После подобного отражения предполагаемых читательских нападок на автора романа я могу продолжить свой рассказ о втором дежурстве Анны Леонидовны и о «втором пришествии» уже знакомого нам трупа.
Как ни была уверена вахтер в том, что ей привелось увидеть собственными глазами, все же она, вероятно, понимала крайнюю неправдоподобность своего свидетельства. По крайней мере, это можно заподозрить по интонации и по построению фраз, в которых она сообщила о своей – очередной – находке слушающему ее сотруднику милиции. Уже по одной ее формулировке: он опять здесь… убитый этот… лежит в коридоре на том же месте… можно заключить, что она подозревала, какую реакцию может вызвать ее сообщение. Однако, что же еще она могла сделать в такой ситуации? Когда я пытаюсь встать на ее место и понять, какое поведение было бы здесь предпочтительным, я не нахожу лучшего ответа, нежели звонок в милицию. Действительно, пусть с этой чертовщиной разбираются профессионалы – а то, ломая над этим голову, можно и вовсе с катушек слететь. При этом нужно учесть, что я размышляю над данной – гипотетической для меня – проблемой, сидя в своей уютной комнате (ну, скажем, в привычной обстановке) за пишущей машинкой, а она, будучи полностью сбитой с толку и до крайности перепуганной, должна была что-то решать, когда устрашающий ее труп лежал этажом выше – то есть в нескольких десятках метров от нее. Надо было принимать решение немедленно – вот она и позвонила.
К счастью, принявший сообщение дежурный милиционер не стал допытываться у нее о подробностях происшествия – видимо, догадываясь, что ничего более внятного все равно не услышит, – и вскоре милиция была уже на месте. Надо сказать, что возглавлявший выехавшую группу офицер был уже понаслышке знаком со странным случаем, над которым ломал голову лейтенант Одинцов, и следовательно, почти не сомневался в том, с чем они столкнутся после прибытия на место заявленного происшествия. Он уже заранее предвкушал, как он в понедельник откроет им – то есть их начальнику и самому Одинцову – глаза на реальную подоплеку взволновавшего их «загадочного случая исчезновения трупа из полностью закрытого помещения», а потому еще по дороге в институт ухмылялся в свои пышные усы (почему бы и не представить его субъектом с роскошными, как у артиста Каневского, усами – как автор, я вполне могу себе позволить подобную небольшую выдумку). Прибыв в институт, он с удовлетворением удостоверился в своей прозорливости – хотя гордиться верностью своих предсказаний ему особенно не приходилось – с его-то опытом! – тут и любой стажер заранее предсказал бы, чем кончится дело. Трупа, естественно, в коридоре никакого не было, и дверь на лестницу была притворена и даже заперта на замок. Понятно, что на этот раз никто не собирался искать путей, по которым можно было бы вытащить труп, и, пройдясь – для порядку – по пустым коридорам, милиционеры посчитали свой долг выполненным. Всё было ясно и не вызывало ни малейших сомнений. Даже сама Анна Леонидовна, похоже, была не так уж удивлена повторным исчезновением виденного ею трупа. Она не выказывала никаких эмоций, не пыталась что-либо объяснить (да ее никто особо и не расспрашивал). Пришибленная всей нелепостью происходящих с нею событий, она явно сникла, как бы сморщилась и в одночасье усохла – сама себе в зеркале казалась постаревшей на много лет, – и впала в состояние, которое можно описать как апатию и покорность нещадно бьющей ее судьбе.
За окончанием осмотра здания последовало, вероятно, не вполне обычное, а потому неожиданное продолжение.
В нашем обществе издавна господствует мнение о том, что практически все милиционеры – грубые, бездушные и даже жестокие люди. Чтобы не обмануться в своих ожиданиях, при общении с милицией лучше, дескать, держаться именно такого мнения. В последние же годы такой взгляд на наших «стражей порядка» только ухудшился. Изо дня в день пресса сообщает нам о разнообразных – часто поистине жутких – историях, в которых работники милиции выступают вовсе не на стороне справедливости и общественного порядка. Поневоле начинаешь сомневаться в том, чтó грозит большими опасностями мирному обывателю: встреча ли на узкой дорожке с патентованными бандитами или же с якобы противоположными им по знаку «сотрудниками правоохранительных органов». Некоторые сообщения о борьбе и чуть ли ни о регулярных перестрелках между милиционерами (во всех их разновидностях) и боевиками наркомафии и тому подобных «организованных преступных группировок» заставляют вспомнить о рассказах многочисленных мемуаристов, описывающих сучью войну, разразившуюся в послевоенные годы в советских лагерях и сводившуюся к тому, что один клан бандитов («воры») беспощадно расправлялся с другим («суками») и сталкивался с аналогичной ответной реакцией.
