– Какой товар? – недоуменно переспросил Мендель.
– Да вот этот, – указал на бутылку Стас. – Тот поляк на хуторе – мой брат. Давай дело сладим.
– Какое еще дело?
– То самое! Я тебе по дешевке буду водку выставлять. Твой хозяин, реб Гейче, с каждой бочки платит долю Моравскому, плюс налоги. А эта водочка чистая, никаких наценок. Ты ее продавай и хозяину своему ничего не говори. Шинкари по твоей цене все сметают, лишней бочки никто не заметит. А навар тебе будет – о-го-го! Понимаешь, тебе лично, тебе, а не хозяину.
– Да ты что! – ахнул Мендель. – Разве я вор? И думать о таком не моги!
– А кого ты обворовываешь? – удивился Стас. – Реб Гейче за свою водку получит сполна, до грошика. Шинкари будут счастливы по вашей низкой цене прикупить еще товару, им все время не хватает. Кто же останется в накладе? Казна не получит налога с этой бочки, и пан Моравский заработает меньше. О них ты заботишься? Эти подлецы сосут из нас кровь, где только могут! Их провести не воровство, а святое богоугодное дело.
– Нет, я не дурак, сам голову в петлю засовывать! – замахал руками Мендель. – Нет, нет и нет.
– Ну, как хочешь, – тут же отстал Стас. – Мое дело предложить.
Мендель сидел еще с полчаса, допивая водку. Она и в самом деле была хороша. Чистая, крепкая, огнем текла по жилам и почти не ударяла в голову. Видимо, очищал ее поляк на совесть, не спешил, не экономил.
Мысли о дополнительном заработке не дали Менделю заснуть. Вернувшись в номер, он долго ворочался с боку на бок, и кровать жалобно повизгивала под весом его большого, грузного тела.
У всякого еврея хватает забот, и ото всех забот помогает только одно лекарство – деньги. Свое предложение Стас сделал как нельзя вовремя, Менделю именно сейчас были позарез нужны пять-шесть сотен золотых, которых взять было абсолютно неоткуда.
А риск… риск, конечно, был, но и в самом деле небольшой. Кроме Залмана никто точно не знал, сколько водки они брали с собой в каждую поездку. И тем более никто не мог подсчитать, сколько ее продавали в десятках шинков. Конечно, реб Гейче все записывал в конторскую книгу, чтобы потом платить налоги, но между записью и реальной жизнью существует зазор, куда вполне помещалась еще одна бочка.
Говорить с Зямой обо всем этом не имело никакого смысла. Насколько Мендель успел его узнать, он был прямой, как угол дома. Уговорить Залмана мог лишь один человек на свете – Броха. И, вернувшись из поездки, балагула отправился прямо к ней.
– Это очень интересное предложение, – по-мужски ответила Броха. – Но опасное. Нужно хорошенько его обдумать. Дай мне неделю.
Мендель ушел от Брохи обнадеженным. Он успел сжиться с мыслью о дополнительном заработке, прикинул, сколько будет ему доставаться, и понял, что недостающие шесть сотен золотых он соберет за три месяца. А потом… сияющее пространство безбедного «потом» манило и тревожило грубое сердце балагулы. Он с нетерпением отсчитывал дни, дожидаясь назначенного Брохой срока, пока его не вызвал к себе Залман. До утра он сидел в конторе винокуренного заводика, а после обеда уходил в синагогу.
– Жене надо что-то перевезти, – сказал Залман, явно торопясь покинуть контору. – Ты бы не помог?
– Конечно, конечно, – замирая от радости, воскликнул Мендель. У него не было ни малейших сомнений в том, для чего Броха хочет его видеть.
– Сделаем так, – с порога объявила Броха. – Зяма ни о чем не должен догадываться. Начиная с ближайшей поездки ты будешь ставить на телегу еще одну бочку. Пустую, на всякий случай. Вдруг одна из полных треснет, или потечет, или мало ли какой случай в дороге. Должна быть запасная, куда перелить товар.
– Разумно, – согласился Мендель. – Правда, ничего такого до сих пор не бывало, бочки дубовые, крепкие…
– А вдруг? – перебила его Броха. – Стоит ли рисковать дорогим товаром? В любом случае ты уже завтра поделись с Зямой своими опасениями и скажи, что хотел бы подстраховаться. Ничего подозрительного в этом нет.
– Хорошо. А что дальше?
– Дальше очень просто. На постоялом дворе у Дарека ночью ты вместе со Стасом меняешь пустую бочку на полную. А потом втихаря от Зямы продаешь ее шинкарям чуть дешевле, чем обычно. Но с условием держать язык далеко за зубами. Шинкари люди ушлые, за грош мать родную продадут. Хоть и смекнут, что дело не совсем чисто, но будут брать и молчать. А вот от тебя, Мендель, многое зависит. Многое, если не все. Сумеешь?
– Думаю, что сумею, – ответил Мендель. – Уверен, что сумею.
С того дня начались «семь сытых лет» в семье Зямы и Брохи. Под шорох страниц, под смех подрастающих детей, под шелест листопада и раскаты летних гроз.
«Вот она, моя жизнь», – иногда думал Зяма, возвращаясь в субботу вечером из синагоги. Курув светился желтыми и розовыми огнями окон, всхрапывали в сараях лошади и коровы, неземной чистоты звезды холодно переливались в черном небе.
