- Спасибо, - сказал Бут и снова метнулся взглядом по пещере: Кемлонг уже не было.
- Ну что? - спросил Ситонг, отхлебнув холодного чая. - Пора трогать, а? Надо ж равнину проскочить в сумерках. Мы там как мишень: голое место... Ни камня, ни деревца... А то, может, поживем тут денек? А?
- Нет, поедем, - сказал Степанов.
Он очень торопился сейчас, потому что ему надо было как можно скорее рассказать людям про то, что он здесь увидел.
- Скажи ему, чтоб он не горевал, - сказал Ситонг. Вы ж одного поля ягоды - ненормальные... Скажи ему, что прожить можно и без руки.
- Прожить, - кивнул головой Бут. - Именно - прожить.
- Будто ты не можешь жить без этих своих рисунков... - сказал Ситонг.
Кхам Бут поглядел на Степанова, словно ища у него защиты.
- Жить - нельзя. Прожить - можно.
- Брось, - сказал Ситонг. - Надо только сказать себе злое слово. Надо уметь быть сильным.
- Сильнее себя человек быть не может, - сказал Степанов.
- Может, - упрямо повторил Ситонг. - Может. Человек все может.
- Я пробовал рисовать левой, - словно оправдываясь, сказал Бут, - но это очень плохо. Я почувствовал себя немым: все слова слышу, а сказать ничего не могу. Я пробовал к этой культе, - он тряхнул обрубком правой руки, - привязывать кисть. Ничего у меня не вышло, мазня одна... Вышла мазня... Я говорил себе: если ты настоящий художник, пусть тебе отрубят обе руки - не погибнешь; если есть что сказать людям - ты скажешь этой песней. Пусть отрежут язык - ты все равно будешь думать свое. Я так сначала говорил себе... А когда попробовал привязать кисть к культе и ничего не вышло, тогда я...
- Когда победим, - сказал Ситонг, - мы заставим американцев построить для тебя специальный протез.
Кхам Бут опустил голову, спрятав лицо в коленях.
Ситонг обнял его за плечи, и лицо его мелко затряслось.
- Ну что ты, что ты? - ласково, совсем иным голосом - такого голоса Ситонга ни разу не слышал Степанов - заговорил он. - Ну не надо, брат мой, ну не надо же, любимый брат мой... Разве можно так жалеть себя?
Степанов вышел из пещеры. Кемлонг стояла возле дерева и рисовала пальцем на коре замысловатый узор.
- Пойди к нему, - сказал Степанов.
Она отрицательно покачала головой.
- Почему?
- Я не люблю его.
- Ты знала про эти рисунки?
- Нет.
- Пожалей его.
- Разве можно жалеть мужчину? Он тогда погибнет.
- До свиданья, Кемлонг. Мы сейчас уезжаем.
- Я знаю.
- Ты очень хорошая девушка, Кемлонг.
- Я знаю, - пожала она плечами, по-прежнему рисуя пальцем замысловатый узор на коре дерева.
- Мне жаль уезжать.
- Дайте мне вашу руку, - попросила она.
Кемлонг обвязала его запястье красной шелковой ниточкой и сказала:
- Это я вам дала свою душу на дорогу...
03.40
Файн сидел возле включенного диктофона и неторопливо курил.
- Неужели в мир пришла ночь? - заговорил он, поставив нужную тональность записи. - Неужели двадцатый век - последний век человечества? Этого человечества?
Файн отмотал запись, прослушал свой голос и досадливо затушил окурок в пепельнице, сделанной из половинки шариковой бомбы. Стер написанное и начал диктовать снова:
- Люди, считающие, что они служат долгу, попросту выполняют то, что в р е м я запрограммировало в их генах. Мы все запрограммированы, сейчас уже с этим не спорят. Когда-то древние знали про это. Недаром осталась мудрость: "Тот, кому суждено быть повешенным, не утонет в луже". Раньше в р е м я было медлительным. Его называли рекой. Теперь оно стремительно. Отчего оно так убыстрилось? Наверное, оттого, что о н о не хочет открыть нам свою тайну. Главную тайну. Поэтому о н о заставляет нас прожигать и проживать время жизни. Оно подгоняет нас, выдвигая иллюзорные мечты, мы гонимся за ними, пробегая сквозь время. Мы не успеваем осмыслить происходящее: в р е м я готовит нам одну феерию за другой. Память мира стала, как никогда, короткой: так бывает в концерте, где отличные номера следуют один за другим. Этот наш бег за мечтой порождает усталость. И мы передаем эту усталость потомкам. Мы программируем усталость в будущем через гены наших детей и внуков. Видимо, мы слишком близко подошли к тайне в р е м е н и. Мы начали выходить из-под контроля. И в р е м я тогда, поняв, что впрямую нас не победишь и прошлое - спокойное прошлое - не вернешь людям, а следовательно, и ему самому - позволило простой микроскоп сделать электронным и помогло тем, кто слепо тыкался носом вокруг проблемы наследственности, сфотографировать клетку ДНК. В р е м я решило столкнуть количество открытого людьми с их разумом, который не в силах это открытое осмыслить. И тогда в р е м я помогло Виннеру создать кибернетического робота. Это был самый коварный ход в р е м е н и. Человек, преклоняющийся перед творением рук своих, перед всезапоминающим и всевычисляющим роботом, обречен на умильное рабство. Робот будет служить не человеку, как он надменно думает, но - в р е м е н и. Спасти от гибели можно только верующих рабов. Богов свергли. Робот - бог будущего. Боги - слуги времени. Время нас снова обыграло. Человечество, погрязшее в маленьких личных, групповых и государственных заботах, уже проиграло, не заметив этого катастрофического проигрыша. А порой даже аплодируя поражениям - когда выдавали Нобелевские премии мудрецам от математики и электроники. Эти мудрецы были невольными п р о в о к а т о р а м и в р е м е н и. Не зря инквизиция жгла на кострах тех, кто дерзал думать шире пределов, утвержденных религией: видимо, папские нунции, лишенные радостей плотской, простой жизни, мечтали, чтобы этим простым счастьем наслаждалась их паства. Паства дерзко отринула этот путь устами Галилея, который сказал, что шарик все-таки крутится. Будь он проклят, этот вздорный старик, этот вздорный старик... Только равенство мысли могло бы уравнять людей в их правах и обязанностях. Но разве люди согласятся уравнять себя в мысли? Личный агент в р е м е н и в каждом из нас - честолюбие и алчность - не позволит сделать этого. Маленькие люди заняты своими маленькими радостями, крохотными горестями и глупенькими страстями. В р е м я, наблюдая нас, видимо, потешается: "На что замахиваетесь, мыши?"
