— Никак не похож.
— Каков он — Миа? Что из себя представляет?
— Совсем ничего. Он самый обыкновенный.
— Не хотите давать ему оценку и характеристику? — заметил доктор.
— Не хочу.
— Почему? Ведь человека характеризуют его поступки. Почему вы не хотите его охарактеризовать, исходя из того, как он поступает?
— Это не ваше дело.
— Вы — мое дело, — на этот раз мужчина ответил строгим голосом. — А если вы с братом одной крови и из одного теста, то и он мое дело.
— Мы не из одного теста.
— Кто, кроме вас, еще так считает?
Люк задумался. А ведь и вправду. Так считает только он. Ни мать, ни сам Миа никогда не считали его кем-то особенным. Что бы он ни делал, как бы ни старался.
Ни грамоты, ни медали, ни выполнение всех указаний не делали его особенным. Лучше, чем брат. Лучше, чем все остальные.
Люк из кожи вон лез, чтобы быть самым уникальным и сильным. Но это не нужно было никому, кроме него одного.
— Никто. Меня не понимают.
— А вы себя понимаете, Люк?
— Да.
— Отлично. А не хотели бы вы объяснить вашей маме и брату, из какого теста вы сделаны? Не то, каким они вас знают и видят изо дня в день, а то, каковы вы есть на самом деле. Не хотели бы вы открыть им глаза?
Люк вспомнил о старом разговоре с Миа на карьере. Брат тоже ему тогда говорил, чтобы он рассказывал о том, что происходит внутри.
— Нет.
— Почему?
— Я не Иисус, чтобы возвращать слепым зрение.
— А кто Иисус? — ни с того ни с сего спросил директор, хотя логичнее было задать вопрос: «А кто же вы?»
Мужчина знал, кем хочет казаться его юный собеседник. Его больше волновал вопрос — кого он считает Иисусом.
— Отец. Он, наверное, подался в проповедники и поклоняется иконам.
— Зачем вы занимаетесь богохульством?
— Я занимаюсь отцехульством, доктор. К Богу у меня претензий нет.
— А какие претензии к отцу? Насколько мне известно, вы его не знаете. Он ушел из семьи, когда вы только родились.
— Верно, я не знаю его. Но даю ему характеристику, исходя из поступков, которые он совершил. Ведь так вы говорили, доктор?
— Да. Но почему тогда вы не можете охарактеризовать брата?
— Я дал ему слово, что никогда не скажу за глаза о нем ни хорошего, ни плохого. А мое слово…
— И вы его сдержите, Люк. А теперь ответьте мне, опять-таки по десятибалльной шкале, насколько ваш отец — Иисус?
— Что?
— Ну же.
— Ноль.
— От одного до десяти, — снова напомнил доктор.
— Ноль, — юноша вспыхивал, как бензин, к которому поднесли спичку.
— Один — минимальный балл, Люк.
— Ноль, доктор. Ноль!
— Хорошо.
Директор был доволен.
— Я хочу вас выписать незамедлительно, Люк.
— Почему? Я ведь только сегодня поступил. Вы не будете меня обследовать?
— Я понимаю ваше нежелание возвращаться в родной дом, где вас не понимают и считают самоубийцей, а не человеком-птицей, но моя работа — лечить по-настоящему больных людей.
— Я, по-вашему, здоров, доктор?
— Не совсем. Но с вашей проблемой можно жить и за забором. Обычно живут. Тем более что с этой проблемой вам жить комфортно.
— О какой проблеме вы говорите?
— У вас проблема только одна, Люк: вы не умеете прощать тех людей, которые однажды сделали вам больно. Вы научились чужим людям отвечать сразу, а на близких, тех, которые, по вашему мнению, — неприкосновенны, вы таите обиду и боль. Я вижу, вы лепите из себя что-то другое. То, чем вы не являетесь на самом деле. Простите маму за то, что она, божество, поступает как убожество. Скажите о ваших деревянных крыльях ей и не жалейте слез. Не пожалейте много слез. Ваша боль вас никогда не пожалеет. Простите своего отца, а хотя — можете не прощать. Знаете, Люк, вот вам двенадцать лет, а вам уже ходить тяжело по земле из-за ноши на спине. Что будет в двадцать? Вы надорвете себе спину или воткнете нож в сердце мамы, чтобы легче дышалось и боли в спине прошли?
— Я надорву спину.
— Почему?
— Потому что ради матери я прибивал на руки крылья.
— Я думал, ради себя. Мне казалось, вы хотели стать выше себя и своей природы.
— Ради других людей мы прибиваем к рукам деревянные доски, а ради нас самих мы питаемся отходами и гнием изо дня в день.
— Это не так, зеленоглазый юноша. Здесь ты оказался не прав. Вернее, ты мыслишь неправильно. Если ты и дальше станешь сооружать для других то, что им совершенно не нужно, то в конце концов поймешь, что израсходовал и свои душевные силы, и свои чувства. — Мужчина перешел со своим собеседником на «ты». Люк не был против.
— Слышал ли ты такое выражение — песня мертвых птиц?
— Нет.
— Как ты считаешь, что имеется в виду?
— Тишина.
