своей комнаты. Берко пытался ее увещать, мол, нельзя к свадьбе выплакать все глаза, невесте положено выглядеть счастливой, а не бледной и осунувшейся, но та не слушала отца.
– Если Всевышний уготовил мне такое испытание, – отвечала Злата, – оно связано с особенностями моей души и к внешности не имеет отношения. Радоваться счастливой невесте просто. Мотл говорит, что давно любит меня, – вот пусть радуется бледной и осунувшейся.
Справляли скромно. Невелика честь отдавать дочь за неграмотного пастуха. Чем меньше людей будут чесать языки, важно поясняя: я это видел своими глазами, – тем спокойнее. Когда Берко сел подсчитывать, кого бы он хотел видеть на торжестве, выяснилось, что речь идет о двух десятках человек. Близкие родственники и редкие друзья, не запятнавшие уст злословием.
Хупу ставил ребе Михл. С началом церемонии тянули дольше обычного, Злата никак не могла выйти из своей комнаты. Когда встревоженный Берко все-таки решился нарушить ее уединение, он обнаружил дочь, залитую слезами.
– Не расстраивайся, доченька, – тяжело вздыхая, произнес Берко. – Все обязательно наладится, вот увидишь.
– Только одно прошу я у Бога, – сдавленным голосом ответила Злата. – Если мне не выпало стать женой мудреца, пусть хотя бы мои сыновья удостоятся учиться в ешивах и пойти дорогой Торы.
– Быть по сему! – вскричал Берко. – А сейчас идем, все уже заждались.
Ребе Михл провел церемонию быстро и уверенно, а Берко, стоя рядом с женихом и невестой под балдахином, даже не успел сообразить, что большая часть его жизни навсегда отодвигается в прошлое, и с этого момента все события он будет классифицировать как случившиеся до свадьбы Златы или после.
Количество блюд на роскошно сервированном столе существенно превосходило количество гостей. Но молодые почти не прикасались к еде, фаршированная рыба под сладким хреном в тарелке Мотла осталась нетронутой, а Злата не прикоснулась к вазочке с Фаниными тейгелах.
Ребе Михл окинул взглядом Мотла и Злату и приказал съесть по тарелке бульона.
– Предсвадебный пост закончился, – объяснил он. – Сейчас вы словно первосвященник в Иерусалимском Храме после завершения Судного дня. Все грехи прощены, начинается новая жизнь. И очень хорошо, что она начинается в новомесячье.
– Почему? – не удержался от вопроса Берко. Он прекрасно знал, что раввин обязан произнести на свадебном пиру небольшую проповедь, дабы освятить застолье словами Торы, и незачем спрашивать, ответ последует сейчас сам собой, – но не смог, не сумел сдержать любопытства, и вопрос вылетел изо рта помимо его воли.
– В нашем календаре, – начал ребе Михл, – есть дни, когда святость проявляется открыто. Это субботы и праздники. Есть будни, когда святости нет вообще, – дни, заполненные работой и многочисленными хлопотами. И есть новомесячья. С одной стороны, это обыкновенные трудовые дни, но с другой – мы читаем в них те же молитвы, что в праздники, и устраиваем торжественные трапезы, как в субботы. Тут-то и кроется тайна новомесячья: святость присутствует в нем, но в скрытом виде. Эти дни учат нас скромности – подобно им, человеку не пристало выпячивать напоказ свои достоинства.
Слова раввина оставили Берко в некотором недоумении. Спору нет, сказано красиво, но он ожидал разгадки или какого-нибудь объяснения загадочных намеков Рамбама, однако ребе Михл повернул тему другой стороной.
Мотл не захотел поселиться в хоромах арендатора, а попросил отвести им флигелек на краю дома. Когда-то в нем жила сестра Берко, но незадолго до свадьбы племянницы она переехала к старшей дочери, и в трех комнатках и кухне сложили пасхальную посуду. Комнатки освободили, побелили стены и потолки, покрасили полы, расставили мебель, Мотл привез на телеге сундук со своими нехитрыми пожитками – и после завершения свадебного пиршества молодые удалились в свой флигелек.
Берко не спал всю ночь, его одолевали тяжелые мысли. Как сложатся отношения Златы с мужем, найдут ли они общий язык? Эх, какой еще общий язык, о чем может говорить его умная, начитанная дочка с неграмотным пастухом?
Все намеки и обещания Рамбама поглотил ночной мрак, и Берко уже сомневался в правильности своего решения. Утром он все не решался взглянуть в сторону флигеля и сел пить несладкий чай перед молитвой спиной к окну.
Вдруг отворилась дверь, и на пороге возникла Злата с Мотлом. Берко не поверил своим глазам: куда подевалась его несчастная, заплаканная дочь? Злата сияла, словно солнце на восходе, ее глаза лучились, а с губ не сходила улыбка счастья. Мотл, по своему обыкновению, был сдержан и молчалив.
– Папа, мой муж хочет выпить чаю перед молитвой. Ты не против, если мы к тебе присоединимся?
Если и был в то утро на всей огромной земле счастливый еврей, его звали Берко.
Прошли три недели. Злата расцвела, как расцветает по весне серебристый ландыш, робкий цветок, источающий тонкий, нежный аромат. Берко наблюдал издали за молодой парой, не вмешиваясь, не задавая вопросов. Он был безмерно рад за дочь, но, положа руку на сердце, в его радости скрывалась горькая нотка разочарования.
