– И еще я разрезала подол, а то вдруг придется быстро убегать, – сообщила Мари. Резко подняла ногу в сторону. Оказалось, что юбка распорота почти до самого верха.
Я заморгал.
– Сойдет для эпатирования?
– О да…
– Отлично.
Она, изогнувшись, критически рассматривала свою спину в зеркале.
– Пожалуй, нужно покрасить кожу в зеленый цвет. А то что я за русалка? Берите кисточку, макайте в краску. Только не равномерно, а знаете, разводами – то погуще, то послабее.
Она встала перед столом, оперлась на него руками, слегка наклонилась.
– Ну что же вы?
Я посмотрел вниз, на декольте. Моя рука, державшая кисточку, задрожала.
– Щекотно, – пожаловалась Мари. – Размазывайте пальцами, потом вымоетесь.
Я осторожно коснулся ее кожи. Она была очень гладкая и горячая. Не удержался, припал поцелуем. Закружилась голова, застучало в висках, я обнял крепкое, упругое тело, притянул к себе. Глаза мои были зажмурены.
Откуда-то издали донесся спокойный голос:
– Нет. Этого не нужно.
Я снова поцеловал голую спину.
– Сказала же: нет.
Мари высвободилась, развернулась. Всё еще одурманенный я снова потянулся к ней.
Стальной палец ткнул меня под ключицу. Было очень больно, правая рука онемела и повисла.
– Извините, – сказала Мари отодвигаясь. – Но нужно было привести вас в чувство.
Прижав ладонь к месту удара – оно ныло – я с обидой спросил:
– Я для вас хуже кочегара?
– Для меня в мужчине неважно, кто он – кочегар или принц. Важно, есть в нем то, что мне нужно, или нет.
– И что же вам нужно, чтобы вы заключили мужчину в свои объятья?
Голос мой был саркастичен, я чувствовал себя несказанно уязвленным.
Мари внимательно на меня посмотрела, вздохнула.
– Сядем и поговорим. Я не хочу, чтобы между нами существовала напряженность. Перед ответственной операцией это вредно.
Мы сели.
– Науке известно, что в мире всё определяется накоплением, расходованием и передачей энергии, – начала Мари тоном лектора. – Энергия бывает разной природы: физическая, тепловая, электрическая и так далее. Человек – тоже генератор энергии, биологической. У взрослых людей она накапливается в виде детородного импульса, притягивающего двух особей для взаимной разрядки. Перекапливать этот заряд нельзя. Он застаивается, начинает отравлять организм и влиять на психику. Периодически нужно накопившуюся биологическую энергию выплескивать – но не с первым попавшимся, а с подходящим партнером.
– Я, выходит, неподходящий, – с горечью прервал я ученый дискурс. – Кто же вам подходит?
– Еще раз: не кто, а что. В животном мире самка вступает в брачную игру, только когда ей это нужно. В иные периоды самец к ней и не сунется – лишь когда она источает определенный аромат. Я должна ощутить в мужчине качество, для которого у меня нет определения, но которое я сразу чувствую и которое на меня сильно действует. Это… – Она неопределенно взмахнула рукой… – Это такой вектор взлета… Некий прорыв на иной уровень, когда человек совершает нечто выше своих обычных возможностей. Право, не знаю, как объяснить. Я имею в виду довольно редкое состояние, когда кто-то будто отрывается от земли. Вот что является для меня афродизиаком. И больше ничто. Кочегар, которого вы помянули, показался мне абсолютно прекрасным, когда он не спрыгнул вслед за машинистом, а остался на своем месте, совершенно не заботясь, погибнет он или нет. Качество, о котором я говорю, сияло и звенело. Парень был окутан им, как лучезарным ореолом. Вы понимаете о чем я?
Нет, я этого не понимал.
– А как же любовь? – спросил я. – Неужто вы никогда никого не любили?
– Вы имеете в виду обмен психоэмоциональной энергией? – Мари слегка поморщилась. – У меня никогда не было в этом необходимости. Тело – оно не вполне мое, оно принадлежит природе, у которой свои законы. Но мое духовное «я» – мое и только мое, с замкнутым энергетическим циклом. Зачем моей вселенной обмениваться энергией с другой вселенной?
Она испытующе посмотрела на меня.
– Мы можем работать дальше? Или вы все еще обижены?
Я не был обижен. Я был озадачен. Какого же качества во мне нет? И откуда оно берется?
Когда стемнело, мы завернулись в плащи и взяли пролетку. Моему автомобилю подле бобковского дома появляться было незачем.
– На маскараду? – спросил привычный ко всему петербургский извозчик, поглядев на нас. – Это что. Я на прошлой неделе чертей с рогами возил. Хорошие господа, полтинник накинули.
ХХ
«Стражами» были две Смерти с косами в руках, черная и белая. Они стояли у входа в особняк. Редкие вечерние прохожие, завидев в свете фонаря этаких привратников, от греха переходили на другую сторону улицы.
Меня пропустили без помех, проверив приглашение. Мари скинула плащ, лихо крутанулась, продемонстрировав спину и ноги в раскрывшемся разрезе. Вызвала полное восхищение и одобрительное присвистывание.
– На территорию проникли, – констатировала она вполголоса. – Пока ничего не предпринимаем, осматриваемся. Далеко от меня не отходите.
