– Лежи, лежи, дочка, – остановил ее реб Аврум. – Мы на минутку.
Он два раза обошел кресло и, не задавая вопросов, направился к выходу. Удивленный Берко последовал за ним. Он был уверен, что Рамбам начнет расспрашивать Злату о самочувствии, пытаться понять течение болезни, чтобы установить ее причину. Вместо всего этого реб Аврум вышел в другую комнату, сел на стул и приглашающим жестом, будто он тут хозяин, указал Берко на соседний стул.
– Написано в святых псалмах, – начал Рамбам негромким голосом, – великие чудеса совершил для нас Господь, и мы радуемся.
Он окинул собеседника строгим взглядом меламеда в хейдере, спрашивающего дневной урок с бестолкового ученика, и продолжил:
– Скрытая традиция трактует эту фразу иным образом: мы радуемся, и Господь совершает для нас великие чудеса. То есть человека, пребывающего в радости, Всевышний оделяет своей благосклонностью. Рамбам пишет, что пророки древности, когда хотели удостоиться откровения, принимались играть на музыкальных инструментах и петь. Все понятно?
– Ничего не понятно, – эхом отозвался Берко. – При чем тут пророки и музыкальные инструменты?
Реб Аврум досадливо поморщился, словно сетуя на непонятливость арендатора.
– Я предлагаю следующий способ лечения, – произнес он, медленно выговаривая каждое слово, и Берко действительно ощутил себя мальчишкой в хейдере, опять не выучившим урок, а Рамбама – строгим меламедом, дающим взбучку шаловливому проказнику. – Когда больной оправляется от тяжелой болезни, принято устраивать благодарственную трапезу, не так ли?
– Так, – с облегчением подтвердил Берко. С трапезой, неважно по какому поводу, он всегда был согласен.
– Давай устроим пиршество в честь выздоровления Златы. Пригласим гостей, музыкантов, сделаем много радости людям. И в заслугу этой радости Всевышний исцелит твою дочь.
Берко согласился в то же мгновение. Что такое благодарственная трапеза? Только деньги, причем не такие уж большие, а он был готов отдать что угодно на свете, лишь бы его ласточка, его любимая дочь пошла на поправку. Распоряжения он принялся отдавать немедленно, но сама подготовка, разумеется, должна была начаться лишь завтра с утра.
Внезапно пошел крупный дождь. Он весело застучал по оконным стеклам, забарабанил по крыше. Поднялся ветер, зашумели, застонали липы, зашуршали уже пожелтевшие, но еще крепко сидящие на ветках листья. Никто еще не успел понять, что это осень властно вступает в свои права.
Берко проснулся посреди ночи от нахлынувшей на него радости. Он уже знал, что иногда так бывает, когда безо всякого повода, от крика сойки или запаха палой листвы, сердце заходится в порыве беспричинного счастья.
– Наверное, Рамбам прав, – тихонько прошептал Берко улыбающимися губами. – Злата выздоровеет, да, обязательно выздоровеет!
Ветер по-прежнему шумел кронами лип, низко висящие над горизонтом зеленые звезды заглядывали в окно, терпеливо дожидаясь зари.
Берко снова заснул, а когда открыл глаза, комнату наполнял желтый свет. Не понимая, что происходит, он быстро омыл руки, вскочил с постели и подошел к окну. Ночной ветер полностью оголил липы, они стояли, покачивая черными ветками, а все вокруг было застелено золотым ковром листвы. От нее исходил теплый и ласковый свет, подобный неяркому сиянию субботних свечей.
После молитвы и завтрака Рамбам уселся в углу гостиной с книгой в руках, а Берко вместе с помощниками стал готовить ее к приему гостей. Предстояло расставить столы во всю длину большой комнаты, а для этого передвинуть мебель. Когда тащили увесистую конторскую стойку из светлого полированного орешника, дверца распахнулась, и бумаги водопадом заструились на пол. Деревянная шкатулка упала возле ног Рамбама и, раскрывшись от удара, бесстыдно выставила наружу свое содержимое: пожелтевшие от времени документы, напоминавшие застиранное нижнее белье.
Рамбам наклонился, поднял шкатулку и поставил на стол.
– Что это? – спросил он Берко.
– А, ерунда, – махнул рукой арендатор, раздосадованный на то, что тщательно соблюдаемый им порядок в конторке полностью развалился. – От отца досталось. Он тоже был арендатором, тут древние закладные, долговые расписки и прочий тридцатилетней давности хлам. Я их храню как память.
– О, старые бумаги, – уважительно произнес Рамбам. – Я люблю старые бумаги. Можно посмотреть?
– Конечно, смотри, смотри, – буркнул Берко и занялся сбором и сортировкой документов, беспорядочно разлетевшихся по полу.
Трапезу приготовили быстро – хвала Создателю, в поместье всего хватало, – и на следующий день Берко отправил в Курув подводу, привезти тех евреев, с которыми он еще поддерживал дружеские отношения. Каждого, кто за прошедшие десять лет позволил себе позлословить насчет Златы и молодого Крашницкого, он просто перестал замечать.
Вторая подвода доставила музыкантов. По роскоши закусок, обилию водок, вина, наливок и громкости музыки трапеза напоминала свадьбу. И гуляли ее, как свадьбу, почти до рассвета. Бледная Злата, смущенно улыбаясь, сидела в кресле во главе стола, а гости, которым было объяснено, в чем причина веселья и для чего оно затеяно, не уставали ее поздравлять с полным выздоровлением.
