– Я бы не хотел давать тебе такую бумагу, – ответил раввин.
– Ну почему? Чем я хуже других нищих?! – вскинулся Лейзер. – Им вы дали, а мне не хотите?!
– Я не обязан объяснять тебе причину своего отказа, – сказал ребе Михл и очень скоро пожалел о произнесенных словах. Лейзер не собирался уходить из дома раввина без желаемой бумаги. Он ныл, канючил, нудил, вымаливал и клянчил.
– Неужели вам не жалко голодных детей? – взывал он. – Я знаю, Тойбе все называют праведницей, так праведницу вам тоже не жалко?
Ребе Михл долго колебался, а потом все-таки взял перо, лист бумаги и написал рекомендацию.
– Только будь с ней поосторожнее, – предупредил он, передавая бумагу Лейзеру.
– Что ребе имеет в виду?
– Поосторожнее – значит поосторожнее. И понимающий поймет.
И Лейзер пустился в странствия. В Куруве ему подавали плохо, слишком многие натерпелись от его подлого характера и не могли простить чванных замашек. Но велика Галиция, не счесть на ее холмистых просторах еврейских местечек, в которых с большим уважением относились к письму знаменитого раввина из Курува.
Лейзер за деньги держался крепко. Гроша лишнего не тратил. Другие нищие, если выдавался удачный день, позволяли за вечерней трапезой наваристую похлебку, тарелку с хрустящими гусиными шкварками, чарку-другую водки. Лейзер питался, точно праведник, черным хлебом и луковицей со щепоткой соли. Зато за полгода собрал такую сумму, что решился вновь пуститься в махинации.
Его приятель, нищий по имени Нусн, попросил:
– Отдай мне письмо раввина. Никто ведь не разберет, кто из нас Лейзер, а кто Нусн! А если, не дай Бог, снова понадобится, то я всегда здесь, только скажи, немедленно верну рекомендацию.
– Не понадобится, – взъярился Лейзер, которому деньги начали потихоньку возвращать былую спесь и гонор. – На, забирай!
«В жизни больше не стану протягивать руку, – повторял сам себе Лейзер. – Никаких рискованных действий, никаких махинаций, только верняк! Теперь, пока точно все не выведаю, грошиком не рискну».
Он повторял это по десять раз на день, словно уговаривая, убеждая самого себя, и действительно принял сие за правило, за непреложную аксиому.
В Кракове его еще помнили. Знакомства он не успел растерять, и напор в сочетании с осторожностью позволили ему круто замесить основу будущего богатства. Домой он сообщать не стал. Зачем питать Тойбе радужными обещаниями? Вот когда заработает – тогда и вернется домой, точно рабби Акива, во главе торжественной процессии, только не учеников, а слуг и служанок.
Нусн, получивший письмо ребе Михла, сразу почувствовал, что это не просто бумажка со словами рекомендации, а камея, меняющая судьбу. Подаяния резко возросли, он стал собирать в несколько раз больше, чем прежде. И что удивительно – ведь проходил он по знакомым местам, и те самые люди, которые прежде с поджатыми губами совали ему медные монетки, теперь запросто одаривали серебром.
По вечерам Нусн пировал. Заказывал большой кусок жареного мяса, соленых огурцов, белого хлеба вволю и водки, сколько выпьется. Эх, как сладко ему пилось и елось после многих лет вынужденного воздержания. До икоты, до рези в животе, а случалось – и до рвотных позывов. Но Нусн не обращал внимания на эти тревожные знаки, ел и пил, словно перед ним был последний кусок мяса в его жизни и последняя чарка.
Как-то раз забрел он в Пионки, местечко в лесах под Радомском, и там ему подали особенно щедро. Слава о мудром раввине Курува докатилась и до сих заброшенных мест. Вечером Нусн хватил через край, мясо оказалось жирным и ароматным, а водка – крепкой и чистой, вот он и потерял меру. Ел и пил, пил и ел, пока икота не заставила отвалиться от стола.
Проснулся он ночью, оттого что кто-то каменно наступил ему на грудь. Задыхаясь, Нусн открыл глаза и замахал руками, пытаясь сбросить ночного убийцу. Но в комнате было пусто, а что-то неимоверно тяжелое так нестерпимо давило изнутри, что он перестал сопротивляться и, безропотно вытянув ноги, последовал за своей судьбой.
Лейзера закрутил вихрь наживы. Фартило ему в тот год, как никогда. Каждый раз после завершения удачной сделки он говорил себе: все, сворачиваю торговлю и еду к Тойбе, – и каждый раз подворачивалось такое предложение, от которого он был не в силах отказаться. Лишь спустя год он сумел вырваться в Курув.
В карете, рессорно качающей Лейзера, словно мать колыбельку с младенцем, качался и окованный железом сундук, полный золотых монет. Пять вооруженных всадников, готовых дать отпор любому нападению, скакали перед каретой, и пять следовали позади.
В лесу дорогу перегородило упавшее дерево. Охрана выхватила сабли, но тут с двух сторон ударил залп, и половина охранников свалилась на землю, обливаясь кровью. Схватка была короткой, ведь нападавших было в десять раз больше, чем оборонявшихся. Тут явно не обошлось без доброхотов из Кракова, сообщивших бандитам время и путь следования богача.