Лестница черного мрамора с эбеновыми перилами в виде змей вела на галерею бельэтажа.
Как и в доме Хвощовой, на стенах не было места, свободного от полотен. Некоторых художников – или очень похожих, черт их разберет – я уже видел в коллекции Алевтины Романовны. Но на произведения современного искусства я едва взглянул. Люди, прогуливавшиеся меж колонн и арок, были намного любопытней.
Мне встретились палач в кровавом одеянии, висельник с веревкой на шее, очень высокий человек с отрубленной головой под мышкой (я не сразу разглядел отверстия для глаз на рубашке), пара вампиров, запутавшийся в сетях утопленник, жертва расстрела с зияющими ранами.
Еще больше меня заинтересовали дамы. Мари Ларр верно продедуктировала, что под «эпатажем» следует понимать оголение. И по этой части здесь имелось на что полюбоваться. Глубочайшие декольте всех фасонов и рисунков мне скоро примелькались, но я увидел сначала полностью обнаженную левую грудь, затем правую, потом сразу обе – у пухлой барышни, чье лицо закрывала маска. Правда, сосцы были заклеены сверкающими звездами из фольги.
Больше всего покойников мужского пола собралось, однако, около эффектной брюнетки, облаченной в застегнутое по самое горло платье – но оно было из совершенно прозрачной, невесомой ткани, и нижнее белье отсутствовало.
Я слышал, как ведьма в черном домино тихо сказала Офелии с вплетенными в волосы кувшинками:
– По части скандалезности Иду не переплюнешь.
– Было бы что показывать! – прошипела героиня Шекспира. – Все уже видели ее чахлые прелести на пресловутой картине. Товар второй свежести!
Я бы охотно еще полюбовался товаром второй свежести, но нельзя было отставать от Мари.
Мы оказались в зале, отведенном сплошь под кубы, круги, квадраты. Я бы ни за что не смог их отличить от точно такой же геометрии, которую видел в доме Хвощовой.
– Помилуйте, ведь это Брак! Настоящий Брак! – Весьма упитанная дама в маске «мертвая голова» показала мне на одну особенно отвратительную мазню.
Я кивнул:
– Конечно, брак. Удачей такое назвать трудно.
Она посмотрела на меня с уважением.
– Вы находите эту работу слабой? Боже, ведь вы Бенуа! Я узнала вас по блеску глаз!
Меня выручила Мари.
– Он мой, я тащу его в омут! – зловеще пророкотала она, схватила меня за руку и потянула.
Шепнула:
– Не вступайте ни с кем в разговоры. Что-нибудь ляпнете и выдадите себя. Нужно продержаться до начала мистерии.
– Какой еще мистерии?
– Понятия не имею. Все о ней говорят. Вероятно, концерт или действо. Оно будет происходить вон за теми дверями, в каком-то «зале Моро». После того, как запустят публику, мы побудем там немного и незаметно ретируемся.
Через несколько минут двери, на которые она показала, распахнулись под звуки струнного квартета, исполнявшего неизвестное мне произведение, которое я бы назвал «Сонатой ногтя по стеклу».
Вслед за остальными мы вошли в темно-пурпурный зал под прозрачной крышей, над которой очень эффектно мерцали майские звезды. Впрочем, не исключаю, что они были искусственные, наклеенные на стекло.
Люстр не было, светились лишь картины, озаренные невидимыми лампочками.
– А, имеется в виду, что здесь висят работы Гюстава Моро, – заметила Мари, озираясь. – Крикливый художник, не в моем вкусе.
Мне же полотна понравились. Они были мрачные и темные, даже страшноватые, но уж всяко лучше хвощовского Монсарта. Светоносных фей, огнедышащих драконов, увешанных алмазами принцесс и златопанцырных рыцарей, я думаю, рисовать потруднее, чем малевать танцующих вакханок.
Посередине залы находилось что-то вроде помоста или сцены, закрытой портьерами.
Скрипки заиграли громче (если этот пилёж по нервам можно было назвать игрой), и занавес раскрылся.
На троне из черепов сидел Кащей Бессмертный в расшитом кафтане, в алых сапогах с загнутыми носами. Все захлопали, закричали: «Зибо! А вот и Зибо!». У меня за спиной заспорили, кто автор древнерусского костюма – Билибин или Кустодиев.
Кащей приподнял жемчужный венец, словно шляпу, поклонился. Картавым голосом провозгласил:
– «Бал мейтвецов» начинается! «Чёйное па-де-де» исполняют те, кого пьедставлять не надо!
– Чьё па-де-де? – спросил я.
Но на сцену, с которой проворно спрыгнул хозяин дома, выбежали танцор и танцовщица во всем черном, и я понял: «Черное па-де-де».
Надо признать, что балетный номер смотрелся очень недурно. Чувствовался высочайший класс искусства. А всё же было в этом танце нечто странное. Ноги балерины показались мне чересчур мускулистыми, а плечи ее партнера слишком узкими. И еще я не мог взять в толк, отчего зрители покатываются со смеху. Лишь когда барышня с неописуемым изяществом закрутила фуэте и кто-то крикнул: «Браво, Вацлав!», я вдруг сообразил, что в паре перепутаны роли. Он – это она, а она – это он! В пачке, на пуантах, с бантом на накладных волосах был мужчина, а в трико – плоскогрудая, узкобедрая женщина!