Я оставил сестру с конвоем, а сам отправился повидать исполняющего обязанности начальника полиции. Ему было тридцать пять, и он переживал из-за возраста. Ветераны полицейской службы все умерли или умирали, так что полиции, кроме недостачи людей, грозила потеря боевого духа. Исполняющий обязанности до эпидемии и не мечтал достичь такого поста, и все еще не привык. Я привел его в чувство, посулив, что пришлю в город солдат. У меня не хватило бы людей, и он об этом знал, но ему полегчало от напоминания, что где-то есть вояки, к которым в самом крайнем случае можно обратиться.
Он обещал мне Флеминга в двадцать четыре часа. По крайней мере, мыслил он как настоящий коп.
Я вернулся в штаб. Часовые не стреляли, хотя в темноте не могли нас узнать, пока мы не подъехали совсем близко. Я всех понизил в чине на одну ступень, кроме одного, которого понижать было некуда. Этого я послал в город помогать в госпитале.
Два дня мы ничего не знали о Флеминге. Вашингтон не стеснялся в выражениях, объясняя мне, как там недовольны убийством Адамса. Они подключили армейскую разведку. Те занялись расследованием с восточного конца. Флеминг был женат, почти расплатился за свой скромный, но удобный дом, имел взрослого, женатого сына, а дочь заканчивала колледж. За неделю до вылета из Нью-Йорка он снял со счета двенадцать тысяч, а всего на этом счету лежало около девятнадцати. Разведка обнаружила прикрепленную к его чековой книжке записку, в которой Флеминг советовал жене, если он не вернется через несколько месяцев, найти себе работу. Армия просила меня прокомментировать эту записку. Я ответил, что советую жене искать работу.
Утром третьего дня я вызвал из медцентра сестру Маккэй, обеспечил ей машину скорой, водителя и двух солдат. Внутри скорой установили пулемет и бак с напалмом. Им было приказано объезжать все больницы в городе и окрестностях. Желательно раз в день, а если не успевают, хотя бы раз в два дня. Сестра с ним говорила, она должна была узнать его голос. Прошли уже три дня инкубационного периода, так что все, кроме голоса, могло измениться до неузнаваемости.
Сестра, выкатывая на меня свои замечательные карие глаза, заверила, что если хоть раз его услышит, непременно узнает. Я потрепал ее по самому подходящему месту и пообещал недельный отпуск на озере Эрроухед — когда все кончится. Она послала мне еще один душевный взгляд, и это была не просто благодарность за отпуск. Я сделал себе в памяти заметку: тоже провести денек-другой на озере одновременно с ней.
Но Флеминга она не нашла.
Это выпало сержанту Вериде, который чуть не всю жизнь прожил в Лос-Анджелесе. Он попросил разрешения переодеться в штатское. Так ему было безопаснее, если только он не столкнулся бы со знакомым, знающим, чем он занимается в армии. Солдаты, что в форме, что нет, не пользовались популярностью в Южной Калифорнии.
Я обсудил с ним план. Плана у него не было. Он сказал, что хочет побродить по городу и осмотреться: вдруг да что найдет. Ничего хорошего, но лучшего и я предложить не мог. Я его отпустил.
Под конец недели он прислал мне сообщение, через вторые руки, как мы договаривались. Он позвонил в больницу, а оттуда связались со мной — у них была прямая линия со штабом. Я как раз собирался немного перекусить, но из-за этого известия отменил обед. Очень скоро в Лос-Анджелес были отправлены три грузовика медицинского снабжения. Грузовики были нагружены, но в этот раз — не антибиотиками.
Сержанта Вениду я подхватил на Западной авеню. Спросил, точно ли это Флеминг — он сказал, что уверен. Я велел ему показывать водителю дорогу, и мы свернули на юг. Через несколько минут остановились.
— Дальше по улице, — объяснил сержант, — и в конце в переулок. Нам бы его заблокировать.
— А подходы спереди?
— Там хватит одного грузовика. Главный вход сейчас из переулка.
Я послал грузовик к фасаду. Чтобы просто стояли там на случай, если кто-то выйдет. Любой, кто бы оттуда вышел, был нам нужен.
Другой грузовик сделал круг и подъехал с противоположного конца переулка. Мы встретились посередине. Мы с сержантом вышли, солдат я проинструктировал. Переулок располагался в захудалом торговом районе и чистым не бывал никогда, а вирус, покончивший с мусорщиками, не улучшил положения. Сержант первым подошел к хлипкой двери, налег плечом и спокойно вошел.
Дверь за нами закрылась, мы очутились в полутемной прихожей, из которой вела другая дверь. Запах там стоял запоминающийся. Чем пахло, я не понял: что-то среднее между стойлом и больницей. Сержант нажал на следующую дверь, но эта не открывалась. Он сложил ладони трубкой и крикнул в щель: «Посетитель!»
— Нет мест, — сдавленно отозвались изнутри.
Сержант заколотил в дверь.
— Это Венида, мы с тобой утром разговаривали.
За дверью зашаркали, потом голос с той стороны прошептал:
— Тихо ты! Вечером приходи — будет комната.
Дверь медленно приоткрылась. Я запустил руку в щель и ухватил первое, что нащупал. Ухо. Подтянув его владельца поближе, я перехватил за волосы и пинком распахнул дверь. В моей руке болтался малорослый уродец. За его спиной было полдюжины клеток с кошками, а у другой стены в птичьем вольере порхали и орали попугаи. Хозяин взвизгнул, его крик подхватили кошки, и еще залаяли два пса.