Лейзера не убили. Забрали все, включая одежду. Скинув пропахшие едким потом рваные обноски, разбойник с хохотом нацепил дорогое платье бывшего богача. Пошатываясь, Лейзер брел по лесу, выйдя к озерцу, наклонился испить воды – и отшатнулся. Из озерной глади на него глядел седой старик с зеленым от горя лицом и красными, воспаленными глазами. В Курув он пришел, как уходил год назад, – нищим оборванцем. Никто его не узнал.
Вместо дома Лейзер отправился в приют для проходящих через город нищих. Он решил разузнать, как дела у Тойбе, чем она дышала почти два года без него, чем занималась.
– О, тебе повезло, – сказали ему сосед по комнате. – Сегодня у нас хороший день. Габай синагоги устраивает брис-милу, обрезание своему сыну от новой жены.
– Какой такой габай? – поинтересовался Лейзер. – Хаим, что ли?
– Он самый. Его бабенка полтора года назад скоропостижно померла, вот он и отхватил свежую вдовицу. Габай, а губа не дура, Тойбе намного его младше.
– Какая еще Тойбе? – насторожился Лейзер.
– А жил тут один богач, дерьмо человек. Разорился несколько лет назад и пошел нищенствовать. Так и помер где-то в придорожном трактире. Ну, его вдова не шибко горевала, избавиться от такого счастья, как ее бывший муженек Лейзер, – большая удача.
– Да как… да кто… – начал заикаться Лейзер.
– Да очень просто. Этот негодяй денежки жены спустил, все приданое. Думал, торговать умеет, а на самом деле был растяпой и глупцом. Обводили его вокруг пальца все кому не лень. Ну, вот и разорился и пошел нищенствовать. Выпросил у ребе Михла рекомендательное письмо и сплыл, только его и видели. Видимо, с горя пить начал, ну и допился…
– Знавал я Лейзера, – возразил Лейзер. – Трезвой жизни был человек, пил, но по чуть-чуть.
– Да уж, по чуть-чуть, – усмехнулся нищий. – Выпил зараз полторы бутылки водки, нажрался мяса и завалился спать. Во сне своей собственной рвотой и захлебнулся. Хевра кадиша, похоронное братство Пионки, нашла у него в торбе то самое письмо от ребе Михла. Бедолагу схоронили на еврейском кладбище, а Тойбе раввин известил письмом. Так она из брошенной жены стала веселой вдовой.
– Почему веселой? – буркнул Лейзер.
– То-то радости у женщины было, «веселая вдова» – так ее в Куруве звали, пока замуж не выскочила.
– Что ж она, не могла для приличия погоревать?
– Ну, для приличия и погоревала несколько дней. А что это ты так подробно расспрашиваешь? – внезапно насторожился собеседник. – Ты, часом, не родственник Лейзера?
Лейзер ничего не ответил, махнул рукой и пошел на празднество.
Реб Хаим, староста центральной синагоги Курува, слыл положительным, дальше некуда, евреем. Все у него было по порядку и по правилам. Первое – это первое, а второе – всегда второе. Но, несмотря на всю богобоязненность, правильность и даже праведность, его жена долго не беременела. Прошли десять отведенных законом лет, но Хаим не заговорил о разводе. Да и кто же самолично лишит себя такого сокровища?
Блума в девушках считалась первой красавицей Курува. Многие к ней сватов засылали, только отец ее, старый Аншиль, переборчивым оказался, любил свое дитя, искал не богатства и не представителя знатного рода, а хорошего человека. В результате она вышла за Хаима, парня без особых достоинств, из простой семьи и без денег. Но! Если бы вы видели, как сияла Блума первые годы после замужества и как светился Хаим, поспешая домой после работы, вы бы перестали удивляться.
А деньги… что деньги, руки у Хаима оказались замечательными, тачал он кожаную упряжь, сбрую, седла, уздечки, а на хороший товар покупателей всегда хватает. Богатства ему труд не принес, но твердый достаток был, а Блума превратила их дом в преддверие рая. Все в нем сверкало, сияло, и ароматы всегда стояли такие, что слюна выделялась, стоило лишь переступить порог.
Первые три года они терпеливо ожидали потомства, а потом начались, как у многих в таких печальных обстоятельствах, поездки к живым цадикам и молитвы на могилах уже оставивших этот мир. Стали больше жертвовать на бедных, Хаим зачастил на уроки в синагогу, Блума не выпускала из рук книжечку псалмов. И все без толку, все напрасно, не расцветал розовый куст, не наливалась соком смоковница, не колосились рожь и ячмень.
Раввин Михл посоветовал: начните приглашать гостей на субботние трапезы. Не соседей, не прихожан – ищите в городском приюте для проходящих через Курув нищих. Начали, продолжили, обрели славу по всей округе, и без толку. Ворота остались закрытыми.
К концу десятого года супружества Блума расцвела, как цветок; на смену девичьей привлекательности пришла зрелая красота замужней женщины. А Хаим благодаря своей искренней набожности и доброму характеру стал пользоваться таким уважением среди прихожан, что, когда старый габай, староста центральной синагоги Курува, отошел от дел, ему первому предложили эту почетную должность.
О, габай – это уважение, перемешанное с унижением. Им всегда недовольны, ведь именно он решает, кого вызвать к Торе в субботу, кто будет вести молитву, кому поручить открытие створок шкафа для хранения свитков, как распределить места на празднике – десятки маленьких, но очень важных для молящихся дел решает именно он.