«Неужели Злате на самом деле был просто нужен мужчина? Неважно какой, умный или глупый, знаток Торы или невежда, но мужчина. Как же просто решаются все сложные проблемы! Или они только кажутся сложными, пока не копнуть чуть глубже…»
О договоре учиться он решил напомнить Мотлу через месяц, когда схлынет первый вал чувственности. Тем временем весна полностью овладела Галицией, поднялась трава, зеленые долины и склоны холмов запестрели яркими пятнами полевых цветов, напоминая платки цыганок.
Первого сивана Берко рано утром подошел к двери флигеля и решительно постучал в дверь.
– Ой, папа, – удивилась Злата. – Что-нибудь случилось?
– Нет-нет, дочка, я пришел напомнить твоему мужу, что пришла пора начать учебу. Через несколько дней Швуес, праздник дарования Торы, и сейчас самое время…
– Но Мотла нет дома, – перебила отца Злата. – И он вернется только к вечеру.
– К вечеру? А куда же он ушел?
– Как это куда? На поле вместе со стадом. Разве тебе не передали? Он уже несколько дней как вернулся к работе.
Берко обомлел. Его зять вместо того, чтобы сидеть над книгами или помогать управляться хозяйством, пасет коров? Какой стыд, какое унижение!!!
Злата увидела выражение лица Берко, улыбнулась и попросила:
– Папа, зайди в дом. Я хочу тебе кое-что показать.
– Что ты уже можешь мне показать, – с трудом перевел дыхание арендатор. – Я даже не знаю…
– Папа, – опять перебила его Злата. – Не на улице, зайди, пожалуйста, в дом.
Тяжело ступая, Берко взошел на крыльцо. Каждый шаг давался ему с трудом. От мысли, что говорят о всемогущем арендаторе крестьяне, узнав, что его зять разгуливает с кнутом по пастбищу, сердце начало колотиться, как безумное.
– Посмотри, – Злата подвела отца к книжному шкафу, отперла крохотным ключиком замок и отворила створки. – Посмотри, посмотри.
На полках теснились диковинные книги, о которых Берко доводилось только слышать. Раввинские респонсы, книги по каббале, редкие манускрипты по тайному знанию, переплетенные в толстую кожу, сложные трактаты по хасидизму, тома дискуссий по вопросам выведения закона.
– Откуда это? – удивился Берко. – Неужели ты купила без меня и успела прочитать?
– Нет, конечно нет, – воскликнула Злата. – Куда мне!
– Еще бы, – согласился Берко, – все-таки я немножко разбираюсь в Учении. Такая библиотека по зубам человеку, много лет просидевшему в ешиве, или большому раввину.
– Это книги Мотла, – негромко произнесла Злата.
– Мотла? – вскричал изумленный Берко.
– Да, это библиотека моего мужа. Он тщательно скрывает ото всех свои знания и с меня в день свадьбы взял слово молчать. Лишь тебе разрешил показать этот шкаф, зная, что ты будешь беспокоиться.
– Владыка мира, но что такому мудрецу делать на пастбище?
– Там никто не мешает учиться. Мотл – скрытый цадик, папа. Бог услышал молитвы и послал больше, чем я просила или смела мечтать.
Берко стоял, с изумлением переводя глаза с книжного шкафа на дочь и обратно. Только сейчас он начал понимать скрытый смысл проповеди ребе Михла и то, что имел в виду Рамбам, рассказывая о человеке новомесячья.
Глава девятаяКурув изначальный
Красу и гордость Любачува, раввина Гершона-Шауля, по всей Польше называли святым цадиком. Сотни человек приезжали каждую неделю в Любачув за благословением. И благословения ребе сбывались: больные выздоравливали, неудачники богатели, одинокие находили пару, бездетные женщины беременели, рожавшие только девочек радовались мальчикам.
Не одни лишь евреи искали спасения у Любачувского ребе, случалось, наведывались в город и гордые шляхтичи, особенно когда дело касалось здоровья родных, от которых отказались многоученые доктора из Варшавы и Кракова.
Росту ребе Гершон выдался небольшого, сложения аккуратного, не полон и не худ и в молодости, наверное, был весьма недурен собой. Даже добравшись до солидных лет, ребе сохранил румяные щеки и свежие, часто раздвигаемые улыбкой губы. Не покореженные возрастом пальцы по-прежнему выглядели изящно, а манера ласково щурить при разговоре все еще ясные глаза сразу подкупала собеседников. Одевался ребе скромно, но с большим достоинством и очень чисто: на его одежде никогда нельзя было заметить даже маленького пятнышка.
Ребе Гершона почитали все. Это было уважение, смешанное с любовью. Он никогда не повышал голоса, дабы не обидеть собеседника, и на своем сложном, наполненном конфликтами посту городского раввина старался сглаживать острые углы и находить компромиссы. Поэтому раздор ребе с любимым сыном, раввином Арье-Лейбом, первенцем и неоспоримым наследником хасидского престола Любачува, поверг весь город в недоумение.
А дело было так. На следующий день после второго Пейсаха ребе Гершон во время утренней молитвы велел не произносить таханун, покаянную молитву, поскольку книга «Зогар» ясно указывает: в течение семи дней после второго Пейсаха ворота рая остаются открытыми.