– Если отказалась доносить на работодателя за деньги, значит, порядочная женщина, – пожал я плечами. – Какая тут может быть связь с похищением?
– Не скажите. Гордо отринуть тридцать рублей в месяц – невелика порядочность. А если нашей прожигательнице жизни предложили тридцать тысяч?
Я поневоле вздрогнул. Знать про мои тридцать тысяч Кнопф не мог, но это пробудило тяжкие воспоминания.
Однако ротмистр был прав. Сведение действительно было ценное.
Хвощовская детская клиника располагалась за Малым проспектом. Я никогда в ней не бывал – к нам ближе другая больница, где Ленусю в свое время спасли от скарлатины.
Но эта была несравненно роскошней. За чугунной оградой зеленел превосходный, по-апрельски нежно-зеленый парк, обсаженная туями главная аллея вела к четырехэтажному корпусу античной архитектуры. Все ненавидят богачей, а сколько от них обществу пользы, подумал я. Из-за болезни девочки Даши тысячи других детей получили возможность бесплатного лечения.
– Всё левое крыло занято гематологическим отделением, – объяснила Алевтина Романовна. – Гематология – новая отрасль медицины, занимающаяся заболеваниями крови. Даже термин пока еще не утвердился в науке. Менгден, несмотря на свою молодость, главнейшее гематологическое светило Европы. Мне очень повезло, что он согласился работать в моей клинике.
– Я полагаю, вы ему хорошо платите.
– Ему не нужны деньги. Менгден богат. Он весьма успешно играет на бирже, у него математический ум. Я подкупила его тем, что оснастила лучшую в мире лабораторию.
Наш сверхъестественно хладнокровный эскулап еще и играет на бирже? Господин Менгден интересовал меня всё больше и больше.
На вид, однако, ничего интригующего в медике я не обнаружил. Разве что бритый череп. Новая технократическая мода обнажать и выставлять напоказ вместилище интеллекта к нам в Россию из Западной Европы тогда еще только проникала. Лицо тоже было выскобленное, с твердыми челюстями и почти безгубым ртом. Говорил австрийский подданный с московским аканьем, но без протяжки, а чеканно и по делу. Он мне сразу понравился.
О событиях прошлой пятницы рассказал кратко и при этом ничего не упустил.
– Даша и ее няня вошли ко мне ровно в одиннадцать тридцать. Осмотр занял десять минут, никакой патологии я не обнаружил. Ввел внутривенно обычную дозу гемосольвентина, 100 миллиграмм. Потом выдал Даше всегдашнюю награду. У нас с ней уговор: если она не пищит и не морщится от укола, получает от меня пустой медицинский пузырек с резиновой крышечкой.
– У Даши собралась целая коллекция, – со слезами на глазах вставила Алевтина Романовна.
– Что еще было? Ах да. Перед тем как сделать укол Даше, я уколол ее кукол. Это такой ритуал.
– Обеих? – спросила мадемуазель Ларр. Я не сразу понял, но потом вспомнил два пустых стульчика в игровой комнате.
– Да. Зайца и поросенка, – бесстрастно подтвердил Менгден. – Они всегда при ней. В четверть первого у меня был уже другой пациент. А без пяти час ко мне вбежал наш садовник, очень возбужденный. Стал кричать, что няня хозяйкиной дочки лежит на траве и не шевелится. Я велел ему молчать, чтоб не нервировать пациентов и их родителей. Вышел в парк. Обнаружил мисс Корби с явными следами насильственного хлороформирования. Понял, что девочку похитили. И принял меры. Никто в больнице кроме меня и садовника Литовкина о случившемся не знает. Литовкин предупрежден об ответственности за разглашение. Он вдовец, человек непьющий. И не болтливый.
В самом деле, поразительного контроля человек, мысленно восхитился я. Желал бы я быть таким. Вероятно, необходимость принимать быстрые решения, от которых может зависеть жизнь детей, очень закаляет нервы.
Мне показалось странным, что доктор не выражает несчастной матери соболезнований, однако саму Хвощову это, кажется, не удивляло. Она вообще вела себя с Менгденом несколько заискивающе, что было на нее совсем непохоже.
– Осип Карлович, милый, а если мы не сумеем вернуть Дашу до истечения недели… Насколько опасно ей будет оставаться без укола?
И посмотрела на врача умоляюще, словно от него зависело, опасно это или нет.
Нисколько не разжалобившись, сухарь ответил ей словно коллеге на консилиуме:
– С одной стороны, полную гарантию от возникновения тромбов дает только еженедельная инъекция гемосольвентина, так что всё возможно. – (Хвощова смертельно побледнела.) – С другой стороны, дожила же как-то девочка до шести лет без моих уколов. Всё зависит от того, как с ней обращаются. Главное, чтобы не было ушибов и гематом.
После этих слов, прямо скажем, абсолютно бессердечных, бедная мать, должно быть, представив себе, как злодеи бьют ее ребенка, вся задрожала. Мари Ларр налила ей воды и спросила:
– А что это за болезнь – тромбофилия? И как действует ваш гемосольвентин?
