у Залмана недорогую водку. Их показания совпадали с тем, что рассказал Залман, и следователь почти решил закрыть дело, но на всякий случай вызвал еще двоих шинкарей. И вот тут его ждал сюрприз: шинкари полностью повторили слова главного свидетеля о десятках бочонков, еврейской хитрости и обмане.
Тогда на допросы потащили Залмана. Тот повторял, что ничего не знает, не видел и не слышал и понятия не имеет ни о чем, повторяя те же соображения, которые приводил Моравскому. Броха не посвятила его в свои махинации даже намеком, чтобы его показания оставались искренними. Но, в отличие от пана Анджея, полицейских правдивость показаний Залмана не впечатлила.
Допросили Менделя, но балагула молчал как рыба. Не видел, не слышал, не знаю. На том первый круг дознания и закончился.
Показания были запротоколированы и отправлены в Варшаву, поскольку крупными делами занимались следователи рангом повыше, чем мелкий полицейский чин захолустного городка. Зяму и Менделя хотели посадить, но реб Гейче подмазал кого надо, и меру пресечения заменили на домашний арест.
Залман пребывал в полном недоумении. История выглядела более чем странной. Он ничего не слышал ни о подпольной водке, ни о десятках бочек. Если даже нечто подобное существовало, прямой участник столь опасного предприятия не мог проговориться, да еще в присутствии Гецла. О жизни и смерти не болтают в шинке, о таких вещах держат язык далеко за зубами. И откуда взялись шинкари, давшие письменные показания? Залман знал хозяев всех питейных заведений на многие версты вокруг Курува, но об этих слышал впервые. Почему это вызвало недоумение только у него, а полицейские словно не заметили?
Вскоре до Курува докатились слухи об особом следователе из Варшавы. Беспощадный и неподкупный, он не давал никому спуску, а следствие гнал, точно охотничья собака зайца. Для него не существовало авторитетов, все, кроме работы, было ему безразлично. Даже имя его, Славомир (Славек) Дембовский, судебные чиновники Курува произносили осторожно, словно боясь потревожить спящее лихо.
Зяма выслушивал эти слухи с замиранием сердца. И хоть он был полностью уверен в своей невинности, но мало ли ложных дел было состряпано в Польше? Скольких безвинных евреев казнили по фальшивым обвинениям, скольких заморили холодом и голодом в тюремных казематах, скольких забили до смерти во время следствия? Помочь ему в его деле никто не мог, оставалось надеяться только на Всевышнего.
Из дому Зяме разрешалось выходить лишь в синагогу. Путь в нее пролегал мимо полицейского участка, и, по вполне понятной причине, он старался преодолеть этот отрезок пути как можно быстрее. Спустя неделю после допроса, поспешая на послеполуденную молитву, Зяма увидел перед участком забрызганную дорожной грязью черную карету. Таких в Куруве не водилось, и он сразу понял: приехал следователь.
Кучер, соскочив с облучка, почтительно распахнул дверцу. Из темного нутра легко выпрыгнул приземистый господин, одетый строго, но очень, очень дорого. Мундир из темно-синего сукна, с розовым стоячим воротником, но без знаков отличия, сидел как влитой. Господин окинул взглядом улицу и решительно направился ко входу в участок. Дверь хлопнула, поглотив следователя, кучер взобрался на облучок, крикнул лошадям и укатил.
Зяма стоял, словно ударенный громом. Он сразу узнал следователя. И хоть тот был в польской одежде и постригся на польский лад, превратив кудлатую рыжую бороду в короткую бородку, обознаться было невозможно. Бес Самуил-Самаэль собственной персоной приехал из Варшавы вести дело Залмана.
Молился Зяма плохо, посторонние мысли не давали сосредоточиться. На ум лезли слова ребе Михла, сказанные много лет назад, перед его свадьбой с Брохой.
– Будем надеяться, что это поможет, – вздохнул ребе, объяснив Залману, как бороться с бесом Самаэлем и демоницей Махлат.
– Неужели свадьба может не подействовать? – с ужасом спросил тогда Зяма.
– В духовном мире нет абсолютно точных правил и всегда повторяющихся зависимостей. Мы движемся в нем на ощупь. Надеемся, что если раньше что-то сработало, то должно помочь и в следующий раз. Станем уповать на лучшее, и Всевышний воплотит наши упования.
И вот Самаэль вернулся. Вернулся после стольких лет. И как теперь быть, что делать?
Броха, выслушав рассказ мужа, охнула и, словно в изнеможении, опустилась на скамью. От новости у нее подкосились ноги.
– Теперь понятно, – еле выговорила она, – и почему Стас якобы проговорился, и кто такие новоявленные шинкари. Это все козни демонов, Зяма, они выстроили ловушку, а мы в нее угодили.
– Побегу к ребе Михлу! – вскричал Зяма. – Он спас меня в тот раз, спасет и на этот!
– Но ты же под арестом, тебе нельзя выходить на улицу!
– Плевать! – отрезал Зяма. – Я у демонов в кармане, а это хуже, чем арест.
Дверь открыла ребецн Сора-Броха.
– Раввин обедает, – неприветливо сказала она. – А потом будет отдыхать.
– Мне нужно немедленно увидеть ребе! – вскричал Зяма.
– После сна у раввина урок, потом вечерняя молитва, потом еще один урок. Попробуй поймать его завтра утром в синагоге.
Ребецн вдруг осеклась и смерила Залмана удивленным взглядом.
