Спустя четыре дня Токусё добрался до побережья Мабуни, самой южной оконечности острова, где попал в плен к американцам. Его подобрали, когда, потеряв сознание, он валялся в воде, у самой кромки прибоя. С той поры в его душе поселился страх: он постоянно боялся разоблачения, боялся встретить человека, знающего, что он бросил Исиминэ в укрытии. Этот страх преследовал его и в лагере для военнопленных, и дома, в деревне, куда он вернулся вскоре после войны.
Через неделю после того, как Токусё вернулся домой, к нему зашла мать Исиминэ. Она принесла ему бататы вместе с полученными по карточкам американскими консервами и радовалась его благополучному возвращению так, словно он был ее близким родственником. А Токусё не мог смотреть ей в глаза. Он соврал ей, сказав, что, когда их подразделение спасалось бегством, он отбился от группы и не знает, куда девались остальные. В течение нескольких лет он намеренно загружал себя работой, пытаясь обрести забвение и стереть из памяти воспоминание об Исиминэ.
Отец Токусё, Сотоку, был призван в войска гражданской обороны и до сих пор числился пропавшим без вести. Дед и две младшие сестры вскоре после освобождения из лагеря друг за другом скончались от малярии. Вернувшись, Токусё застал в деревне только бабку и мать с грудным младенцем на руках. У Томи, его матери, которая и раньше-то никогда не отличалась крепким здоровьем, не хватало молока, и ребенок, по голове которого, покрытой чирьями, постоянно ползали полчища мух, в конце концов умер, не дотянув и до года. Оставив мать, которая почти не вставала, на попечение бабки, восемнадцатилетний Токусё, прибавив себе несколько лет, устроился грузчиком в построенный в соседнем городке американский порт, там он работал в дневное время, а по утрам и вечерам трудился в поле. Через два года скончалась Томи, и они остались вдвоем с бабкой. Несколько раз он уезжал из деревни: то устраивался на поденную работу в центральной части острова, где развернулось строительство базы, иногда ездил в Наху, где пробовал заниматься малярными работами, но нигде подолгу не задерживался. В двадцать пять лет Токусё окончательно вернулся в деревню и, смастерив лодчонку из топливной цистерны с американского самолета, стал в промежутках между полевыми работами ловить рыбу, что помогало ему кое-как сводить концы с концами. Спустя два года он познакомился с Уси, которая тогда торговала рыбой на рынке, и они стали жить вместе. Радости бабушки не было границ. Уси, будучи двумя годами старше Токусё, оказалась женщиной не только волевой, но и очень доброй, в течение трех лет до самой смерти бабушки она заботилась о ней, как не всегда заботятся и о родной матери. Когда они остались вдвоем, Токусё стал выпивать, а там пристрастился и к азартным играм. Уси, подозревая, что причиной тому их бездетность, тайком ходила в больницу.
Однако на самом деле причина была совсем в другом. На сорок девятый день после смерти бабки, во время поминальной службы, он, подслушав разговор деревенских старух, случайно узнал о судьбе Сэцу Мияги.
Когда Токусё добрался наконец до укрытия в Итомане, хирургического отделения уже не было и в помине, его разгромила американская кавалерия. Ничего не узнав о Сэцу, Токусё двинулся дальше и в конце концов добрел до побережья Мабуни. Так вот, оказалось, что Сэцу шла почти по той же дороге, только достигла побережья днем раньше, чем он. И потом вместе с пятью своими подругами покончила с собой, подорвавшись на ручной гранате, в каких-нибудь двухстах метрах от того места, где он плавал в воде без сознания, контуженный взрывной волной.
После того как родственники и гости разошлись, Токусё один спустился на берег моря. Перед его глазами стояло лицо Сэцу, такое, каким оно было в тот миг, когда она, отдавая им фляжку с водой и сухарями, положила руку ему на плечо. Печаль, охватившая его, тут же сменилась неистовым гневом — ах, с каким удовольствием он уничтожил бы тех мерзавцев, которые загнали Сэцу, довели ее до самоубийства! Но вместе с тем он невольно испытал облегчение, хотя даже самому себе не мог бы в том признаться: ведь теперь не осталось никого, кто знал об Исиминэ правду. Рыдания подступали к его горлу, но слез не было. Именно с тех пор Токусё и стал много пить. И Сэцу, и Исиминэ навсегда остались жить в глубинах его памяти.
Бережно обхватив ладонями ногу Токусё, словно боясь причинить ему боль, Исиминэ сосредоточенно пил воду. В комнате повеяло прохладным ветерком. За окном со стороны моря занималась заря. Обычно в это время солдаты уже исчезали. Ночная рубашка Токусё была распахнута, из-под нее виднелся живот, дряблый от чрезмерного употребления алкоголя. Этот белесый живот, на котором только вокруг пупка темнело несколько волосков, и вздувшаяся, похожая на гигантский восковой огурец правая нога внушали ему отвращение. Токусё понял, что с этого момента начнет стремительно стареть. Ему стало страшно. Неужели до самой смерти он будет вот так лежать один на один со своей памятью, которую старательно обманывал в течение пятидесяти лет?
— Исиминэ, прости меня…
На землистом лице Исиминэ проступил румянец, к губам вернулась прежняя яркость. У Токусё, охваченного страхом и мучительной ненавистью к самому себе, внезапно встал член, и, ощутив ковыряющийся в ране язык, он, коротко вскрикнув, изверг сперму.