– Попросту говоря, тромбофилия – повышенная сворачиваемость крови, гиперкоагуляция. При открытых ранах это бывает даже полезно – препятствует излишней кровопотере. Однако могут образовываться сгустки, которые перекрывают сосуды. Это приводит к тяжелым, даже необратимым последствиям. Ну вот представьте себе Российскую империю. Ее кровеносная система – пути сообщений, по которым перемещаются товары, люди, продовольствие, уголь с нефтью. Вообразите, что движение – скажем, Сибирская магистраль – остановилось в результате диверсии, большой катастрофы или стачки. Вся часть страны, отсеченная от центра, окажется в гангренозном состоянии.
– Как же, помним девятьсот пятый год, – кивнул я.
– Ну а с кровеносной системой еще хуже. Если тромб перекрыл крупную артериальную или венозную магистраль, останавливается движение всего кровотока и следует гибель организма.
Немного было успокоившаяся Хвощова заклацала зубами о стакан.
– Разработанный мной препарат выполняет функцию профилактического антикоагулятора, – продолжил Менгден, как ни в чем не бывало. – Пока он не рассосался, тромба образоваться не должно. Сложность в том, что это очень редкая болезнь. Клиническая картина мало изучена. Невероятный дефицит материала.
– Какого материала? – не понял я.
– Пациентов. Больных детей. Кроме Даши я пользовал только двоих, мальчика и девочку. Оба умерли – он в прошлом году, она в позапрошлом. Потому что были из бедных семей, которые неспособны обеспечить должный присмотр за ребенком. – Тут флегматичный доктор недовольно насупился. – Обоих привезли уже с тромбом и слишком поздно, а гемосольвентина тогда я еще не разработал. Если теперь еще и Даша пропадет, я вообще останусь без материала. Как продолжать исследования – непонятно!
Эта перспектива, кажется, волновала его намного больше Дашиной судьбы.
– Я рассылаю запросы по всем клиникам, с подробным описанием интересующих меня симптомов, но вы же знаете российскую безалаберность! Никому ни до чего нет дела!
– Не то что у немцев? Или у австрийцев? – произнес Кнопф с особенной интонацией.
Но Менгден намека не понял или вообще пропустил реплику мимо ушей.
– Ах, вот если бы больше детей болело тромбофилией! – вздохнул он и посмотрел на часы. – Всё. Мне пора в лабораторию. У меня важный эксперимент с переливанием крови.
– Только одно. Госпожа Корби по-прежнему здесь? – спросил я.
– Да, хоть это и непорядок, поскольку у нас детская больница. Но у нее довольно сильное отравление и нервный срыв. Я не считал возможным отпускать ее – и по состоянию здоровья и из соображений секретности. Нашим сестрам она проболтаться не может, ибо не говорит по-русски…
– Как это? Столько лет прожила в России и не говорит? – поразился я.
Хвощова объяснила:
– Английские няни, не знающие по-русски, выше ценятся. У ребенка должен быть «язык родителей» и «язык няни». По счастью, англичанам вообще плохо даются иностранные языки. Мисс Диксон, которая меня воспитывала, тоже ни слова не знала по-нашему.
– …А попав к вам в дом, няня могла бы проговориться прислуге, – продолжил Менгден прерванную фразу. Было видно, что он привык любое дело доводить до конца. – Вряд ли это полезно. Я очень, очень заинтересован в том, чтобы Даша осталась жива.
И ты уже объяснил, по какой причине, подумал я.
– Однако экземпляр ваш доктор, – сказал я Хвощовой в коридоре.
– Да, – согласилась она. – Это машина, лишенная обычных человеческих чувств. Но машина очень полезная и творящая исключительно добро. Побольше бы таких.
IX
Мисс Сара Корби оказалась не похожей на англичанку, как я их привык представлять. Рыхлая, пухлощекая, с завязанными в узел черными волосами она скорее напоминала татарку – в широком лице проглядывала какая-то азиатчинка. А может быть, так казалось из-за того, что веки и щеки опухли от слез. Знаменитой британской сдержанности в главной свидетельнице не было и в помине.
Хвощову она встретила громким ревом и причитаниями, смысл которых легко угадывался, хоть слов я не понимал.
Алевтина Романовна заговорила с ней на английском, кажется, успокаивая.
Я этого языка совсем не знаю. В гимназии я, как все, учил французский и немецкий. Английский во времена моего отрочества считался языком совершенно необязательным.
– Мисс Корби готова отвечать на ваши вопросы, – сказала мне Хвощова.
Англичанка смотрела на меня своими заплывшими глазками с ужасом. Видимо, я представлялся ей грозным мечом закона или чем-то в этом роде. По опыту знаю, что с сильно испуганным свидетелем разговаривать бессмысленно – он цепенеет и не может внятно ответить на самые простые вопросы.
– Госпожа Ларр, допросите ее вы, – попросил я. – Потом перескажете мне. А когда она немного успокоится, я попрошу вас перевести и мои вопросы.
Мари села на кровать, взяла англичанку за руку, погладила, произнесла что-то ласковое, и нэнни сразу перестала дрожать. Я вспомнил про «декодинг». Кажется, он работал.
Няня заговорила сама, не дожидаясь расспросов, быстро и сбивчиво. Продолжалось это довольно долго, мисс Ларр не п