— Только мое. А больше ничье!
— Ладно, ты думаешь, что я расскажу матери. Поэтому все от меня скрываешь.
— Я от тебя ничего не скрываю, Миа. Ты — предатель, и это факт. Думать о чем-то прекрасном, но не произносить мысль вслух — это не скрытность, а мечтания. Мы с тобой оба мечтатели, Миа, хотя ты Рыба, а я Скорпион. Только ты мечтаешь, предавая собственные мечты своим бездействием, а я мечтаю — воплощая их в жизнь.
— Ты не Скорпион… — вырвалось из ядовитых губ Миа, чувства которого затронули, обвинив его дважды в предательстве.
— А ты попробуй доказать мне обратное, братец! — спокойно, но твердо сказал Люк, его голос был полон смелости и достоинства. — Ты вспыхиваешь, как сено, стоит только чиркнуть спичкой по твоему эгоизму. Не по самолюбию, Миа, а эгоизму. Любить себя — это значит не давать другим испортить мнение о самом себе, это значит подобно льву знать себе истинную цену и все свои недостатки лучше врагов. Ты трус, а потому закрываешь глаза и уши на свои недостатки, словно их в тебе нет и их не видит никто.
— Хватит! — аж вскрикнул Миа от нахлынувшей на него правды.
— Открой широко глаза, трус и предатель, взгляни на себя в зеркало, возненавидь себя, а не обвиняй зеркало в своем уродстве. Прими себя убогим червем, а затем объяви себе войну и победи своего врага, как это сделал я. И только после этого поинтересуйся у меня, о чем я все время думаю, и я охотно с тобой поделюсь.
— Я ненавижу тебя, — процедил сквозь зубы Миа, в самом прямом смысле выплевав эти слова. В них было столько грязи, столько мерзости, столько болота…
— Ты ненавидишь себя, Миа, а не меня. Не бей кулаком по воде, в ней ты видишь собственное отражение. Бей себе в морду!
— Пошел ты.
— Не говори словами матери, Миа. Говори собственными словами.
— Тварь конченая…
Люк смотрел в налитые слезами глаза своего брата, павшего духом.
— Да, продолжай. Это ты! Это твои слова, иуда.
— Ты гнида, Люк. Ты падаль конченая. Ты вонючее дрефло. Я тебя ненавижу, тварь.
— Отлично. А теперь бей себя в морду.
Глаза Миа были безумными, сумасшедшими. Это был не Миа… а точнее самый настоящий он. Враг, паразит, демон, дьявол, иуда, предатель, дрочун и трус.
И Миа изо всей силы зарядил кулаком себе в нос. От этого удара он упал спиной на воду, а затем встал на ноги и вытер мокрой рукой кровь с лица.
— Отлично. Еще два десятка раз тебе придется умыть свое лицо кровью, потом будет легче.
— Честно?
— Клянусь тебе! Ты только не бросай это дело. Бей врага в морду всегда, не давай ему о говорить о тебе плохо, не позволяй ему управлять твоей жизнью. Ты не марионетка, Миа. Ты мужчина.
— Я мужчина, Люк, — повторил громко брат.
— Ага. А теперь подожди, пока кровь остановится, и пойдем к матери. Вижу, она заканчивает стирку. Скажешь ей, что неудачно нырнул и разбил нос об камень. Ясно?
— Ясно.
— Неплохой был удар, — улыбнулся Люк перед тем, как лечь на спину и поплавать, загорая под лучами палящего обеденного солнца. — Неплохой…
Директор сразу узнал Сомелье, нет, скорее не так, он не мог ошибиться в том, что один из этих двоих невысоких и худощавых юношей с одинаковым цветом глаз, волос, формой носа и подбородка — и есть серийный убийца Сомелье, который держал в страхе всю Европу.
Директор не смог определить по фотографии, кто из них кто, и не узнал ни в одном из этих юношей предполагаемого бывшего пациента. Возможно, ему нужно было увидеть снимки более ранние, где братьям по десять — двенадцать лет или еще меньше.
Нет, директор решительно не мог узнать в этих двух мужчинах пациента, которого он, по словам Сомелье, когда-то не вылечил.
В конце альбома на последней странице мужчина обнаружил имена всех одноклассников Маргарет Стенли. Его глаза быстро, но внимательно пробежались по этому списку, чтобы найти два мужских имени с одинаковой фамилией. И директор эти имена нашел.
Люк Миллер и Миа Миллер — вот те фигуры, имена которых нужны были директору. Теперь мужчина знал, в каком направлении стоит прокладывать свой дальнейший путь.
И первым делом он решил проверить все архивы лечебницы и найти историю болезни пациента Миллера.
Директор закрыл альбом и положил его отдельно на кровать, а в тумбу аккуратно сложил все остальные альбомы, армейские вещи в том виде, как они и лежали.
Перед тем как покинуть комнату, директор подошел к окну и посмотрел на балкон. С этой комнаты балкон был виден практически весь, на нем стоял небольшой круглый столик, один стул, пепельница и белая чашечка для эспрессо.
Мужчина вновь мысленно вернулся к своей сигаре, представив себе, как бы хорошо было сейчас ее пригубить, вдохнуть густой дым, нежно обволакивающий его горло, закрыть глаза и слушать любимую песню или даже шум одиноко проезжающего мимо автомобиля.
