Но я, конечно, беспокоился. Очень беспокоился. Ночью почти не спал. И, как выяснилось, беспокоился не зря.
В пятницу утром, приехав в кнопфскую сторожку, я нашел ротмистра сконфуженным.
– Увы, – развел он руками, – ничего с «крысой» не получится. Забудьте.
– Но почему?!
– Начальник сразу сказал: никого из администраторов и инженеров путиловских предприятий нельзя арестовывать и вообще беспокоить, не получив на то предварительного одобрения Алексея Ивановича. Такова инструкция министра.
– Кто это – Алексей Иванович?
– Как кто? Путилов, владелец завода и глава всего военно-промышленного синдиката. Я уговорил господина полковника съездить к большому человеку. Алексей Иванович сказал: «Миловидов – представитель концерна “Шнейдер-Крезо”, поставляющего мне снарядные трубки. Его задержание нанесет удар по моим отношениям с французами, не говоря уж о том, что Миловидов руководит ответственными испытаниями. Вы что, хотите сорвать правительственную программу перевооружения, которая и так трещит по швам? Если у вас нет твердых доказательств преступления, а одни только подозрения, даже не вздумайте отрывать Миловидова от работы». И полковник строго-настрого запретил мне что-либо предпринимать. Увы.
– Надо было рассказать начальнику всю правду. Про то, что дело закончится всеобщей забастовкой! Неужели вы этого не сделали?
– Понимаете, вначале я про это говорить не стал, – промямлил ротмистр, – а потом это было бы уже странно. В общем, следить за Миловидовым я готов, но соваться к нему не буду.
Я вышел весь клокоча.
Нынче ведь была уже пятница!
На миг вообразил, что это моя Ленуся, мой невинный ангел, находится в смертельной опасности. И почувствовал, что не могу сидеть сложа руки. Я должен действовать.
Первое что я сделал – подсоединил свой «эриксон» к ближайшему телефонному столбу и попробовал разыскать действительного статского советника Воронина. Но в официальном кабинете мне сказали, что он отсутствует, а в Апраксине переулке вообще не сняли трубку. Должно быть, его превосходительство вместе со своим секретарем где-то разъезжали по государственным делам.
Тогда я решил отправиться к начальнику Охранного отделения и обрисовать ему всю картину подлой миловидовской махинации, чреватой серьезными последствиями для общественного спокойствия.
Однако черт знает, в каком направлении заработает мысль у руководителя этого весьма непрямодушного учреждения. Жизнь шестилетней девочки вряд ли будет играть важную роль в этих умопостроениях. Вполне может оказаться, что из каких-нибудь высокогосударственных соображений этаким пустяком можно и поступиться. Такие люди привыкли считать жизни исключительно на тысячи и миллионы. Россия – не крошечное княжество Монако, где пекутся о слезе ребенка.
Видок, чувствуя мое смятение, оскалил зубы и сердито зарычал: прекрати скулить и дрожать коленкой, делай что-нибудь, я с тобой!
И ко мне пришло решение, простое и ясное.
Вот что надобно сделать: оскалить зубы и зарычать.
Я отправлюсь к Миловидову и выложу все карты на стол. Я не служу в Охранном, на их секретные инструкции и великого человека Путилова, равно как и на программу перевооружения, мне плевать.
Пусть Миловидов знает, что его участие в похищении и весь сатанинский план известны полиции. Пусть знает и о том, что девочка тяжело больна, что без инъекций она в любой момент может умереть. Я скажу, что на спичечную фабрику будут введены усиленные наряды, которые не дадут забастовке даже начаться – устроить это вполне в моих силах. Так что удерживать ребенка бессмысленно. Если же, не дай бог, с малюткой что-то случится, социал-демократическая партия станет объектом всеобщей ненависти.
Прямой путь – самый короткий, думал я, показывая на проходной свое удостоверение.
– Собака полицейская, она со мной, – кинул я вахтерам, пытавшимся не пустить Видока.
Мне объяснили, как найти инженера Миловидова. Поднявшись на третий этаж дирекции, где находились представительства иностранных партнеров, я остановился перед сияющей табличкой «Schneider-Creusot», прошептал мою молитву «Господи, помоги мне, грешному, спасти этого ребенка».
Толкнул дверь. Без предупреждения вошел. Сзади постукивал когтями по паркету Видок.
XII
В маленьком кабинете, стены которого были сплошь завешаны чертежами и графиками, а в углу стоял здоровенный, с сахарную голову, артиллерийский снаряд, вернее половина снаряда, аккуратно распиленная по вертикали, очень худой человек сидел, запрокинув голову, и пил из аптекарского пузырька. На столе в ряд лежало несколько пилюль.
Ко мне человек повернулся не тотчас же, а лишь допив свое лекарство. Выпуклые глаза, со странно стеклянным отблеском, очень широко расставленные, посмотрели на меня с недоумением. Потом в них промелькнула искра. Бледные губы растянулись в улыбке.
– Оп-ля, дама с собачкой, – медленно произнес Миловидов. – Судя по бесцеремонности появления и по грозному выражению лица, вы из полиции? Я вашего брата носом чую. Бобик-то вам зачем? Загрызть меня хотите? Можно я ему сахарку дам? Микстура препакостная, я ее всегда заедаю.
