чьему-то желанию. Но дальше-то что? Если не принимать заумное предположение Кости о наличии способности к ясновидению у рядовой ниикиэмсовской вахтерши – не у каких-то там йогов в гималайских пещерах и не у потомственной знахарки, живущей в избушке на окраине леса в забытой богом глуши, – то приходится считать, что речь идет о специально разыгранном спектакле. Ну… и что? Как это может привести к прогрессу в расследовании? В самом начале их разговоров Миша – ведомый как раз этой самой детективной логикой – высказал предположение, что данное представление предназначалось, в конечном итоге, для милиции. Режиссер этой постановки хотел что-то внушить предполагаемому будущему следователю – то есть фактически им с Костей, – отвести от чего-то их взор и увести их мысли в далекую от истины сторону. Вроде бы идея здравая, но что из нее можно извлечь? Казалось бы, ухватившись за нее, можно будет понять, что именно хотели от них скрыть, – и, получается, не только хотели, но и скрыли, да так, что в башке полный мрак без малейшего просвета, – однако никаких разумных гипотез о сущности этого скрытого пункта сформулировать не удавалось. Можно было только констатировать, что жульнический план сработал без осечки, и преступники основательно заморочили сыщикам голову. Так что эта здравая идея не приводила к здравым и дающим понимание сути дела выводам – толку от нее, можно сказать, и не было. А что еще можно из этого выцарапать? Имелась, правда, еще одна мелочь, которая не давала Мише покоя, но это была и в самом деле мелочь, не стоящая даже обсуждения с Костей. Чепуха, но какая-то непонятная чепуха. Почему при первых двух «появлениях трупа» тело лежало так, что было частично скрыто за дверью, а в третий раз – когда электрик появился на глаза уже в качестве натурального трупа – тело лежало посредине коридора, хотя дверь по-прежнему была распахнута? В этом отступлении от уже отработанной схемы чувствовалась некая несуразица. Ведь, если пресловутый «режиссер» заранее знал, что спектакль закончится в третьем акте смертью Мизулина, то, что заставило его в последний момент поменять свой исходный сценарий? Казалось бы, это вовсе не вяжется с его общим замыслом – эффектность всей постановки только выигрывала от того, что труп оставался неизменным на протяжении всего спектакля: та же одежда, соблюденная во всех деталях идентичность позы лежащего, тот же самый нож с верхним красным колечком на рукоятке. Зачем было что-то менять, если зрителю пытались внушить представление об одном и том же трупе, которого чертыто явятся, то растворятся снова? А ведь поменяли же! С какой целью? Непонятно. Вот что бы сказал по этому поводу Шерлок Холмс? – вопрошал Миша сам себя и не мог найти ни одного мало-мальски приличного ответа. Конечно, с натуральным Холмсом вопрос можно решить достаточно просто: не подбрасывай ему Конан Дойль такие головоломки, которые заведомо имеют разумное – хотя и не видимое с поверхности – решение, наверное, и великий сыщик не смог бы придумать ничего оригинального и интересного. Однако здесь-то речь шла не о литературных выдумках – всё было как нельзя более реально… и еще более беспросветно, чем в самом хитроумнейшем детективе. Чушь какая-то, она и есть чушь, сколько ни ломай над ней голову. Одно слово – тупик.
Вот с такими мыслями и в таком настроении наш Ватсон покинул жилище своего партнера по сыску и уныло поплелся домой, заранее договорившись, что встретятся они в следующий раз в субботу – на том же месте, в тот же час, что и на прошлой неделе.
Но и в субботу ситуация существенно не изменилась. В прошедшие два дня Миша исправно появлялся в лаборатории, терпеливо продолжал подбирать материалы для своего будущего диссертационного литобзора и не переставал достаточно активно участвовать в общих разговорах, надеясь, что какое-нибудь случайное слово, дошедший до него слушок, чье-то простейшее соображение прольют хоть каплю света на интересующее его дело. Но ничего стоящего услышать ему не удалось. Вообще эта тема (включая и смерть Нины – о том, что она была результатом умышленного отравления, никто в институте еще, естественно, не знал) постепенно теряла свою актуальность и начинала вытесняться всегдашними пересудами о политике и спорами о том, перейдет ли некая команда в высшую лигу. Что, в сущности, означает выделенное здесь курсивом выражение, Миша и тогда не знал, и за прошедшие с тех пор годы узнать не удосужился. Да и я, слушая его рассказ, не смог просветить его в этом специальном вопросе (кстати сказать, наше с Михаилом полное равнодушие к подобным проблемам было одним из факторов, обусловивших взаимную симпатию и цементирующих наши приятельские отношения). Разговоры о недавних смертях в институте, конечно, время от времени возникали, но за неимением свежей информации не выходили из уже набитой колеи. Что-то рассказывали о поминках после Нининых похорон, в которых участвовало человек десять из числа ниикиэмсовских сотрудников. Передавали сведения, исходившие от бывших там близких Нининых знакомых: о краткой речи завотделом снабжения – он очень уважительно и тепло отозвался о покойной, подчеркнув ее человеческие качества и всеобщую к ней симпатию; о Нинином муже, выглядевшем совсем потерянным и выбитым из седла; о приехавшей откуда-то издалека ее матери, которая под конец не выдержала и рыдала в голос… Ну и тому подобные подробности, характерные для такого рода мероприятий, но в детективном отношении вряд ли представлявшие хоть какую-то ценность.
