Разумеется, такие поездки – невеликий доход для балагулы, но, как говорится, если не можешь зарабатывать, сколько хочешь, остается хотеть, сколько можешь.
В том году Ханука выдалась ранняя. Снег еще не выпал, но леденящее дыхание подступающей зимы уже ощущалось в холодных дождях и секущем лицо, пронизывающем до костей ветре. В такую погоду лучше всего сидеть дома или, на худой конец, быстрым шагом перебегать от одного сухого помещения до другого. Но лучше плохая заплата, чем хорошая дырка, и, получив приглашение от очередной паненки, Довале собрался в дорогу.
Путь предстоял неблизкий, за день не обернуться. Ночевать предполагалось в поместье, и пятую ханукальную свечку зажигать тоже там. Взяли с собой еду, светильники, свечи и после утренней молитвы и плотного завтрака отправились.
До полудня погода радовала. Хотя в рощах и скошенных полях висел туман, но в разрывах туч то и дело показывалось голубое небо, а от желтого, размытого пятна солнца исходило вполне ощутимое тепло. Колеса телеги мягко катились по прихваченной ночным морозцем дорожной грязи. Таинство дороги, ее непонятная власть над сердцем человеческим и разумом, вступило в силу, и мысли, беспокойно отталкиваемые суетой повседневности, сами собой стали всплывать в головах у притихших путников.
Куда мы едем, что ждет впереди, как относиться к переполняющему дни страданию? Где правда, где справедливость и существуют ли они на земле? Почему Всевышний позволяет злу править, а негодяям – наслаждаться?
Увы, чудо завершилось, едва начавшись; внезапно налетел ветер, принес черные тучи, из которых посыпался ледяной дождь. Вдруг обрушилась темнота, разрываемая желтыми сполохами молний. Загремел, загрохотал гром, обезумевшие лошади понеслись наобум, не разбирая дороги.
Мендель-Зисл пытался их остановить, да куда там, они неслись и неслись, полностью выйдя из повиновения. Телегу бросало из стороны в сторону, почти все дорожные мешки выкинуло в грязь, но путники ничего не могли поделать, вцепившись в борта белыми от напряжения пальцами и повесив на шею торбы с тфилин.
Вдруг все стихло. Еще мигали вдалеке молнии, но гроза миновала так же внезапно, как нагрянула. В месяце кислев темнеет рано, и когда ветер разогнал тучи, над головами путников уже светились влажные звезды.
Ночной морозец начал студить насквозь промокшую одежду. Надо было как можно быстрее отыскать жилье и обсушиться, но уставшие лошади шли шагом, а вокруг, насколько хватало глаз, чернела темнота.
– Куда же нас занесло? – недоумевал Мендель-Зисл, тщетно пытаясь согреться дымом из трубки. – И что за напасть такая навалилась?
– Глядите, свет, – воскликнул Шайке, указывая рукой влево от дороги. И действительно, далеко впереди теплились огоньки человеческого жилья.
Мендель-Зисл пустил лошадей на огоньки, и вскоре телега оказалась возле сгрудившихся в кучу невысоких строений. По виду это был типичный польский хутор, принадлежавший одной крестьянской семье. На стук из дома вышла женщина, возраст которой трудно было определить в темноте.
– Хозяйка, пустите обогреться, – попросил Довале.
– Вот еще что, – фыркнула женщина. – Откуда я знаю, кто вы такие? Езжайте, откуда приехали.
– Мы евреи из Курува, в грозу попали, – вступил в разговор Мендель-Зисл. – Едем в поместье Лещинского.
Хозяйка подошла ближе и вгляделась в путников.
– Точно, евреи, – сказала она. – Как я сразу не разглядела! Только куда вас занесло, до Лещинских отсюда добрых три часа езды!
– Лошади испугались грозы и понесли, – объяснил Мендель-Зисл. – Насилу удалось остановить. Вымокли насквозь, пустите обогреться.
– В дом не пущу, и не просите, заезжайте на конюшню, – хозяйка указала на одно из строений. – Там на сене и переночуете. Сейчас свечу принесу.
Дрожащее пламя едва освещало сарай, непонятно почему названный конюшней. Но принести хотя бы еще одну свечку хозяйка наотрез отказалась.
– Еще пожар мне устроите! Печки тут нет, зато сухо и без ветра. Зарывайтесь в сено и спите.
– Чаем, чаем напоите, мы заплатим! – вскричал Довале, но хозяйка вышла, не удостоив его ответом.
Путники огляделись, устроили лошадей, стали устраиваться сами. Дождь непрерывно стучал по крыше, ветер завывал в застрехе, рвался вовнутрь.
– Спасибо хоть сухо, – произнес Мендель-Зисл. Возня с лошадьми согрела его, и он чувствовал себя совсем неплохо.
– Сухо?! – вскричал Довале. – А грязь, а холод, а нечего есть! Все мешки из телеги повылетали, лишь торба с хлебом осталась, да куда его запихнешь всухомятку?
Он горестно покачал головой, развел руками и продолжил:
– А что будет дальше? Во-первых, бессонная ночь, разве в таких условиях заснешь? Во-вторых, завтра – долгий ненастный день в сырой одежде…
– Свечки! – вдруг перебил его Шайке. – Надо зажечь ханукальные свечки!
– Тоже вылетели! – скорбно отозвался Довале. – Готеню, Готеню, как плохо, как трудно! За что Ты нам такое посылаешь?!
Мендель-Зисл откашлялся:
– Позвольте мне вмешаться, – солидно произнес он. – На самом деле все не так плохо.
Шайке тут же приуныл. Судя по всему, балагула собрался разразиться нравоучением. С тех пор как раскаяние овладело его душой, произнесение назидательных речей стало любимым занятием возчика. В Куруве он уже всем изрядно надоел со своими наставлениями. Чуть что – Мендель-Зисл начинал произносить проповедь, словно раввин перед Судным днем. Пользуясь правом старшего, он давно прожужжал Шайке уши, но деваться было некуда, не выходить же под дождь!
– Говори-говори, – одобрил друга Довале. – Делать все равно нечего.
– В бейс мидраше ребе Хаима из Цанза был особый порядок конца недели, – степенно, голосом знающего себе цену рассказчика, начал Мендель-Зисл. – В ночь с четверга на пятницу учились несколько часов подряд, а потом устраивали застолье, посвященное хасидским рассказам. Обычно цадик не принимал в них участия, и разговоры часто затягивались до глубокой ночи. Но как-то раз, в самом разгаре застолья, ребе Хаим вошел в бейс мидраш и внимательно оглядел пирующих.
– Чем вы заняты? – спросил он.
От внезапного появления цадика, от его горящего взора и возвышенного облика хасидов объял священный трепет, и они не смогли вымолвить ни слова. Тогда ребе Хаим повторил свой вопрос:
– Так все-таки, чем вы заняты посреди глубокой ночи?
Один из хасидов набрался смелости и ответил:
– Мы рассказываем друг другу истории о духовной работе праведников.
Ребе Хаим раскурил трубку, и бейс мидраш стал наполняться клубами ароматного дыма. Его было необычно много, и постепенно он заполнил все помещение, словно из полей ветер принес облако ночного тумана. И тогда цадик заговорил:
– Знайте, есть на свете птица, именуемая Па. Ее ноги покрыты незаживающими язвами. Когда Па опускает голову и смотрит на свои ноги, сердце ее переполняется отчаянием и жизнь становится ей противна. Муки столь нестерпимы, что Па больше не в силах их переносить и готова немедленно расстаться с этим миром. Но Всевышний, Творец всего живого, по великой милости Своей создал для птицы крылья, состоящие из перьев удивительной красоты. Нет ни одной краски в мире, ни одного оттенка цвета, которыми не переливались бы эти чудесные перья.
И когда Па поднимает голову и смотрит на свои крылья, то ее умирающая от мучений душа наполняется жизнью, сердце начинает биться в полную силу и радость наполняет тело.
Ребе Хаим замолк и раскурил погасшую трубку. Хасиды, затаив дыхание, ждали продолжения рассказа.
– Вот так и человек, – выпустив несколько клубов дыма, заговорил цадик. – Когда он смотрит на себя, кровь почти замирает в жилах от горечи и тягот этого мира. Но если он поднимает голову и переводит свой взгляд на Небеса, душа его переполняется радостью, а тело получает новый заряд жизненных сил. И если этот человек прилепляется душой к вере, отблеск небесного сияния, бесконечного света Всевышнего, озаряет его сущность, а мир, полный обид, несчастья и несправедливости, перестает казаться горьким и безнадежным.
Мендель-Зисл откашлялся и внимательно посмотрел на Довале и Шайке.
«Ох, это еще не все, – сообразил Шайке. – Нравоучение только сейчас начнется, ох…»
Он не ошибся, Мендель-Зисл выдержал паузу и продолжил:
– Что, собственно, хотел сказать ребе Хаим своим хасидам? У каждого человека есть крылья, и с их помощью он может вознестись над нашим миром и увидеть свет Шхины, Божественного присутствия. Но чтобы увидеть эти крылья, необходимо поднять голову. Тот, кто продолжает смотреть вниз, остается погруженным в сумерки и боль материальности.
Человек стоит у барьера, и все зависит от его взгляда, от того, куда обращен внутренний взор.
Если он смотрит вниз – находит множество причин для огорчения и скорби, способных отравить жизнь и сделать ее невыносимой.
Если же человеку удается поднять голову, он обнаруживает, что у него есть крылья, а над ним небо, полное надежды и света.
Так что не так уж у нас плохо. Сухо, нет ветра, солома свежая, а со свечами Бог поможет! И если…
– Бог поможет? – переспросил Шайке, не зная, как остановить разговорившегося балагулу. – А вот ребе Михл говорит, Бог не помогает.
– Что значит не помогает? – удивился Довале. – Кто же тогда помогает, если не Он?
– Бог не помогает, – упрямо повторил Шайке. – Ребе Михл говорит, Бог делает все.
– Ну, раз так, – удивился Довале, – почему же Он отобрал у нас ханукальные светильники? Неужели Он не хочет, чтобы мы выполнили заповедь?
– Не знаю, – пожал плечами Шайке.
– Сейчас я пойду к хозяйке, – решительным тоном произнес Довале, – и попрошу у нее еще пять свечей.
– Упаси Боже, – замахал руками Мендель-Зисл. – Они тут в деревнях и без того уверены, будто все евреи колдуны. Хозяйка решит, что мы замыслили какое-нибудь чародейство, и разнесет потом по всей округе. Нельзя, нельзя!
– Ох-ох-ох, – закряхтел Довале и начал ворошить солому, вырывая ямку поглубже. – Сейчас бы еды горячей, да чаю, да… – он поглядел на собеседников и, спохватившись, добавил: – И шесть свечей, заповедь исполнить.