пить, не шуточное ведь дело). Пусть всё так. Но куда он шастает по ночам? Зачем? У него же своя комната – приводи кого хочешь, хоть вовсе живите вместе. Нет, здесь им что-то не подходит. А если и появляется она здесь, то лишь тайком – когда Порфирьевны дома заведомо нет. А чего таиться-то? Кто бы им помешал?
А ясно чего тайну разводят! Замужем она – вот и всё объяснение. Понятно, что пока окончательного решения еще нет, муж и догадываться ни о чем не должен. Тут и раздумывать не над чем. Потому и от Порфирьевны таятся – чтоб слухи не пошли, мало ли как дело обернется. Да и при разводе (а ей ведь сперва развестись надо будет) много лучше будет, если обвинить ее будет не в чем, и всё будет шито-крыто. Ей поди при разводе с мужем много чего делить придется – неспроста Сашка надеется на какую-то новую, обеспеченную жизнь. Ишь как высказался: условия он собирается улучшить, эти условия его уже не удовлетворяют.
Меня, как автора, просто восхищает логика этой старушенции: двух обнаруженных ею вымытых чашек оказалось для нее достаточно, чтобы выковать прочную цепочку выводов и даже сделать вполне правдоподобное предположение о личности никогда ею не виденной зазнобы. Рассуждала она приблизительно так: Она – обеспеченная дама (ясно, не девчонка), с запросами и претензиями (Сашка по сравнении с ней – шантрапа и голь перекатная; то-то он с этими чашками суетился – пытается марку держать!), и при этом ее статус не связан с мужем; кто бы тот ни был, не он ее делает обеспеченной и уважаемой – иначе на что бы Сашка рассчитывал после ее развода. Должно быть, она – откуда-то из торговли, и не рядовая продавщица, а может, завотделом или даже директор магазина (занимающая какой-то пост врачиха? или завпроизводством в ресторане? что-нибудь в этом роде), то есть человек, чего-то серьезного в жизни достигший и имеющий собственный вес. Раз она сама по себе – кто-то, значит и возраст у нее соответствующий: за тридцать, а-то и под сорок – где-то к Сашкиным годам приближается. Если так всё разложить по полочкам, картинка получается вполне складная, ничто в ней не противоречит наблюдаемым фактам.
А в довершение всего рассуждения Порфирьевны о существовании – пока что, на этом уровне ее знаний, только гипотетическом – некой женщины, пресловутой дамы, близкое знакомство с которой и стало причиной мизулинского преображения (а вероятнее всего, и подстерегавшей его катастрофы), получили блистательное подтверждение. Как поведала рассказчица внимательно слушавшему милиционеру, несколько дней назад, вернувшись с очередной спевки, она сразу учуяла необычный запах – в их маленькой прихожей явственно пахло женскими духами (я этот запах знаю, «Может быть» называется – не наши духи, заграничные – у нас все девки за ними гонялись). Включив свет, она обнаружила – на тумбочке под вешалкой – беленький обшитый кружевом платочек (я его и не тронула, но что тут думать – ясно, дамский платок; у него-то поди и мужских-то платков в заводе нет). Никаким иным образом, кроме как визитом дамы, объяснить это было бы невозможно. А стало быть с этого момента гипотеза о реальном существовании таинственной зазнобы перешла в разряд доказанных фактами свидетельств.
Однако – и Порфирьевна, к ее чести, этого не скрыла в своем рассказе – прямо сразу же возникла неувязка, объяснения которой найти не удалось. Когда – минут через десять-пятнадцать – наша героиня (пусть ее роль только эпизодическая, но и она – значимый персонаж романа, да и рассказ ее занял почти целую главу) снова вышла в коридор, платка там уже не оказалось. Понятно, что обнаруживший свою оплошность сосед забрал его, хотя и с явным опозданием – факт дамского визита к нему уже был зафиксирован (а затем, добавим, и внесен в милицейский протокол). Окрыленная своим сбывшимся предвидением Порфирьевна решила ковать железо пока горячо и продолжить выяснение личности мизулинской посетительницы. Вновь одевшись, она вышла из подъезда и подошла к небольшой компании, состоявшей из трех бабок, давно уже – еще до ее ухода на спевку – оккупировавших скамейку перед домом и досидевших, по своему обыкновению, до самого позднего вечера. Пора ежевечерних телесериалов в те времена еще не наступила (да и, как мне кажется, не у всех еще тогда были телевизоры), а чем-то надо же было им занимать свободное время. Присев с ними рядом (я на минуточку, воздухом с вами подышу – да мы и сами уже сейчас пойдем, пора уж по домам) и перекинувшись с завсегдатаями скамейки несколькими ничего не значащими фразами, охваченная азартом успешного расследования сыщица осведомилась у явно обладавших нужной ей информацией соседок: видели ли они, что за дамочка приходила к хорошо известному им Сашке – относительно недавно она должна была покинуть подъезд. Но тут ее ждал совершенно не предполагаемый облом. Бабки дружно заверили ее, что к ее Сашке никто подобный не приходил: какие-то люди, конечно, ходили туда и сюда, но никаких дамочек (то есть особ женского пола, уже вступивших в брачный возраст и еще, по-видимому, не успевших утратить способность к деторождению) здесь за последние пару часов не наблюдалось. Если, разумеется, не принимать в расчет Варьку с третьего этажа, которая недавно пошла домой с детской коляской и со своим старшим, плетущимся за матерью.