В пятницу после обеда институтская общественность оживленно обсуждала свежайшую новость о внезапном увольнении главного бухгалтера. Хотя к расследованию этот факт отношения не имел, сам по себе он был достаточно интересен, и Миша внимательно вслушивался в сообщаемые наперебой подробности. Для простоты изложу их не в той последовательности, в которой они достигали Мишиного слуха, а в строго хронологическом порядке. Как быстро выяснилось, начало процессу было положено еще за день до того на проходившей по четвергам институтской планерке. Я сейчас уже не помню, как Миша называл это мероприятие, на котором еженедельно обсуждались разные организационные и производственные вопросы, да это и не важно для нашего романа – пусть будет «планерка». Вёл это совещание – вместо отсутствовавшего директора – зам по науке, временно исполнявший его обязанности. И в числе мелких, но неотложных вопросов он обратился к главбуху с просьбой ускорить инвентаризацию на осиротевшем складе химреактивов:
– Вероника Аркадьевна, надо бы поскорее с этим делом решить – лаборатории уже начинают жаловаться, что не могут получить заказанные реактивы.
Если верить словам присутствовавшего на планерке секретаря комсомольского комитета (а до Миши дотекла информация именно из этого источника), сказано это было совершенно нейтрально, вовсе не в тоне выговора, без какого-либо оттенка пренебрежительности или желания накрутить подчиненному хвост, но привело к неожиданному эффекту. Главный бухгалтер НИИКИЭМСа – солидная дама в расцвете, что называется, лет, то есть в возрасте где-то около пятидесяти, но еще весьма эффектная и с некоторыми замашками крупного руководителя – гранд-дама, я бы сказал, местного масштаба – повела себя совершенно непредсказуемо и запальчиво заявила, что в такого рода ценных указаниях вовсе не нуждается и сама, слава богу, способна справляться с возложенными на нее обязанностями. Ведущий собрание врио директора опешил, открыл – вероятно, от удивления – рот, но никак не ответив на этот выпад, перешел к следующему вопросу. Однако дальнейшее обсуждение было скомкано, и у большинства участников совещания осталось впечатление небольшого скандала – глупого и возникшего ни с того, ни с сего.
Институтские витии, обсуждавшие задним числом этот мелкий конфликт, послуживший прологом к разыгравшейся в пятницу буре эмоций, дружно расценили его как выражение желания главбуха открыто заявить о месте, занимаемом ею в институтской иерархии. Основываясь на неписаной табели о рангах, ниикиэмсовская Вероника Аркадьевна могла считать себя третьим по значению лицом в институте: несколько – хотя и незначительно – уступая заму по АХЧ. В то же время не меньшие основания считать себя третьим по рангу были и у зама по науке – в другом институте человек, занимавший эту должность, мог быть и вторым, после директора, лицом в иерархической структуре институтских центров власти. Всё это в значительной степени зависело от конкретных лиц и складывающихся между ними взаимоотношений. Такая неопределенность и подтолкнула, якобы, главбуха воспользоваться отсутствием академика – при нем она вряд ли бы на это решилась – и, придравшись к любой ерунде, показать всем присутствовавшим, «кто есть кто» в институте. Однако дальнейшие события заставили всех, в том числе и рассуждавших подобным образом, усомниться в такой – вообще-то вполне правдоподобной – интерпретации начального эпизода всей истории.
Надо полагать – точных данных Миша не имел, – что после окончания планерки публично отчитанный зам по науке приватно переговорил с начальником отдела снабжения, на которого приказом по институту было возложено временное исполнение обязанностей зама по АХЧ, и попросил того деликатно, постаравшись по возможности спустить дело на тормозах, убедить Веронику Аркадьевну не тянуть с крайне необходимой инвентаризацией. На той неделе – подкрепил он свою просьбу-поручение – должен вернуться академик: нам же с вами и даст выволочку. Она артачится, а нам придется отдуваться. Действительно, его прогноз будущих действий академика мог оказаться близким к реальности – и кому же это не знать, как двум давним соратникам ниикиэмсовского директора. Тем более что отдел кадров заверял о наличии у них реального кандидата на вакантную должность кладовщицы – по стечению обстоятельств, претенденткой на это скромное место работы оказалась уже известная нам Петунина, которая якобы давно уже завидовала своей подруге и хотела перейти из бухгалтерии на какую-нибудь похожую должность. Что уж привлекало ее в такой работе, было неясно: и зарплата не выше (даже, если учесть пятнадцатипроцентную надбавку за вредность) и интересного ничего нет. Отпуск, правда, на неделю дольше. Но с другой стороны, как нам судить? Что мы знаем о специфике ежедневной работы рядового бухгалтера? Все эти