Губы отдалились. Слегка вытерев рот указательным пальцем, Исиминэ поднялся на ноги — точно так же он выглядел в семнадцать лет. В его глазах с длинными ресницами, смотрящих прямо перед собой, во впалых щеках, в уголках покрасневших губ играла легкая улыбка. Токусё вдруг вспылил:
— Ты хоть понимаешь, каково мне было все эти годы?!
Исиминэ только улыбнулся, не сводя глаз с Токусё, который корчился, пытаясь подняться. Затем слегка кивнул:
— Спасибо. Наконец-то я утолил свою жажду.
Он сказал это на правильном литературном языке и, погасив на лице улыбку, склонился перед Токусё в глубоком-глубоком поклоне. Затем, больше ни разу не взглянув на него, медленно исчез. По грязноватой стене проползла ящерица и поймала какое-то насекомое.
На рассвете деревня огласилась громкими рыданиями Токусё.
Сэйю, в тот день явившийся раньше обычного, удивился, обнаружив в изголовье кровати плачущую Уси. Он и помыслить не мог, что когда-нибудь ему доведется видеть Уси в слезах, поэтому, подумав: «Не умер ли часом Токусё?» — с опаской заглянул в комнату — и тут же уперся взглядом в его широко раскрытые глаза.
— Похоже, на поправку… — проговорил Токусё и улыбнулся, скривив небритое лицо, затем закрыл глаза. Взглянув на его ногу, Сэйю увидел, что опухоль спала и вода уже не течет. На дне ведра воды было всего на сантиметр, в ней плавали крылатые муравьи. Сэйю попытался тихонько выскользнуть из комнаты, но Уси его окликнула. Разом покрывшись холодным потом, он оглянулся и увидел, что она приближается к нему, даже не пытаясь вытереть грязное от слез лицо. Он готов был обратиться в бегство, но Уси успела схватить его за руку:
— Спасибо тебе, одна бы я не управилась.
Она вытащила из-за пазухи конверт и, всунув его в руки Сэйю, поклонилась ему.
— Да родня ведь, чего уж тут, само собой…
Сэйю благодушно улыбнулся и, бросив на прощанье: зайду, мол, потом, — помчался домой. Поскольку было ясно, что воды больше не будет, оставаться в деревне не имело никакого смысла. Забрав сумку с деньгами и сменой белья, Сэйю вызвал такси из телефона-автомата напротив кооперативной лавки. Только сев в машину, где работал кондиционер и было прохладно, он смог наконец перевести дух, и тут нащупал в кармане брюк конверт. В нем оказалось три купюры по десять тысяч иен каждая. Для Уси это было верхом щедрости. Сэйю ощутил легкий укол совести, но тут же подумал, что его хлопоты так или иначе тоже пошли больному впрок, и приказал водителю поторапливаться. Самолет, на который у него был забронирован билет, вылетал через неделю. Оставшиеся до отлета дни он собирался прожить в отеле в Нахе. Сэйю погладил стоявшую рядом сумку. Там были деньги, которые он оставил на текущие расходы, около пяти миллионов иен. Помимо этой суммы, больше десяти миллионов иен хранилось в разных банках. В сумке находились не только деньги и смена белья. Ему удалось припасти четыре стальные фляжки с той самой водичкой. Вынув одну из них, он принялся посасывать ее, чередуя с виски, бутылочку которого всегда носил с собой в кармане. Сразу же в паху у него сладко заныло. Предвкушая путешествие и довольно улыбаясь, Сэйю заехал в город, чтобы довести до конца дела с закрытием магазина.
Подъехав к магазину, он увидел перед ним галдящую толпу из нескольких сотен человек и быстро прикрыл дверцу такси, которую уже начал было открывать. Сначала он решил, что толпа ждет открытия магазина, но пока раздумывал, выйти ему или нет, сообразил, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Все собравшиеся прятали лица под шляпами, марлевыми повязками и черными очками, у некоторых в руках были металлические биты, палки с цепями, ножи. Сэйю уже раскрыл было рот, чтобы сказать водителю: «Давай дальше», но кто-то из толпы заметил его. Такси было моментально окружено, Сэйю вместе с сумкой вытащили из машины. Он пытался пригнуться и опуститься на корточки, но не успел, его схватили сразу несколько рук и заставили подняться.
— А ну стой, мразь! — прокричал мужской голос у самого его уха. — Отвечай, что это за вода?
На дне флакончика, который ему ткнули прямо в нос, плескалось немного воды.
— Это… Извольте, это «чудо-вода»… — Сэйю не договорил, потому что стоящая рядом женщина закатила ему оплеуху:
— Я тебе покажу «чудо-воду»!
Женщина попыталась вцепиться в него, но ее удержал полицейский. Высокий каблук ее туфли больно ударил Сэйю по ноге. Завопив, он повалился было на колени, но стоящий перед ним мужчина схватил его за ворот и силой поднял на ноги.
— А ну, погляди, мерзавец, что со мной сделала твоя дерьмовая вода! — С этими словами мужчина сорвал с себя шапку, марлевую повязку и очки. На его голове торчали неровные, отвратительные, похожие на плесень клочки, лицо было испещрено пятнами, изрезано глубокими морщинами.