Трапеза закончилась, разъехались гости, мебель вернули на свои места. Берко упросил Рамбама остаться в поместье еще на несколько дней, поглядеть, как будут разворачиваться события. Но они никак не разворачивались: Злата по-прежнему лежала в своей комнате, то и дело впадая в забытье, Берко хлопотал по хозяйству, его сестра занималась домом. От большого семейства, когда-то наполнявшего хоромы гомоном и криком, никого не осталось. Племянники и племянницы обзавелись семьями и благодаря щедрой помощи Берко перебрались в собственные дома: кто в Курув, кто в Пулавы, а кто и в Люблин.
Вечером второго дня после завершения трапезы усталый Берко сидел в гостиной, перебирая в уме дела на завтра. Рамбам, молчавший эти два дня, вдруг произнес, указав на лежавшую перед ним потертую бумагу:
– Гляди, что я обнаружил. Долговая расписка от некоего Боруха, портного из Млынки. Судя по всему, твой отец так и не получил свои деньги. А сумма, между прочим, немалая.
– Ну и что, – пожал плечами Берко. – Разве можно теперь установить, кто этот Борух, жив ли он, остались ли у него наследники? Это долговое обязательство сегодня не стоит ни гроша.
– Неоплаченный долг остается неоплаченным долгом, – заметил Рамбам. – Пока ты его не отменишь, Борух или его наследники – твои должники.
– Какие еще наследники, – усмехнулся Берко. – А Борух наверняка в будущем мире, и ему нет дела до невыплаченного долга.
– Как знать, как знать, – произнес Рамбам. – Но если ты действительно так считаешь, то почему бы тебе не отменить это долговое обязательство?
Берко удивленно взглянул на Рамбама.
– Ну, если предположить, что в этом есть хоть какой-то смысл, я прощаю этот долг.
– Замечательно! – воскликнул Рамбам. – А теперь, в знак подтверждения своих слов, разорви расписку.
– Ну, если ты так говоришь, – усмехнулся Берко, взял со стола расписку и разорвал ее на три части.
– Будет правильно, – добавил Рамбам, – если ты сожжешь эти клочки.
Он указал на дверцу топившейся печи. Берко опять улыбнулся, собрал клочки, подошел к печке и бросил их в поддувало. Пересушенная бумага вспыхнула в одно мгновение, за секунду превратившись в пепел.
– Спокойной ночи, – сказал Рамбам, встал и ушел в отведенную ему комнату. Берко еще долго сидел, соображая, с какого из срочных дел начать следующий день.
Он встал рано, помолился у себя в комнате и вышел в гостиную, где на столе его уже ждал завтрак. Злата стояла, опершись о конторку, и поджидала его.
– Папа, – сказала она слабым, но совершенно нормальным голосом. – Пойдем погуляем. Я так люблю бродить по опавшей листве.
Не веря своим ушам, Берко, задыхаясь от счастья, подал дочери накидку, и они вместе спустились с крыльца. На последней ступеньке Злата пошатнулась, едва не упав, и Берко был вынужден взять ее под руку.
Он давно перестал прикасаться к дочери. С тех самых пор, когда она из угловатой девочки превратилась в расцветающую юницу. Первое время Берко очень не хватало ее объятий, Злата с разбегу взбиралась на отца, как белка на дерево, крепко обнимала за шею и опускала голову ему на плечо. И не было ничего слаще для отцовского сердца, чем эти маленькие ручки, сжимавшие его шею, и тихенькое сопение маленького носика.
А субботние прогулки вокруг пруда! Злата вкладывала свою мягкую ладошку с тонкими пальчиками в руку Берко, и он рассказывал ей истории из Агады, а потом, когда истории подошли к концу, начал придумывать сам.
Это счастье давно закончилось, ведь с девушкой полагается вести себя иначе, чем с девочкой, но он потихоньку привык. И вот сейчас, медленно вышагивая по шуршащему золоту, он вспоминал ушедшие годы и снова задыхался от счастья.
– Папа, почему ты плачешь? – спросила Злата. – Все уже хорошо, я выздоровела.
– Это от радости, дочка, – ответил Берко, не утирая слез. – Только от радости.
Они обогнули пруд и двинулись обратно к дому. Стоял осенний галицийский день, еще теплый, но с прохладным ветерком. Солнце светило сквозь промокшие за ночь липы, с гребли на Куруве доносился мерный шум воды. Дикие утки, осторожно озираясь, выплывали на середину пруда. Свежий, сырой воздух, наполненный пряным ароматом опавшей листвы, бодрил лучше любого лекарства.
Завтракали вместе. Злата клевала понемножку, точно птичка, но это уже была совершенно нормальная еда, ведь еще вчера ее приходилось кормить с ложечки куриным бульоном.
Счастливый и бодрый, Берко с головой окунулся в привычный мир хозяйственных забот. К сожалению, день начался с неприятной новости: умерла Гандзя. Внезапно, без каких-либо предварительных симптомов. Вчера еще она доилась, как обычно, с аппетитом ела, а утром ее нашли мертвой в своем стойле. Но даже это не смогло испортить прекрасного настроения Берко. Конечно, он весьма огорчился, узнав о смерти своей любимицы, но главное, самое главное в жизни было с ним. Тусклое золото листьев, шуршащих под ногами у него и у Златы, освещало весь его день ровным светом, и от этого света такое же ровное, уверенное счастье наполняло душу теплом и радостью.