Чистый, уютный балкон, на котором хотелось провести время за чашечкой сладкого чая в компании незаменимой любовницы — его сигары.
Мисс Лора… Директор вспомнил светловолосую миниатюрную женщину, которая не могла играть на пианино с одной сломанной клавишей.
Милую, но отнюдь не беззащитную собеседницу, когда-то подвергшуюся немыслимым душевным и телесным страданиям. Наверное, больше душевным. Ведь куда больнее, когда ломают не руку, а дух.
Самое большое достоинство женщины — принадлежать только одному мужчине и хранить себя только для него одного.
И если мисс Лора — растоптанная орхидея (которая, лишившись себя, все еще дышит), то, даже находясь в непригодном для нормальной жизни состоянии, девушка все еще пахнет — как орхидея, а не как перегнивший цветок.
Мисс Лора поистине сильная птица. Даже узнав о том, что больше никогда в своей жизни не увидит неба, она нарисовала его по памяти на потолке своей запертой комнаты и стала жить под своим личным небом.
Девушка еще жива, директор верил в это всем своим существом, и чем ближе он подбирается к Сомелье, тем сильнее чувствует ее…
— Миа, перестань, — сказал Люк во тьме небольшой комнатки, в которой вместе с братом провел все свое счастливое детство. Счастливое, потому что он не знал другого. Детство для Сомелье, всю жизнь, когда он вспоминал о нем, пахло солнечными июльскими днями, зелеными лугами и речкой.
Кровать на мгновение перестала трястись. Миа замер от страха и не мог выдавить из себя ни одного слова. Двенадцатилетнему юноше было стыдно за то, что он позволял себе фантазировать о соседских девчонках, которые пахли совсем по-другому. Не так, как пах он, его брат Люк и мать.
Они пахли, как воск горящей свечи. Как воск, только слаще.
— Я тебе хочу дать совет. Попробуй в те секунды, когда тобою овладевают фантазии и ты не можешь ничего с собой поделать, не засовывать свои руки в штаны, а сконцентрироваться на чем-то другом. Что ты любишь, Миа, так сильно, как и свои тайные фантазии?
Брату было стыдно обсуждать с Люком такие темы. Если мать узнает, что он занимается этим грязным и отвратительным делом, то, несомненно, она отобьет ему руки и поставит на месяц в угол на соль. Пока дьявол не покинет его грешную душу.
Сложно было сказать, почему Ребекка была настолько категоричной и озлобленной в вещах, связанных с любовью или юношеским познанием своего тела и сути через сексуальные фантазии.
Женщина в душе презирала всех на свете мужчин, и те мужчины, которые остались жить с ней под одной крышей, получали презрение за весь мир. Ребекка была жестока по отношению к своим родным детям — по отношению к чужим людям и соседским детям она была куда человечнее и добрее.
— Ты не расскажешь матери?
Миа покраснел, но в темноте этого было не видно. Они с братом спали на одной кровати, и о всех тайных фантазиях брата Люку давно уже было известно.
— Я не предатель.
— Предатель я…
— Это твое дело, Миа. Я никогда не говорил матери ни правды, ни лжи про тебя за глаза.
— Мне нравится строить дома из спичек, но мне не хватает терпения.
— Я думал, что это одно из временных «дел всей твоей жизни», — улыбнулся Люк. За окном было темно, они спали с открытым окном под шум сверчков.
— Нет, я знаю, что у меня было много разных увлечений, которые сейчас совершенно неинтересны, но строить целые города из спичек — это другое. Но мне не хватает выдержки. Как только я склеиваю криво или получается в конечном счете не так, как я изначально планировал, — я ломаю все построенные дома, церкви и часовни и выбрасываю все в мусорное ведро. Ненавижу, когда что-то не получается.
— Я тоже. Но спички не виноваты в том, что у тебя кривые руки. Каждый раз когда надумаешь весь свой труд выбросить в мусор, подумай о том, что руки от этого ровнее не станут. И морда красивее не становится когда мы швыряем в порыве злости свои вещи, которые совсем не виноваты в том, что мы с тобой не те, кем бы нам хотелось быть. Вся твоя беда, братец, что ты убедил себя в том, что во всем происходящем в этой жизни с тобой виноват мир, а не ты. Каков мир, таков и ты. У злого человека вся вселенная будет думать лишь о том, как бы сделать этому человеку зло. Ты, например, чрезмерно обидчивый и плаксивый. Вот и жизнь всячески пытается тебя обидеть и заставить ужинать соплями. И поверь мне, Миа, кровь на вкус гораздо приятнее, чем зеленая гуща из носа. Лучше бей, чем плачь.
— Легко сказать.
— Легче сделать.
— Я не ты, Люк.
— Может быть, ты хуже меня.
— Что? — Миа аж удивился странному ответу брата, на которого можно было только равняться и чувствовать себя рядом дохлой псиной.
— Мать любит предателей, хотя сама бы никогда не предала. Я ее знаю.
— Что ты этим хочешь сказать, Люк?
— Она любит тебя и нашего отца любила. Мать ласкает тех, кто делает окружающим больно.
— Она одинаково любит меня и тебя, — категорично заявил юноша, который прекрасно знал, что это не так. Но он привык лгать и окружающим, и самому себе. На вещи, которые Миа не хотелось видеть, он смотрел сквозь толстые стекла темных очков или вовсе не смотрел в ту сторону.