— Правильно, Люк. Совершенно верно. Мертвые птицы петь не умеют. Я с самого детства слушаю эту волшебную песню и скажу тебе откровенно, что ничего прекраснее в этом мире я еще не слышал. Нас обоих связывают птицы. Меня влекут мертвые, тебя — живые. Хочу тебе посоветовать закрыть однажды глаза и найти свой правильный путь в тишине. Сбрось с себя деревянные доски, выброси все, что отягощает. Ты должен путешествовать всегда налегке.
Люк смотрел на короткостриженого мужчину и не понимал, зачем он ему все это говорит.
— Я на самом деле пролетел без малого три секунды, доктор.
— Я больше десяти лет исследую больных шизофренией, паранойей, психозом, нервными срывами, больных депрессией, затяжной депрессией, светобоязнью, боязнью тьмы и многими другими болезнями, о которых ты даже не знаешь. Но я никогда ранее не слышал о болезни, связанной с человеческим полетом в воздухе длиной в две и три четверти секунды ради своей матери. Это не болезнь, Люк. Твоей холодной матери нужно согреться в тепле. А не две деревянные доски, прибитые к руке, чтобы пробыть в воздухе несколько секунд.
— Я пробыл в воздухе без досок, доктор.
— Обними ее, Люк, и поплачь у нее на груди.
— Никогда.
— Я не нашел твоего сходства с камнем, Люк. Прощай, тебе здесь не место.
Доктор встал со стула и проводил своего юного пациента в коридор.
— Мне и вправду стоит ее обнять, мистер Рорк? — спросил Люк на следующий день после этого инцидента у единственного человека на земле, мнение которого было для него авторитетным.
— Да. Обними ее, Люк… — сказал юноше его кумир, рожденный тридцатого октября под знаком Скорпиона.
Директор вспомнил этого темноволосого и худощавого юношу, который убеждал его в том, что провел в воздухе две и три четверти секунды.
«А может быть, и вправду провел? Хотя какое это имеет сейчас значение…»
Мужчина сидел в своем кресле и смотрел в себя, глотая дым и вспоминая тот теплый летний день, когда он впервые встретился с серийным убийцей Сомелье.
Тринадцатилетний Люк Миллер, по мнению директора, был импульсивным и вспыльчивым. Тот, кто лишал молодых девушек жизни, не мог быть Люком Миллером, а точнее тем парнем, с которым он общался о деревянных крыльях.
Убийца был человеком расчетливым, уравновешенным и ни в коем случае — не импульсивным. Сомелье априори не мог быть таким человеком, который совершает необдуманные действия, исходя только из своих внезапных эмоций и чувств.
Значит, что-то сподвигло тринадцатилетнего Люка Миллера, который надежно скрывал свои чувства от родной матери и брата, разрушить себя снова.
И, возможно, после этого Люк создал Сомелье…
Это был небольшой кирпичный дом на самой окраине города М. Место оглушающей тишины; здесь у лугов птицы поют громче, чем в городе. В этом месте можно лишь наслаждаться пением живых птиц. Или же, как делал Люк Миллер, глядя завистливыми глазами в небо, — им подражать.
Директор спустился по каменным ступенькам во двор. Слева от дома стоял большой зеленый колодец и пустое ржавое ведро. За домом — собачья будка, уличный клозет из красного кирпича, а за ним большой пустынный огород, поросший сорняками.
За огородом виднелись зеленые луга, а за лугами — леса.
Поистине прекрасное место — решил для себя мужчина, доставая из правого кармана пальто сигару и зажигалку «Zippo».
Он чиркнул кремнем и сделал большую сладкую затяжку, выпуская дым в сторону нескончаемых пойменных лугов.
За спиной у директора по дороге проехал пожилой мужчина на велосипеде.
Директор докурил сигару, осмотрел полностью весь двор и сделал вывод, что Люк Миллер провел достойное детство в уединении с природой.
Директор тоже провел детство в частном доме, но его дом был намного меньше и не имел прилегающей к нему земли. Только место для гаража отцовского «опеля» и для маленькой деревянной скамьи, на которой застрелилась его мать, попивая свой сладкий чай.
Мужчина в длинном осеннем пальто вырос в городе, природа для него была чужда и несравненно прекрасна. Директор подошел к заброшенному, на первый взгляд, дому, пустующему уже много лет. Синие входные двери с облезлой краской были не в самом лучшем состоянии, если здесь кто-то и жил, то явно был обделен мужскими руками.
Гость надел белые перчатки, чтобы не оставить здесь своих отпечатков, а затем дернул за ручку двери, она была заперта. Директор осмотрелся вокруг. На бетонном пороге лежал черный шерстяной ковер. Мужчина заглянул под него, но ключа там не обнаружил.
«Куда еще можно было спрятать запасной ключ?» — Профессионал в области болезней человеческой души, как и любой другой человек в этом городе, знал, что некоторые хозяева домов, особенно тех домов, которые расположились за чертой города и находятся вдалеке от вечной нескончаемой суеты и выхлопных газов, оставляют запасной ключ где-то рядом, чтобы другой родственник или член их семьи мог воспользоваться им во время отсутствия хозяина.
Возле входной деревянной двери стояла небольшая тумба, рядом с которой лежала пара зимних сапог в не самом хорошем состоянии.
Директор присел и открыл ее, отодвинув в сторону сапоги. Чтобы заглянуть внутрь, мужчине понадобилось бы лечь на землю, так как тумба располагалась достаточно низко, где-то на уровне его коленей. Директо