– Да, зачем? – подхватил я. – Устроить похищение собственной пациентки, которую к нему и так привозили каждую неделю? Поселить ее с опекунами в специально нанятом доме? Позаботиться, чтобы за девочкой хорошо ухаживали, чтобы ее исправно кололи лекарством, чтобы она не рассталась с любимыми игрушками? Не странно ли?
– Очень странно. И никто кроме самого Менгдена на эти вопросы нам не ответит.
Мари смотрела на меня с каким-то особенным выражением.
– Но еще более странным мне вдруг показалось другое. Сначала кто-то тратит столько усилий, хитрости, коварства, чтобы украсть маленького ребенка. Потом мы с вами несколько месяцев переворачиваем небо и землю, чтобы найти и спасти этого ребенка. Ну вот нашли, спасли. А ребенок тяжело болен и, вероятно, все равно обречен… Почему мы с вами так старались? Ведь я видела, что для вас это превратилось просто в главное дело жизни. Да и я ни о чем другом думать не могла. Неужели только потому, что ее мать так богата и способна хорошо заплатить?
– Ну мне-то ничего не заплатят. А предложат – я не возьму. Да и вы, я знаю, продолжили бы поиски, даже если бы Хвощова дала вам отставку…
Я помогал себе жестами – было трудно найти точные слова.
– …По-моему, чтобы спасти или хотя бы попытаться спасти ребенка, не жалко потратить и целую жизнь. Уж всяко лучше, чем на что-нибудь другое.
Получилось не очень складно, но иначе объяснить я не умел.
– Ладно, Мари. Едемте к доктору Менгдену. Пусть ответит нам на все вопросы. И вообще – за всё ответит.
Мы поднялись.
– Непременно. Но сначала…
Она притянула меня к себе и стала целовать мое лицо.
Губы у нее оказались горячими и мягкими. Почему-то это потрясло меня больше всего.
Ах, как бы я хотел вспомнить в мельчайших деталях то, что произошло потом. Но я был словно во сне, ошеломленный и опьяненный. Мой мозг объявил забастовку и отключился, потому что счастье, настоящее огромное счастье не нуждается в осмыслении. О нем не думают, его просто испытывают.
Мы любили друг друга в комнате, в которой совсем недавно царствовала смерть, но ее на свете не существовало, она утратила всякое значение.
Может быть, я родился и прожил полвека ради тех мгновений. Если так – оно того стоило.
А драгоценней всего была улыбка, которую – кажется, впервые – я увидел на лице Мари.
Когда мы отдышались и привели в порядок растерзанную одежду, я спросил:
– Это вы так отблагодарили меня за то, что я прикрыл вас от пули? Честно вам признаюсь, если б я одно мгновение подумал, я бы этого не сделал. Да и не нужно вам, оказывается, было мое глупое геройство.
– Нет, – покачала она головой. – Дело не в благодарности. Она не эротична. И не в геройстве. Я говорила вам, чтó действует на меня возбуждающе. В вас есть то, чего, я думала, в вас нет. Когда я это ощутила, я не могла удержаться. Да и зачем удерживаться?
Умный человек, конечно, остался бы счастлив этим, пускай туманным комплиментом и скромно бы потупился. Но я спросил, жадно:
– А когда вы это ощутили?
– Когда вы сказали, на что вам не жалко потратить жизнь.
Чтó она имела в виду, я так и не понял. Не понимаю этого и сейчас.
Меня отвлекает крайне неприятный звук.
Кто-то – кажется, тот рыхлый господин, что весь вечер молился и бил земные поклоны, громко скрипит во сне зубами. Впрочем, может быть, и не он. Рассвет еще только сочится через узкое оконце, вокруг темно.
Точно так же заскрипел зубами Менгден, когда увидел меня с полицейским нарядом.
Но я заставляю память вернуться на час раньше. Потому что там мы еще вдвоем с Мари.
Мы не разговариваем, мы молчим. Сейчас подъедем к казарме, где расквартирована оперативная часть, используемая для срочных выездов и экстренных задержаний. Конечно, не «молниеносная бригада», но всё же очень недурное подразделение, мое детище.
Я управляюсь с рулем, искоса поглядываю на Мари. Дорого бы я дал, чтобы услышать ее мысли. Хотя нет, думаю я, лучше не нужно. По крайней мере есть надежда, что она размышляет обо мне. О нас.
А вот и длинное желтое здание конюшни с воротами, из которых при необходимости выносятся с топотом всадники и выезжают темно-серые полицейские кареты.
Шестьсот шестьдесят шесть шагов
XXVIII
Дежурный пристав Никифоров, раньше служивший под моим началом, не стал придираться, что у меня нет ни арестного ордера, ни письменного приказа из управления. Я пообещал, что оформлю необходимые бумаги после. Нужно было торопиться. Если Менгден уже знает об освобождении девочки – на радостях ему могла позвонить мать, – не исключено, что преступник попытается скрыться. Он испугается, что в охтинском флигеле обнаружатся следы его причастности к похищению.
Отдав распоряжение наряду собираться, пристав сказал:
– Какова новость, а? Про покушение-то? Что же теперь будет, Василий Иванович?
– Вы про эрцгерцога? – спросил я, несколько удивленный, что полицейского чиновника так разволновала очередная драма в заграничном августейшем семействе.