«До чего же хорошо, – думал Зяма. – Хорошо вдыхать этот воздух, украшенный ароматами субботних блюд, хрустеть подошвами сапог по снегу или палой листве, думать о заботах, ждать праздников, гладить детей, обнимать Броху. До чего же хорошо жить!»
Броха тратила деньги осторожно, вела дом на цыпочках, не роскошествуя, покупая лишь самое необходимое. Мало ли в Куруве завистливых глаз, скрупулезно оценивающих возможный заработок Залмана и расходы его жены? Остававшиеся монеты она увязывала в мешочки и тщательно прятала. Подрастут дети – пригодится все, до последнего грошика.
И Мендель расцвел, стал собирать приданое для двух дочерей, скрытно пополняя тяжелыми золотыми монетами захованный в заветном месте мешочек. Казалось, не будет конца этим «сытым годам», никогда не закончится спокойная, уверенная жизнь.
Увы, счастье закончилось быстро, очень быстро, слишком быстро, не протянув даже нескольких лет. Инструмент, заложивший его основу, оказался разрушителем стен. Ловко провернув какие-то дела в Куруве, Станислав зашел отпраздновать удачу в местный шинок, напился и с пьяных глаз болтанул лишнего собутыльникам. И все бы сошло с рук, забылось и вылетело из хмельных голов, если бы за соседним столом не сидел доносчик, мойсер Гецл.
То ли он пришел позже, когда все уже были достаточно пьяны и плохо различали, что происходит вокруг, то ли с самого начала сидел, незаметно забившись в угол, но птичка вылетела из гнезда, и тайное стало явным.
Гецл помчался к пану Моравскому, подпрыгивая от возбуждения. Давненько в его сети не попадалась такая жирная рыба! Еще бы, незаконное производство водки и безналоговая торговля ею! На что они покусились, идиоты, на что посмели поднять руку!
Пан Анджей тут же пришел в бешенство. Никто из домашних и слуг не удивился, Моравский впадал в ярость по три раза на дню, почти всегда без видимых причин. Эмилия, его жена, решила прибегнуть к испытанному средству – задушевной беседе.
– Да как я могу успокоиться, – заорал Моравский, выслушав жену. – У меня воруют, запустили руки по локоть в мой карман и нагло шевелят пальцами!
– Ну, дорогой, сколько там они могут уворовать? Мелкие лавочники, шинкари, арендаторы? Гроши, грошики!
– Грошики! – заревел пан Анджей. – Это мои, мои грошики! Размету, разнесу по кочкам. Жиды проклятые!
– При чем тут евреи? – удивилась пани Эмилия. Она уже успела познакомиться со всеми подробностями дела, ведь, разговаривая с Гецлом, Моравский орал так, что хрустальные подвески в люстре жалобно позванивали. – Водку поляки курили, и продавали ее тоже поляки. Поляки же и покупали. Во всей цепочке два еврея, Залман и Мендель.
– Ты ничего не понимаешь в жидах, ничего! Они всему зачинщики! Сидят в своих синагогах и целыми днями маракуют, как поляка объехать на кривой метле. И ведь объезжают, еще как объезжают! Больно много воли себе взяли. Ну да ничего, ничего, я им руки укорочу!
– Не трогай их, – сказала пани Эмилия. – Если хочешь знать, я сама почти еврейка.
– Ты жидовка? – пан Анджей покраснел и выпучил глаза, точно вареный рак.
– Ну не совсем, но почти.
– Это как – «почти»? «Почти» не бывает!
– Еще как бывает, – улыбнулась пани Эмилия. – Вместо того чтобы шуметь и топать ногами, выпей бокал кларета, сядь возле меня и послушай.
– Какой к чертям собачьим кларет! Такие новости надо запивать только водкой!
Пан щелкнул пальцами, вышколенный лакей тут же поднес серебряный поднос с хрустальным графинчиком и фужером. Пан налил полный фужер холодной водки, выпил не закусывая и собрался повторить, но пани поднялась с канапе.
– Ты куда, дорогая? – развел руками успокоенный водкой Моравский. – А рассказ?
– Не могу слушать, как ты говоришь грубости. Приди в себя, тогда и поговорим.
– Я уже пришел, – почти нормальным тоном заверил Моравский. Он вспыхивал как солома, но и перегорал моментально, уже через пять минут почти полностью забывая о приступе бешенства.
– Ладно, поверим тебе на слово, – шутливо погрозила пальчиком Эмилия, возвращаясь на канапе. – Но не больше одного фужера!
За годы супружества она хорошо изучила характер мужа и знала, за какую веревку дергать, направляя норовистого скакуна в нужном направлении.
– Убирайся, – бросил Моравский лакею, и тот немедленно вышел, тихонько притворив за собой дверь. Пан выпил еще фужер, пригладил указательным пальцем усы и осторожно опустился на канапе рядом с женой. Эмилия умела и любила говорить, а пану нравилось слушать ее рассказы, немало украшавшие их скучную деревенскую жизнь.
– В деревне, где я выросла, – начала пани Эмилия, – жил колдун по имени Марек. Да-да, самый настоящий, и все жители его боялись.
Моравский иронически хмыкнул и снова пригладил усы.
– Если ты будешь надо мной смеяться, я не стану рассказывать.
– Не обижайся на своего старого мужа, моя дорогая, ты ведь знаешь, как я тебя люблю!
Он нежно взял жену за руку и поднес к губам. Водка начала свое магическое воздействие, и сварливый, вздорный пан с тяжелым характером менялся прямо на глазах.