановившись на миг, чтобы перевести дыхание, Токусё обнаружил, что фляга пуста. Частицы воды, покалывая, словно измельченное стекло, постепенно распространялись по его телу. Опустившись на колени, Токусё посмотрел на лежащего перед ним Исиминэ. Его пропитанное мраком и грязью тело выглядело неподъемно тяжелым. Крики, ранее доносившиеся из укрытия, стихли. Токусё положил пустую флягу рядом с другом.
— Прости меня, Исиминэ… — с этими словами он скользнул вниз и, не обращая внимания на ветки деревьев, которые секли его по лицу, побежал сквозь лес. В лунном свете белела известняковая дорога, валявшиеся на ней тела казались черными раковинами. Впереди темнело что-то вроде длинного змеиного хвоста, этот хвост медленно полз по склону, теряя чешуйку за чешуйкой. Токусё бросился вдогонку, но тут же упал — в него вцепилась рука солдата, поначалу показавшегося ему мертвым. Солдат из последних сил пытался подползти к нему. Когда, оттолкнув его руку, Токусё попробовал подняться на ноги, его правую лодыжку пронзила внезапная боль. Страх, что он отстанет и окажется брошенным, погнал его вперед и Токусё побежал, волоча за собой ногу. Вдруг за спиной раздался взрыв, и сразу же лес озарился яркими вспышками. Испугавшись, что их обнаружили американцы, Токусё на бегу обругал подорвавшегося на ручной гранате солдата-самоубийцу.