– Да про какого эрцгерцога! – воскликнул Никифоров. – Вы верно еще не видели утренних газет?
– Нет. А что такое?
– В Сибири, в селе Покровском, какая-то фанатичка распорола брюхо Распутину!
Я ахнул.
– Убила?
– Тяжело ранила. Но пишут, он не жилец. Гришка побежал, кишки вываливаются, однако схватил оглоблю, сшиб бешеную бабу с ног, а потом уже сам свалился. Кошмарная история, совершенно в духе Расеи-матушки!
– Кто же эта Шарлотта Корде?
– Совсем простая баба, чуть ли не нищенка. С проваленным от сифилиса носом. Должно быть, какая-нибудь сектантка. Или просто сумасшедшая, неважно. Главное, – пристав понизил голос, – она избавила страну от этого черта и тем самым внесла свое имя в историю.
– А что, имя известно?
– Да. Некая Хиония Гусева.
Я вздрогнул, вспомнив жуткую тетку, с которой столкнулся подле воронинской тайной резиденции. «Ты против меня гусенок», – сказала она. А Константин Викторович потом обронил что-то про хирурга, который должен вырезать раковую опухоль.
Ай да господин вице-директор! Какое дело провернул! То-то он был уверен, что Распутин императрице на меня не наябедничает…
Потрясенный, я оборвал разговор и попрощался. Тем более что из ворот уже выехала карета с решетками на окошке – личный экипаж для господина Менгдена. Спереди на облучке сидели двое полицейских, сзади на скамеечке еще двое.
Мы поехали в клинику: впереди мой «форд», сзади запряженная парой крепких саврасых лошадей казенная повозка.
– Что это вы головой качаете? – спросила Мари.
– Ничего, – ответил я.
Никому, тем более иностранке, о моей тезке ни в коем случае рассказывать было нельзя – дело тайное, государственного значения.
В больнице сказали, что Осип Карлович позвонил час назад. Известил, что срочно уезжает и несколько дней будет отсутствовать.
– Проклятье! – простонал я. – Знает! Сбежал!
– Да, – спокойно сказала Мари. – Решил скрыться, но считает, что у него есть время, пока полиция выйдет на след. Иначе не стал бы телефонировать, а просто пустился бы в бега. Скорее всего он еще дома, собирает вещи. Нужно узнать в регистратуре адрес.
Домой к Менгдену (он жил в Коломне) я гнал на предельно возможной скорости, чтоб не отстали полицейские савраски. Прохожие оглядывались на карету с решетками, бешено несущуюся по мостовой, но особенного любопытства эта картина не вызывала. Мало ли кого в России спешит арестовать полиция? Не столь редкая картина.
Мы едва не опоздали.
Подле менгденовского дома стоял извозчик, а из подъезда как раз выходил деловитый доктор с медицинским саквояжем в одной руке и с портпледом в другой.
Я остановил машину, выскочил, подбежал сзади к Менгдену и схватил его за плечо.
– Далеко ли вы собрались, Осип Карлович?
Он обернулся, посмотрел на меня, на спрыгивающих с облучка полицейских и заскрипел зубами.
– Черт, как некстати! – с досадой процедил поразительный субъект. – Что вам от меня нужно, Уткин? Не сейчас! Я спешу на вокзал!
– Что вдруг? – сладко улыбнулся я. Мне сейчас было очень хорошо.
– Разве вы не знаете? Ранен Распутин. Его изрезала ножом какая-то психопатка. Григорий в очень тяжелом состоянии. Телеграммой требует моего приезда. Никаким другим врачам не доверяет. Я должен его спасти. Не знаю, зачем вы явились ко мне с такой свитой, но катитесь ко всем чертям. Если я опоздаю на тюменский поезд, у вас будут очень большие неприятности. Один звонок в Царское, и начальство оторвет вам вашу тупую голову.
– Он еще не знает, что мы нашли Дашу, – подмигнул я своей напарнице. – Равно как и его инструкцию похитителям. Отпираться бессмысленно, Менгден. Ваша виновность несомненна. Единственное, что мы хотим понять – зачем вы всё это устроили?
Здесь он скрипнул зубами во второй раз, еще громче. А потом утратил всегдашнюю флегматичность, схватил меня за лацканы и заорал, брызгая слюной:
– Идиот, что вы натворили?! Вы всё испортили! Где я теперь возьму другое сырье?
Полицейские подскочили сзади, выкрутили буяну руки. Он с полминуты поизвивался, затем вдруг замер. На пару секунд закрыл глаза, тряхнул головой и обратился ко мне совершенно спокойным голосом:
– Что вы намерены со мной сделать?
– Сначала отвезем в сыскное. Оформим арест. Потом отправим в тюрьму ждать назначения следователя. А далее начнутся допросы. Вам придется рассказать очень многое.
Менгден поморщился.
– Нет, так не пойдет. Сделаем лучше вот как. Я отвечу на все ваши вопросы лишь в том случае, если мы сейчас поднимемся ко мне в квартиру. Говорить будем без посторонних, с глазу на глаз. Все остальные останутся снаружи. Потом решите сами, как вам поступить. Если не согласны на мое условие, я умолкаю и больше не произнесу ни слова.
Мы с Мари переглянулись. Она кивнула. Получить полное признание сразу, безо всякой волынки, было соблазнительно.