— Так, — сказал я. — Зоомагазин.
— Я ветеринар, — возразил человечек. — У вас болеет собака? Ведите ко мне. Если не вылечу, денег не возьму.
Тут он разглядел мой мундир, вырвался и пустился наутек. Я его перехватил и зажал рот ладонью. Потом как мешок поволок вверх по лестнице.
Там пахло еще гаже, в нечищеных клетках сидело некормленое зверье, а еще пахло мужчинами и женщинами. Я сверху вниз взглянул на хозяина. Тот уже задыхался. Не жаль, если бы и подох, но я убрал ладонь.
— У меня хорошее заведение, — выдохнул он, едва набрав воздуха в грудь. — Из последней сотни выжили пятеро. Больше, чем в ваших больницах.
— Повезло тебе, если не врешь, — сказал я. — Статистика, не более того. — Я встряхнул его. — Сейчас я тебя отпущу и надеюсь, что ты сбежишь. Просто мечтаю, чтобы ты сбежал.
Самозваный лекарь мигом скрылся. Я оглядел этот свинарник. Почему здесь прячется Флеминг, я мог понять, но остальные? Конечно, в таком положении знахари процветают, и этот ветеринар, как видно, немало людей убедил, будто может то, чего не могут в больнице.
Сержант подтолкнул меня под локоть.
— Нам туда. Вы его узнаете по ботинкам.
Мы прошли вдоль ряда пациентов. Они лежали на крышках клеток, большей частью пустовавших. Кое-кто забился в клетки побольше, еще кто-то растянулся на полу. В одном углу я увидел ржавую раковину. На гвозде рядом висели две жестянки и выщербленная пластмассовая чашка.
— Он занимает номер для новобрачных, — подсказал Венида. — Думаю, заплатил за него тысячу, а то и две.
Человек, который мог оказаться Флемингом, лежал на двух больших коробках почти одинаковой высоты. Матрас заменяли картонки и газеты. Укрывался он полотнищем распоротого мешка.
Лицо у него заплесневело. Все заболевшие плесневели. Обычная хлебная плесень, ее споры всегда рассеяны в воздухе. Плесень не имела прямой связи с болезнью. Насколько мы знали, она не усиливала и не задерживала развития симптомов, просто на ослабленном Невадским вирусом теле разрасталась быстрее, чем на хлебе.
Пациента она не убивала и не излечивала, но досаждала. В наших больницах ее смывали особыми химикатами. Но одно пятнышко, обычно на плече, оставляли в качестве теста. Если плесень желтела и подсыхала, для пациента худшее было позади: он выживал. Желтела она не часто.
Я смотрел на лежащего, гадая, правда ли это Флеминг. Он был не так глуп, чтобы оставить при себе документы, так что, если не выживет, наверняка мы не узнаем. Одна из особенностей этой болезни: она покрывала все тело коркой струпьев. Ученые сравнивали то, что присходило с мягкой бесформенной плотью под коростой, с развитием эмбриона. Сходство было невелико, если не считать, что изредка из старого человека прорывался наружу молодой.
— Черт побери, — буркнул я, — дайте-ка света!
Ветеринар, который, увидев у дверей солдат, прокрался обратно, включил лампочку. Ее слабый свет не слишком помог, но одно я рассмотрел: плесень на человеке, которого Венида объявил Флемингом, и не думала увядать. Она чернела, созревала. Если я хотел услышать ответ, следовало торопиться.
— Флеминг, — выкрикнул я, — мы вас поймали!
Я все выкрикивал его имя в надежде, что он отзовется. Он шевельнулся — но и только. Сбросил с себя мешковину и ощупал лицо. Оно было мохнатым от плесени. Плесень проросла и сквозь рубашку.
Я выковырял грибок у него из уха — может, так услышит. Я снова выкрикнул его имя, и он забормотал что-то. Я встал на колени, чтобы расслышать.
— Я проиграл, — шептал он.
— Проиграли, Флеминг, — сказал я, хотя это еще не доказывало, что передо мной он. Всякий на его месте сказал бы, что проиграл.
Я переломил надвое спичку и сунул ему в ухо, чтобы приоткрыть канал.
— Не знаю, где вы подхватили идею о том, как ее будут распределять, — заговорил я прямо ему в лицо. — Может, от Адамса, а может и нет. Может, сами придумали, чтобы достовернее изобразить передо мной настоящую гниду. Одно наверняка: это будет решать не один человек. Надо вам было подождать. У каждого будет шанс вернуть молодость.
Губы его зашевелились.
— Вы молоды, — проговорил он. — Вы всему готовы поверить.
Я встал. Я нашел, кого искал, и был героем, но радовался этому куда меньше, чем ожидал.
— Жаль, что так обернулось, — сказал я.
Он ощупывал свое лицо, ощупывал образовавшиеся на теле струпья. Под грибком он был сплошь покрыт струпьями. Он добрался до глаз, пальцами отковырнул мешавшую видеть корку на одном, потом на другом. Глаза глянули на меня и на миг сверкнули.
— Я пытался, но проиграл, — сказал он. — Я должен был попытаться. Такой шанс выпадает раз в жизни.
Там, где он сковырнул струпья, проступала кровь, копилась в глазницах. Он считал, что за молодость стоит умереть.