Он позволил скатиться с пальцев последней ноте и встал, озираясь. Все шло не так, как он задумал. На просцениум выступил ведущий.
— Техническая неисправность не позволяет нам продолжать концерт по программе. После короткого перерыва мы перейдем к основной части.
Экспромт, разумеется. Ведущий не понимал, что случилось, но видел, что Дэнни играет, а оркестр молчит. Логично было предположить, что неисправен оркестр, а не пианино.
На самом деле, — сообразил Дэнни, — все наоборот. Робот-пианист управлял оркестром. Он в самом деле отличался от всех: он координировал действия других роботов, задавал им ритм и цель. Дэнни, даже если превосходил его искусством, этой роли исполнить не мог. Он был человеком, а не машиной, его мозг на электроном уровне не действовал.
Дэнни бросил взгляд за кулисы. Теперь, что он ни делай, все пропало. Там, невидимый для ведущего и зрителей, стоял, свесив разбитые руки, робот-пианист. И рядом с ним — шестеро членов психкоманды.
Зал беспокойно, недоуменно шумел. Казалось бы, яблоку негде упасть, но нашлось место для людей, которые, тихо скользнув в двери, встали перед ними на страже. Вероятно, они были при оружии.
Дэнни отвернулся к пианино. Они пришли послушать старинную мелодию? Они ее услышат. «Беги как птица в горы». Это был похоронный марш Нового Орлеана — вполне подходящий выбор. Сегодня он умрет как музыкант.
Первые ноты медленно стекли с его пальцев. Музыка пролежала под землей триста лет, и осталась хорошей музыкой. Не заслушанной, не затертой.
После первых аккордов зал затих. Сами того не зная, они внимали человеческой музыке.
Замкнулось звуковое реле, вступило метапиано. Его сделал Дэнни, и в сравнении с пианино оно было как пианино в сравнении с клавикордом. Одинокий инструмент затмил бы целый оркестр. Резонатор обычного пианино был для него мал. Для метапиано резонатором стал весь зал, и воздух в нем вибрировал. Дэнни никогда еще не использовал инструмент в полную силу. Сейчас пришло его время — терять было нечего.
Закончив новоорлеанский марш, Дэнни перешел к музыке, написанной под инструмент. К своим сочинениям, сохраненным в памяти, потому что записывать было опасно: как бы кто не узнал, что он пишет музыку. Сегодня зал принадлежал ему, и он решил показать им все, что до сих пор скрывал. Растерянные техники не догадались прервать радиотрансляцию.
Он играл для них невообразимые гармонические сочетания: не только не слыханные доселе, но и неслышимые ухом. Обертоны накладывались на обертоны, уходя в частоты, не воспринимавшиеся человеческим слухом. Возможно, их не услышали бы даже собаки и летучие мыши, но что до того. И не важно, что люди не слышали этих звуков — они звучали и влияли на слушателей.
Он дотянулся до нервных окончаний слушателей — до нервов, которые не имели отношения к слуховому восприятию. Зал слышал шелест кометных хвостов и содрогался от распада атомных ядер. От великого к малому и обратно, музыка Дэнни открывала им вселенную. Экскурсия бесплатна, мы просим только вашего внимания!
То был его первый концерт, и, возможно, последний. Когда музыка стихла, он склонился на метапиано — замолчав, инструмент вновь обернулся обычным пианино.
Зал замер: ни звука, ни шороха. Дэнни ждал отклика — отклика не было. Оставалось только надеяться, что им понравилось.
Он обреченно склонил голову. А когда выпрямился, слушатели так и не двинулись с места, но у ограждения стоял робот-пианист.
— Их можно заменить, — шепнул он, приподняв свои разбитые руки.
А потом заговорил громче, так, чтобы слышали все.
— Я ничего не знаю о музыке. Ты научишь меня?
Зал словно ждал этих слов: аплодисменты взмыли волной, накатывали снова и снова. Они захлестнули Дэнни, и тот поднялся на подгибающихся ногах.
Гром рукоплесканий все нарастал, и самые стены готовы были рухнуть от этого грома. И в нем прорезались человеческие голоса, выкликавшие давно забытое и возродившееся сегодня слово: Браво! Браво!
Улыбка тронула застывшие черты Дэнни. Ему вдруг стало спокойно. Он обернулся туда, где одобрительно кивал робот-пианист. Рядом с ним стояла психкомнада. Лица людей больше не были суровыми. Они выражали восторг и… Дэнни почудились на них улыбки.
Он вновь обратился к гремящему овациями залу.
И скромно раскланялся…
ВЕЛИКИЙ ПРЕДОК
В состоянии покоя ленточник Тафетта напоминал причудливый бант на подарочной коробке. Четыре плоские ноги растопырены и свернуты в петли, концы подвернуты под широкое плоское туловище, изображающее узел. И шея, тоже плоская, выгибается петлей. Единственное утолщение — голова, коронованная дюжиной длинных узких ленточек.
Тафетта заскрежетал головными щупальцами, на удивление удачно имитируя речь.
— Да, я слышал эту легенду.