Он откусил половинку рафинадного куска крепкими белыми зубами, вторую на ладони протянул Видоку.
– Це-це-це.
Видок очень любит хрупать сахар, но, конечно, не тронулся с места. Смотрел на чужого немигающим взглядом.
Я вспомнил лекцию Мари Ларр об «архитектуре диалога». Как строить разговор с субъектом, который, не дожидаясь вопросов сыщика, сам проявляет активность? Я намеревался взять его врасплох, обрушить разом все обвинения, но, кажется, следовало поменять тактику. Коли он болтлив, это даже лучше. Пусть себя выкажет, а мы – как это она называла? – а мы модифицируем архитектуру в зависимости от психотипажа.
– Закончите принимать ваши медикаменты, тогда и побеседуем, – коротко сказал я. – Что у вас со здоровьем?
– Долго перечислять, – засмеялся Миловидов. – Целый букет. Да у вас в Охранном про мои болячки, я полагаю, всё написано. Это вы со мной эмоциональный контакт устанавливаете, да?
– Я не из Охранного отделения. Я из уголовной полиции. Моя фамилия Гусев. В свое время вел дело об убийстве Дмитрия Хвощова, так что мы с вами давние знакомые, хоть и заочные.
– Вот те на, – усмехнулся мой веселый собеседник. – Так, выходит, моего дорогого друга Митю убили? А как же заключение о самоубийстве, аннуляция завещания и прочее? Если Хвощова кто-то прикончил, пусть в таком случае мне выплатят семь миллионов.
– Если Хвощова убили, то причастны к этому вы. Я считал вас – и поныне считаю – основным подозреваемым.
Ни малейшего замешательства или волнения. Миловидов ухмыльнулся еще шире:
– Думайте, как хотите. С одной стороны, Митя был занятный человечек, он мне нравился. С другой – коли понадобилось бы для дела…
И слегка дернул костлявым плечом.
Я решил усилить нажим.
– Для какого дела? Большевистского? Вы признаете, что состоите в нелегальной партии? Это само по себе является преступлением.
– Я признаю, что большевики – единственная сила, которая знает, как быть с Россией.
– И как же? – спросил я. Пусть поразглагольствует, а я выберу момент, когда перейти в прямую атаку.
– Наша нация по своему умственному развитию – младенец. Так с нею и надо обращаться. Господа либералы мечтают о демократии, но это бредни и нонсенс. Прежде чем голосовать и волеизъявлять, народ сначала нужно обучить элементарным правилам личной гигиены. Пока что он не умеет даже на горшок ходить. В этом возрасте слов и резонов не понимают, только ласку и шлепок. Кормить, поддерживать здоровый режим, потом понемногу учить грамоте. За шалости и непослушание бить по заднице и ставить в угол. Лет через сорок, как евреи после фараонова рабства, русские дорастут до относительной взрослости. Тогда можно будет понемножку вводить дозы свободы. Не раньше. Большевики – единственная сила, которая понимает эту правду. Поэтому будущее за нами. Я хочу сказать «за ними», – поправился он с усмешкой.
– Я, собственно, пришел не для политических дискуссий, – сказал я негромко. Это одна из психологических уловок допроса: самое важное говорить тихо, чтобы оппонент напряг слух. – Мне известно, что это вы похитили дочь госпожи Хвощовой. Однако вы, возможно, не знаете, что ребенок тяжело болен и не может обходиться без уколов.
– У зубастой акулы украли дочь? – наигранно, как мне показалось, поразился Миловидов. – Какие интересные вещи вы рассказываете! Ничего не поделаешь, быть миллионершей – рискованная профессия. Но с чего вы взяли, что это сделал я? Как бы несчастный инвалид провернул такую штуку? И зачем?
– Говоря «вы», я имею в виду вашу партию. Зачем вы это сделали, мне известно. Ради приближения социалистического рая, который вы только что столь заманчиво описали. Почему выбрали именно ребенка Хвощовой? А вот это, я полагаю, уже личное. В отместку за то, что она отсудила у вас деньги.
– Тоже еще нашли графа Монте-Кристо! Месть – мещанская мерихлюндия. Мы и не чаяли получить наследство. А то мы не знали, что в буржуазном суде всегда побеждают большие деньги. Расчет был, что мадам согласится заплатить отступные – не захочет трепать имя покойного супруга в прессе. Но у Алевтины Романовны оказались крепкие нервы. Неважно, скоро всё и так будет наше.
– Не виляйте! – рявкнул я. Переход от тихого голоса к крику тоже является психологическим приемом. – Я знаю, в чем состоит ваш план! Вам от матери нужны не деньги!
Видок тоже зарычал. Это ужасно развеселило Миловидова, он прямо зашелся хохотом.
– Ой, какой дуэт… Вам двоим на сцене выступать…
Но хохот перешел в сип, Миловидов вдруг схватился за бок, весь позеленел, заскрипел зубами.
– Дайте, дайте…
Он ткнул пальцем в пузырек. Вырвал его из моей руки, судорожно глотнул. На несколько секунд зажмурился.
– Вам больно? – спросил я, несколько растерявшись.
– Жить вообще больно, – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Отсутствие болевых ощущений называется «смертью».