– А что ты тут делаешь, Зяма? Ты же под домашним арестом!
– Пожалуйста, – умоляюще произнес Залман, – немедленно, умоляю!
Дверь скрипнула, пропуская его вовнутрь. В доме ребе Михла было пасмурно, сквозь щель между задернутыми занавесками с трудом проглядывала полоска серого неба и черный скат крыши соседнего дома. Жизнь раввина протекала в стороне от любопытных глаз, ребецн живой плотиной отгораживала мужа от бурных потоков страстей и бед человеческих.
Ребе Михл обедал. На большом коричневом столе дымилась тарелка борща, а на подносе лежали ломтики аккуратно нарезанного черного хлеба. Раввин оловянной ложкой, зажатой в правой руке, зачерпывал чуть-чуть красной жидкости, медленно, будто раздумывая, стоит ли, подносил ко рту. После каждой ложки он откусывал крошечный кусочек от горбушки, зажатой в левой.
– Еда – это очень важная часть жизни, – часто повторял он, – и относиться к ней следует осторожно и внимательно.
Слова ребе Михла настолько стали частью мировоззрения Зямы, что он давно перестал воспринимать их как чужое и выученное. Это был уже его, Зямы, образ мыслей и стиль поведения. Поэтому, оказавшись перед обедающим раввином, он смущенно остановился у порога, переминаясь с ноги на ногу. Ребе Михл положил ложку и перевел взгляд на гостя.
– Что стряслось, Залман, на тебе лица нет?
– Он вернулся, ребе Михл!
– Кто?
– Демон Самаэль! Приехал под видом следователя из Варшавы. Это он, он заварил эту кашу с незаконной водкой. Пожалуйста, сделайте что-нибудь! Напишите мне камею, дайте лахаш-заклинание – что-нибудь, умоляю, что-нибудь!
Ребе Михл с минуту просидел в полном молчании, словно прислушиваясь к далекому, едва уловимому звуку. Зяма терпеливо ждал.
– Нет, – наконец произнес раввин, – этим уже не помочь, они хорошо подготовились. Обращаться к каббалистическим способам нет смысла, тут демоны сильнее. Нужна простая открытая вера.
– Что вы имеете в виду? – пересохшими от волнения губами едва вымолвил Залман.
– Верить полной верой, что Всевышний добр и всегда помогает своему народу. Верить, что с Небес спускается только хорошее и во всем есть польза. Во всем, даже в мышах под полом.
– И в демонах, ребе?
– Разумеется, и в демонах. Хотя они тебя хорошенько испугали, но повторяю: верь, с Небес спускается только хорошее.
– С Небес, ребе Михл? Не из-под земли?
– Залман, ты меня пугаешь! После стольких лет учения тебе не известно, что демоны тоже слуги Всевышнего?
– Известно-то известно, – с тяжелым вздохом ответил Залман, – читал я об этом. Только в книгах это выглядит совсем иначе, чем в жизни. Объясните, ребе Михл, какая польза от Самаэля? Мне от него лишь беды и нервотрепка!
– Залман, а разве своим семейным счастьем ты не обязан именно ему?
Зяма вздрогнул. Эта мысль до сих пор не приходила ему в голову.
– Какая именно польза, – продолжил раввин, – полностью выясняется лишь после завершения истории. Выстоял человек в испытании – ему открывается правда. А не выстоял – эх…
– Тогда благословите меня, ребе! Чтобы хватило сил выстоять! Честно признаюсь, когда я снова увидел эту рыжую рожу, у меня коленки затряслись.
– Благословение тут не подходит. Нужна молитва.
– А в чем разница?
– Благословение высвобождает уготованное тебе добро, которое из-за каких-то твоих прегрешений не могло спуститься с Небес. А молитва меняет мир. Она может принести совершенно новое, чего не было в небесных планах. А ты выпросил, вымолил, и оно случилось. Молись, Зяма, уповай на милость Небес и молись.
Зяма вышел от ребе Михла обескураженным. Он ожидал действенной помощи, чего-то более вещественного, чем слов о доброте Небес и милости Всевышнего. Стоял слякотный осенний день, темнело быстро, подступало время вечерней молитвы, и Залман потащился в синагогу. Если его поймает полиция, будет чем объяснить нарушение правил ареста.
В синагоге он сел у окна и стал смотреть, как капли дождя ползут по стеклу. Он давно привык к простому уюту молитвенного зала, увесистой глыбе резного шкафа из мореного дуба для хранения свитков Торы, потертым спинкам скамеек. Запах старых книг и свечного воска говорил о длинной спокойной жизни, наполненной до краев упованием на милость Творца и справедливость Его деяний.
Начало темнеть, пришел габай Хаим, зажег свечи, сел на скамью у восточной стены и уткнулся в книгу. Чувство уюта стало почти осязаемым, словно подкладка старого плаща, мягко обнимающего плечи и спину. Желтые дрожащие огоньки свечей и тепло, разливающееся от протопленной печки, углом противостояли сгущавшемуся снаружи сумраку, в котором воображение Зямы чертило образы демона и демоницы, устроивших на него охоту.
Потихоньку стали собираться прихожане. Зяма увидел приказчика Гирша, обрадовался и жестом пригласил сесть рядом. Гирш грузно опустился на скамью, и та жалобно заскрипела. В смоляных завитках его бороды блестели дождевые капли. До начала молитвы оставалось несколько минут, и Зяма быстрым шепотом успел поведать Гиршу о своей беде.