Порфирьевна постаралась скрыть от собеседниц свое разочарование и крайнее удивление, но в душе была сильно раздосадована. Все ее построения, обладающие, на ее взгляд, неоспоримой логичностью, а после находки платка так даже и очевидной наглядностью, наткнулись на непредвиденное препятствие. Понятно, что проще всего было бы объяснить возникшее противоречие в фактах тем, что заболтавшиеся кумушки просто не обратили внимания на приходившую и покидавшую подъезд дамочку. Вероятно, милиционеры (хоть всё заранее знающий усач, а хоть даже и склонный к сомнениям и больше доверяющий свидетелям лейтенант Одинцов) вполне удовлетворились бы таким простейшим предположением – не видели, потому что заговорились и не придали значения, – но Порфирьевну, опирающуюся на свой многолетний житейский опыт, такое неправдоподобное объяснение устроить никак не могло. Что-то во всей истории, взятой в целом, было явно не так, и ставшие ей известными факты определенно не хотели стыковаться друг с другом. Чтобы свести как-то концы с концами, оставалось предположить, что искомая дамочка проживает в том же самом подъезде, и для визита к Мизулину, ей не требуется выходить на улицу. Но и этот путь рассуждений вел к полному абсурду: наша сыщица прекрасно знала, что никто из живущих в их подъезде ни в малейшей степени не походит на нарисованный ею портрет Сашкиной зазнобы. (Мне представляется, что была еще одна возможность объяснения наблюдаемых фактов: вычисляемая дамочка могла не жить в их подъезде, но навещать кого-то из здесь живущих, так что в тот момент, когда Порфирьевна расспрашивала о ней соседок, она могла, уйдя от Мизулина, сидеть в квартире своей подруги, сестры или любого другого, близко знакомого ей жителя описываемого дома. Однако сама рассказчица такую – пусть, судя по всему, и небольшую – вероятность не принимала, надо полагать, во внимание и в своем рассказе даже не упомянула). Таким образом, если подвести окончательный итог рассказу мизулинской соседки, можно сказать, что она по-прежнему считала главной причиной резких перемен в поведении бывшего пьяницы появившуюся в его жизни женщину, но кем была эта пресловутая дамочка и как ей удавалось не попадаться никому на глаза, оставалось для Порфирьевны неразрешимой загадкой.
На этом, я думаю, и следует закончить данную главу: главное, о чем поведала милиции соседка покойного электрика и на чем основывались будущие рассуждения настоящих сыщиков, уже мною изложено, а если какие-то детали и были упущены, то их можно будет добавить и позже, когда в этом появится необходимость.
Глава девятая. Генеральский сын
Наконец-то я добрался до главы, в которой смогу представить читателям еще одного из главных героев нашего романа, до сих пор не появлявшегося на этих страницах, а заодно открыто рассказать о том, по поводу чего мне уже не раз приходилось отделываться туманными обещаниями будущих исчерпывающих разъяснений. Буквально через несколько абзацев всякий читающий роман сможет убедиться, что поразительная осведомленность Миши (а, следовательно, и моя, как автора) о самых мелких деталях этой запутанной криминальной истории и даже о содержании милицейских протоколов вовсе не результат нашей с ним безудержной фантазии, а имеет под собой вполне прозаическую основу, не нуждающуюся в каких-то выдумках и довольно строго ограничивающую пределы допустимых в художественном произведении поэтических вольностей.
С новым персонажем нашего романа – а по существу, со своим старым знакомым – Миша столкнулся в вестибюле института, как раз рядом с уже хорошо известной читателю каморкой вахтера.
Миша подошел туда с простейшей целью: выяснить, забрали ли уже ключ от 317-ой комнаты, где он работал вместе с другими сотрудниками лаборатории, или же ему надо взять этот ключ и расписаться в особом журнале, фиксирующем – помимо прочего – и время, когда сотрудники НИИКИЭМСа появляются на рабочем месте, и когда его покидают. Хотя время уже подходило к двенадцати часам (а рабочий день в институте начинался строго в девять ноль-ноль), Миша не мог быть на сто процентов уверен, что хоть один из троих его сослуживцев, работающих в этой комнате, его опередил и уже взял ключ – могло быть по-всякому. Чаще всего ключ отсутствовал, поскольку обычно Миша появлялся на работе отнюдь не в первых рядах. Даже на фоне царящего в таких учреждениях довольно пренебрежительного отношения к производственной дисциплине не имевший ученой степени мэнээс Стасюлевич М.Г. выделялся своей вольностью и даже несколько бравировал тем, что посещал отведенное ему присутственное место не «по часам», отсиживая свои сорок часов в неделю «от звонка до звонка», а по собственному расписанию, которое сам и определял. (А если честно, то не особенно о нем и беспокоился – лишь изредка коря себя за то, что дело идет слишком медленно, и давая себе зарок – «с понедельника», «с первого числа» и т.п. – интенсифицировать свои трудовые усилия). Оправдывая себя и свою излишнюю безалаберность в отношении этих самых «трудовых усилий», он подводил под принятую им линию поведения принципиальную базу и понятие «ненормированного рабочего дня» (своеобразно толкуемое научными сотрудниками) объявлял одной из фундаментальных академических свобод.