— Это не просто легенда, — возразил биолог Сэм Халден. Он был готов к такому отклику: негуманоиды склонны видеть в собранных людьми фактах не более чем устоявшиеся предрассудки. — Существует более сотни человеческих видов, и каждый отсчитывает свое происхождение от одной из множества планет, широко разбросанных по вселенной. До выхода в космос между ними не было никакой связи — и тем не менее расы каждой из этих планет способны скрещиваться минимум с десятью другими! Это уже не легенда — это, черт побери, много больше!
— Впечатляет, — признал Тафетта. — Хотя я нахожу несколько неприятной мысль о совокуплении с представителем чужого вида.
— Это потому, что твой вид уникален, — сказал Халден. — За пределами твоего мира не найдется другого хотя бы с поверхностным сходством, и то же самое относится ко всем разумным и неразумным существам, за единственным исключением — человеческого рода. Между прочим, мы четверо здесь присутствующие волей случая неплохо представляем биологический диапазон развития человечества.
Наш археолог Эммер — неандертальского типа — относится к началу шкалы. Я с Земли — она примерно посередине спектра, хотя ближе к Эммеру. Лингвист Мередит по другую сторону от середины. А за ней, на дальнем конце, математик Келберн. Плодовитость потомства распределяется соответственно. Эммер чуть за пределами возможностей скрещивания с моим видом, зато я с приличными шансами мог бы оплодотворить Мередит, и с такими же шансами она получит плодовитое потомство от Келберна.
В ответ Тафетта скептически затрещал ленточками.
— Но, кажется, доказано, что некоторые гуманоиды в самом деле ведут род с одной планеты — что они составляют непрерывную эволюционную цепочку длиной в миллиард лет?
— Ты говоришь о Земле, — кивнул Халден. — Для гуманоидов требуется планета определенного типа. Разумно предположить, что, коль скоро люди освоили сотню подобных миров, они хоть на некоторых должны совпасть с аборигенными формами жизни. Так случилось с Землей: к моменту прибытия человека на ней уже существовали человекообразные. Естественно, ранние эволюционные теории шли на любые натяжки, чтобы объяснить этот факт.
Но есть и другие миры, на которых люди, попавшие туда до каменного века не состоят в родстве с другими животными. Отсюда приходится заключить, что человек не происходит ни с одной из планет, на которых мы находим его ныне. Нет, он эволюционировал где-то в другом месте, а уж потом рассеялся по всему Млечному Пути.
— И вот, ради объяснения единственной расы, способной скрещиваться с отстоящими на тысячи световых лет видами, вы вводите понятие великого предка, — сухо подытожил Тафетта. — Это представляется излишним упрощением.
— Ты можешь предложить лучшее объяснение? — спросил Келберн. — Оно должно учитывать столь широкое распространение вида. Параллельная эволюция не годится — она не объяснит существования сотен гуманоидных — и только гуманоидных рас.
— Лучшего объяснения я предложить не могу, — Тафетта подобрал свои ленточки. — Честно говоря, никого особо не интересуют человеческие теории относительно собственной расы.
Такой взгляд был объясним. Человечество было самой многочисленной, хотя и не самой высокоразвитой цивилизацией — ленточники в известной части Млечного Пути продвинулись выше, и не они одни. И людей основательно побаивались. Стоило им когда-нибудь объединиться… но объединения не предвиделось. Единственное, в чем они соглашались между собой — это в теории относительно общего предка.
Однако ленточник Тафетта, как опытный пилот, мог быть весьма полезен. А чтобы убедить его, следовало четко сформулировать свою позицию.
— Ты что-нибудь слышал о близкородственном скрещивании? — спросил Сэм Халден.
— Кое-что. О нем слышал каждый, кто потерся среди людей.
— Мы получили новые данные и уточнили их интерпретацию. Теория состоит в том, что люди, способные скрещиваться друг с другом, состояли когда-то в близком родстве. Мы составили последовательность человеческих рас. Если раса планеты Е скрещивается вверх до А и вниз до М, а раса G дает плодовитое потомство только вверх только до В, а вниз до О, мы, какое бы место эти расы не занимали сейчас, предполагаем, что когда-то G располагалось рядом с Е, но ниже по таблице. Экстраполируя в прошлое до систем, на которых существовали человеческие расы до межзвездных путешествий, мы получаем определенную закономерность. Келберн тебе объяснит.
Розоватое от природы тело ленточника слегка закраснелось. Чуть заметно, но и столь слабая перемена окраски выдавала заинтересованность.
Келберн прошел к проектору.
— Знай мы все звезды Млечного пути, было бы проще, но уже сейчас, исследовав лишь малую их часть, мы добились достаточно точной картины прошлого.
Он нажал клавишу управления, и на экране замерцали звезды.
— Мы видим плоскость галактики сверху. Вот один из ее рукавов, как он выглядит в настоящее время, и вот человеческие системы. — Математик нажал другую кнопку, и выделенные звезды засветились ярче. Они не складывались в узор — простая россыпь звездочек. — Млечный путь в целом вращается, и хотя звезды в данной области склонны держаться вместе, они тоже совершают беспорядочное движение. Если же вычислить расположение этих звезд в прошлом, получается следующее…