Файн выключил магнитофон и, откинувшись на спинку старинного, с истертыми валиками кресла, закурил и почувствовал, как у него устало расслабились мышцы живота.
Он потянулся и закинул тонкие руки за голову. Возле окна, в дальнем углу номера, запел сверчок. Файн долго слушал, как поет сверчок, а потом неожиданно для самого себя - заплакал. Он включил диктофон и поднял микрофон, чтобы песня сверчка явственнее записалась на пленку. Он долго сидел с вытянутой рукой и, улыбаясь, счастливо плакал, слушая, как пел сверчок. А когда он замолчал, Файн сказал в микрофон:
- У времени добрая песня...
04.07
- Поставь будильник на пять часов, - сонно пробормотал Билл. - Я хоть часок вздремну. Мы в пять должны вылетать...
- Я разбужу. Спи, - сказала Сара. - Я разбужу тебя в пять.
- Мы разбомбим эту машину с чарли и быстренько вернемся.
- Спи. Спи, - повторила Сара, - Спи же ты...
- У меня очень свирепый командир. Мне нельзя проспать.
- Спи. Я тебя разбужу.
Саре показалось, что парень уснул. Она осторожно отодвинулась от него. Ей хотелось бежать отсюда, но парень обнял ее, прижал к себе и спросил:
- Куда ты?
- Никуда. Просто мне жарко.
- Нет. Лежи рядом. Я не буду спать, я только подремлю пятнадцать минут, - он поцеловал ее в шею. - И сразу проснусь. И у нас еще останется полчаса на любовь. Поцелуй меня.
Сара прикоснулась губами к его щеке.
- Нет, поцелуй меня так, как раньше.
- Я устала.
- Ты думаешь, я не устал? Я тоже очень устал.
- Поспи. Поспи немного.
- Хорошо. Совсем немного. Разбуди меня через десять минут. Ладно?
- Хорошо.
И Билл уснул: он всегда засыпал сразу, как ребенок.
04.29
- Я не мешаю тебе своими коленками? - спросил Ситонг.
- Нет, что ты, совсем не мешаешь.
- Я взял еще две канистры на обратный путь и продовольствия, поэтому стало так тесно.
- Ты на границе не отдохнешь? Там хорошее убежище.
- Нет. Надо возвращаться на фронт, - ответил Ситонг. - Там дел много. Ну-ка, поддай скорости, - попросил он шофера. - Надо поскорей проскочить равнину.
- Я и так гоню, - сказал шофер. - Равнина очень красивая, - обернулся он к Степанову. - Вы ее днем не видели?
- Чего красивого может быть в равнинах? - удивился Ситонг. - Красиво бывает только в горах.
- Почему? - спросил Степанов.
- Потому что в горах неизвестно, что будет дальше. Поднимешься на вершину - и видишь: водопад. Поднимешься на вторую - а там ульи с медом; опустишься в ущелье - а там олень стоит. А равнина - что? Как жизнь: заранее знаешь, что в конце помрешь...
- В равнине можно построить красивый город, - сказал шофер. - Кхам Бут, когда был с рукой, нарисовал такой город: он весь стеклянный. Когда мы победим, в тот город станут приезжать люди со всего мира - отдыхать, и охотиться, и ловить рыб в горных потоках, стремительных как любовь, закончил он обязательной саванакетской цветистостью.
- Жаль только, - задумчиво улыбаясь чему-то своему, далекому, сказал Ситонг, - что у нас нет снега.
- А у нас жалеют, что мало лета, - сказал Степанов.
- Всегда жалеют о том, чего нет, - сказал Ситонг. - Вообще-то снег это очень красиво.
- В нем много высокой эстетики, - сказал Степанов, - особенно когда его вспоминаешь, а не идешь по нему босиком...
- А что такое эстетика? - спросил шофер.
- Эстетика? - переспросил Степанов и пожал плечами. - Черт его знает... Наверное, это - когда уважают человека. В жаре нет эстетики, например.
- Жара - это ничто, - засмеялся шофер. - Как же может ничто уважать человека?
- Жара - это нечто, - сказал Ситонг. - Ведь ты реагируешь на нее?