Я не собираюсь оспаривать это широко распространенное мнение о милиции и разбираться в его оттенках – надо полагать, возникновение таких представлений о «среднестатистическом милиционере» имеет под собой вполне реальную основу. Всякая организация формирует своих членов в соответствии с выполняемой ими функцией, и попавшие в ряды этой организации (пусть даже чисто случайно, без предварительного отбора) неизбежно изменяются в процессе службы так, чтобы им было проще и удобнее выполнять свою работу – формируется некий профессиональный тип. Если учесть, что цель обсуждаемой нами организации – «давить и не пущать», а методы, ею используемые, были – в основе своей – развиты и отшлифованы еще во времена Ивана Грозного, Петра Первого, Феликса Дзержинского и других выдающихся душегубов, игравших видные роли в нашей отечественной истории, было бы наивно ожидать, что среднестатистический милиционер окажется тонко чувствующим, мягкосердечным и деликатным субъектом, готовым в любую минуту утешить сироту и вытереть вдовьи слезы. Ясно, что реальный портрет должен существенно разниться с этой умилительной сказочной картинкой. К тому же, не надо забывать, что постоянное общение с не самой лучшей частью общества, а часто и вовсе с разным отребьем, и необходимость всегда иметь в виду, что у каждого из нас – обывателей – имеются различного рода дефекты и пороки, которые не принято демонстрировать публично, но которые могут обнаружиться в случаях, требующих вмешательства милиции, – короче говоря, неизбежное для каждого милиционера близкое знакомство с «изнанкой» нашей обыденной жизни, всё это вряд ли может способствовать воспитанию доверчивого и чувствительного к чужой боли профессионала, занятого борьбой с преступностью. Вероятно, не так-то просто вызвать деятельное сочувствие у любого встретившегося на нашем пути человека в милицейской форме: он уже, вероятно, насмотрелся на плачущих вдовиц и обиженных сирот – всех все равно не утешишь, – да к тому же, некоторые из этих сирот попали в поле его зрения только потому, что воткнули ножик в живот своему приятелю и однокорытнику по недавно покинутому ими детскому дому. Кого тут надо жалеть в такой ситуации? Может быть, порезанного, но не исключено, что и воткнувшего – дело ли рядового милиционера во всём этом разбираться? До этого ли ему?
Всё это так, и глас народа, по-видимому, не слишком заблуждается в своих окончательных приговорах. И всё же, нельзя рассматривать людей, несущих службу в милиции, как комки пластилина, которые система может как угодно мять и лепить из них всё, что ей заблагорассудится. Ясно, что все они – индивидуальные субъекты, имеющие свою волю, характер, моральные принципы и впитанные в детстве привычки, а потому, хотя на каждого из них действие указанных профессиональных факторов оказывает свое деформирующее личность влияние, результаты воздействия могут оказаться совершенно разными. И мы вряд ли ошибемся, если скажем, что среди милиционеров – точно так же, как и среди инженеров, новоиспеченных фермеров, врачей и канцелярских сотрудников Государственной инспекции по торговле, контролю качества товаров и защите прав потребителей – наверняка, можно найти как откровенных монстров, так и тех представителей милицейского племени, которые как две капли воды схожи с тем тонко чувствующим, мягкосердечным и деликатным субъектом, картинку которого мы совсем недавно признали неправдоподобной и лакирующей действительность. И более того, если внимательно разобраться, в каждом милиционере можно найти что-то человеческое, что-то присущее нам всем (не милиционерам) – как в положительном, так и в отрицательном смысле.
Так вот. После такой преамбулы (призванной, по мнению автора, послужить теоретическим обоснованием правдоподобности описываемых обстоятельств) мы можем вернуться к уже начатому рассказу. Закончив с формальным осмотром помещений, командовавший приехавшими милиционерами усач (теперь ему придется носить усы на протяжении всего романа, если только автору не придет в голову, что он должен их сбрить) предложил опечаленной Анне Леонидовне свозить ее на осмотр к врачу. Нет-нет, никаких принудительных освидетельствований, об этом и речи быть не может. Просто – вы же сами видите – что-то с вашим… зрением не в порядке. Лучше бы показаться медикам – посоветоваться со специалистами. Как к этому отнеслась вахтер и что она при этом думала, мы не знаем – она на эту тему не распространялась, – но внешне она никак не выразила своего согласия или несогласия. Со стороны всё выглядело так, как если бы она сама не знала, что ей делать, и готова была подчиниться любой чужой воле, обещающей ей выход из тупика, в котором она оказалась.
Одного из милиционеров оставили на время в вахтерской, а прочие на известном уже читателю уазике отправились в приемный покой городской психиатрической больницы. Милицейский командир предварительно вкратце объяснил дежурному врачу суть дела, на что тот вяло согласился: Ну да, похоже, из нашего контингента. Но без обследования что можно сказать? Затем настала очередь самой Анны Леонидовны. Врач расспросил пациентку о некоторых обстоятельствах ее жизни, главным из которых было, по-видимому, выяснение того, не лечилась ли она раньше у психиатра. Не был забыт и дежурный вопрос: