– Что надоело? – робко спросила Фаня.
– Все! А в особенности надоело быть евреем!
Копл рывком пододвинул к себе вазочку, достал тейгелах, бросил на пол и с хрустом раздавил.
– А кем же ты еще можешь быть, Копл?
– Стану поляком, Казимиром. Никаких запретов, никаких устрожений. Буду есть, что хочу и когда хочу, пить, что хочу и… – тут он осекся, не решившись произнести: спать, с кем хочу.
– Неужели ты хочешь креститься? – белыми, без единой кровинки губами едва вымолвила Фаня.
– Да, и как можно скорее, – заявил Копл, наливая себе третий стакан вина.
– А наша семья? Я не хочу становиться католичкой.
– Ты? – усмехнулся Копл. – Вот ты-то нужна мне меньше всего.
Фаня разрыдалась, а Копл принялся доставать один за другим тейгелах из вазочки, бросать на пол и с ожесточением давить, словно тараканов.
– Ляг поспи, милый, – сквозь слезы упрашивала мужа Фаня. – Поспи, и все пройдет. Ты, наверное, заболел, а сон – самое лучшее лекарство.
Бедняжке хотелось верить, будто стоит смежить веки – и злое наваждение уйдет, рассеется само по себе, словно и не было его никогда.
Копл, возможно в последний раз, послушался совета жены и прямо из-за стола отправился в кровать. Спал он тяжело, ворочаясь с боку на бок, храпя и вскрикивая. Фаня сидела возле постели и без остановки читала псалмы, умоляя Бога спасти ее мужа.
Но Бог не спас. Проснувшись, Копл, не перемолвившись ни одним словом с женой, поспешил к отцу Михалу, ксендзу Курува. Тот выслушал разносчика газет с плохо скрываемым подозрением. Столь внезапное и без всякого повода обращение одного из упрямцев к истинной вере было приятным, но смущало больше, чем радовало. Отец Михал искал подвоха в словах Копла, искал и не находил.
– Ты на правильном пути, сын мой, – вымолвил он, когда Копл наконец замолк. – Бог покинул вас, оставив еще более одинокими, чем когда вы сами отвернулись от его сына. И если ты, по своей воле и безо всякого принуждения, решил повернуться лицом к Господу, он, несомненно, обратит к тебе свое сияющее лицо.
Ксендз смолк и внимательно оглядел собеседника.
– Какое еще принуждение? – удивленно поднял брови Копл.
– Под принуждением я имею в виду не только угрозу физической расправы, но и всякого рода стесненные обстоятельства, могущие повлиять на решение человека.
– Да вы никак отговариваете меня, святой отец?
– Вовсе нет. Хочу лишь довести до твоего понимания, что Богу не нужны пленники. Если ты искренне желаешь безо всяких побочных умыслов стать католиком, я помогу тебе.
К Фане Копл не вернулся, а остался жить в большом доме ксендза. Прошло две недели, и на свет появился новый католик, Казимир. Боль и траур поселились в нескольких семьях Курува. Отсидев поминки по умершему для евреев Коплу, его родители и братья стеснялись выходить на улицу. О Фане не стоит даже говорить, ее горе и позор были безмерны, невыносимы.
– От хорошей жены не убегают в костел, – бросил чей-то едкий язык, и эта хлесткая фраза, словно плеть, ежедневно настигала несчастную Фаню. Жить с выкрестом она не собиралась – впрочем, как и он с ней, – значит, оставалось только одно – развод. Но как? И нужно ли разводиться с покойником, ведь Казимир теперь все равно что мертвый, а с мертвыми не разводятся.
Казимир на улицах Курува тоже не появлялся. Он перестал торговать газетами и целыми днями сидел в доме ксендза. Что он там делал – никто не знал. Поговаривали, будто Казимир крепко взялся за изучение новой веры и штудирует католические книги с таким же усердием, как когда-то Талмуд.
– Глупости, – возражали люди, близко знавшие покойного. – Их книги написаны на латыни, а выкрест ее не знает. Да и в Талмуде он был дурак дураком, не отличался ни умом, ни усердием и дальше комментария Раши не смог продвинуться.
Превозмогая стыд, Фаня пришла к раввину Курува, ребе Ошеру, предшественнику ребе Михла, за советом, как жить дальше.
– Бедное дитя, – грустно произнес раввин, увидев Фаню. – Бедное, безвинное дитя. Несчастье заключается в том, что по еврейскому закону ты осталась его женой. Глупость, которую он совершил, лишила его доли в будущем мире, но все законы и правила этого остались для него без изменений. Поэтому выход для тебя один – получить развод.
– Но как, ребе? Где я его найду?!
– Попробуем тебе помочь, – ответил раввин и велел позвать габая главной синагоги Курува, в которой еще совсем недавно молился Копл.
Габай передал письмо ребе Ошера ксендзу. Отец Михал долго водил глазами по строчкам, словно отыскивая в словах другой, скрытый смысл. Потом вызвал к себе Казимира.
– Ты обрел подлинную благодать, сын мой, – сказал ксендз, осеняя Казимира крестом. – Перед тобой открылась дорога в мир, сияющий правдой и добротой. Но нельзя строить свое счастье на горе других людей, даже если они упорствуют в своем заблуждении.
– Что вы имеете в виду, отче? – уточнил Казимир.
– Ты должен встретиться со своей женой и уладить с ней все дела.
– Нет у меня с ней никаких дел. Хибару, в которой мы живем, может оставить себе, все равно она была куплена на ее приданое. И горшки с плошками тоже. А больше у нас ничего и не было. И вообще, разве она мне жена?
– Почему ты так решил? – мягко спросил ксендз.
– Какое отношение католик Казимир имеет к иудею Коплу?
– Самое непосредственное. Свою душу ты спас, но жена осталась женой, а дети детьми.
– Нет у меня никаких детей, – буркнул Казимир. – А жена эта мне даром не нужна, разведусь с ней – и все.
– Разве ты не знаешь, – удивился ксендз, – что по законам католической церкви разводы запрещены?
– Как? – обомлел Казимир. Синеглазые красавицы с полными грудями начали таять и пропадать из поля зрения, словно снег под лучами весеннего солнца. – Святой отец, неужели вы заставите меня жить с иноверкой?
– Себя спас, – наставительно произнес ксендз. – Теперь спаси жену.
– Не хочу я ее спасать! – вскричал Казимир. – Вообще видеть ее не желаю! Почему мне нельзя жениться на доброй католичке?
– Возможно, Бог хочет, чтобы ты сделал жену-иудейку доброй католичкой?
– Нет, нет и нет!
Казимир вскочил на ноги и нервно забегал по комнате.
– Развод разрешается только по специальному указу Ватикана, – продолжил ксендз. – Получить его занимает не один год.
– Почему вы раньше мне этого не объяснили? – возопил Казимир.
– А если бы я объяснил, – вкрадчиво спросил ксендз, – ты бы отказался от крещения?
– Я бы сначала развелся, у евреев-то развод разрешен! Святой отец, неужели нельзя что-то придумать? Ведь у всякого закона есть примечания, маленькие буквы в сносках, дополнительные мнения.
– Ты рассуждаешь не как католик, – усмехнулся ксендз, – а как еврей. Хорошо, давай посмотрим на положение твоими глазами. Если ты вернешься в свой дом, к своей жене, она позволит тебе вести христианский образ жизни? Ходить в костел, повесить на дверях дома крест, а внутри дома – иконы?
– Иконы? – изумился Казимир. – Да где вы видали иконы в еврейском доме? Фаня скорее умрет, чем позволит внести их через порог.
– Есть одно примечание в католическом кодексе, – продолжил ксендз. – Привилегия апостола Павла позволяет новообращенному или новообращенной развестись с супругом или супругой-иноверцем, если тот или та мешают жить по христианским законам.
– Да-да, – горячась и захлебываясь словами, вскричал Казимир. – Еще как будет мешать, просто ничего не позволит делать!
– Тогда на основании привилегии апостола Павла я дам тебе разрешение на развод.
– Спасибо апостолу! – воскликнул Казимир. – И да здравствует примечание.
– Да-да, – улыбнулся ксендз. – Святой апостол тоже был вашего роду-племени. Раввин Курува написал мне, – ксендз вытащил из кармана письмо ребе Ошера и показал его Казимиру, – что по еврейским законам ты должен освободить свою жену при помощи определенной процедуры.
Он поднес листок к глазам и прочитал.
– Дать гет, разводное письмо. Правильно?
– Правильно.
– Вот и хорошо. Зачем тащить за собой груз женских слез и проклятий? Тем более что ты можешь потребовать за гет вознаграждение, которое тебе сослужит добрую службу. Кстати, я уже получил ответ от настоятеля Бенедиктинского монастыря в Варшаве. Тебя готовы принять и помочь на первых порах, пока не обживешься на новом месте.
– Я сделаю все, как велит церковь и вы, святой отец, – обрадованно произнес Казимир.
Встреча с Фаней состоялась на следующий день в доме у ксендза. Вместе с женщиной пришел Файвиш, глава общины Курува. Казимир от помощи отказался.
– Чего уж там, сам с ними справлюсь, – буркнул он.
Встреча вышла очень короткой.
– Дай мне гет, – сказала Фаня. – Детей у нас, хвала Всевышнему, нет, может, я найду счастье с другим.
– Что ты там уже найдешь, дырявый сосуд, – презрительно усмехнулся Казимир. – А за гет придется заплатить. Двести золотых, и ни монетой меньше.
– Двести золотых, – ахнула Фаня. – Да ты за всю свою жизнь столько не заработал!
– Вот сейчас и заработаю.
– Побойся Бога, Копл, – вмешался Файвиш. – Разве она была тебе плохой женой?
– Какого Бога ты имеешь в виду? – осклабился выкрест. – Своего я боюсь, а до ваших упреков мне нет никакого дела. Ладно разговоры разговаривать, условия мои вы слышали, и других не будет.
Он встал и вышел из комнаты. Фаня и Файвиш чувствовали себя, точно две побитые собаки.
– Где я возьму такие деньги? – голос Фани дрожал и рвался. – Все мое приданое было пятьдесят золотых.
– Прежде всего давай уйдем из этого дома, – Файвиш встал и решительным шагом направился к двери. Фаня, едва поспевая, засеменила следом. Еще в раннем детстве, приучая девочку к скромному поведению, мать объяснила Фане, что крупные шаги свидетельствуют о душевной грубости.
– Люди деликатные ступают осторожно, – повторяла мать. – Еврейская девушка не должна ходить размашистой походкой, утонченность души видна по повадкам тела.