Ребе сказал, хасиды услышали, а хазан, ведущий молитву, немедленно перевернул страницу с тахануном. И тут вмешался раввин Арье-Лейб.
– Да простит меня отец, – во весь голос заявил он, – но Рамо пишет, что во время Лаг Баомер не произносят таханун, а это означает, что во все остальные дни произносят. Потому таханун надо говорить.
Все обомлели. Никто и никогда не позволял себе подобного неуважения к раввину прямо в его синагоге, да еще при таком скоплении народа! Будь это невежда, чужак или лытвак, противник хасидизма, еще как-то можно было бы понять. Но услышать такое из уст Арье-Лейба?!
Все знали, с каким трепетным уважением он относится к отцу и как отец, в свою очередь, любит своего первенца. Никто не сомневался, что после ста двадцати лет жизни ребе Гершона на его престол в Любачуве воссядет ребе Арье-Лейб. Воссядет по праву, ведь его с юных лет называли илуем, молодым гением. Помимо невероятных способностей и феноменальной памяти, Всевышний наградил Арье-Лейба огромным трудолюбием. Он трудился над святыми книгами двадцать часов в сутки и давно считался неоспоримым авторитетом по части закона.
– В этой синагоге, – ровным голосом ответил раввин Любачува, – десятки лет следуют такому обычаю, и я не вижу причины его менять.
Хазан продолжил молитву, и все подумали, будто противостояние сына и отца завершилось. Но не тут-то было! Спустя несколько минут раввин Арье-Лейб вместе с десятком своих сторонников перешел из большого зала в маленький, и оттуда, сквозь щель между косяком и неплотно прикрытой дверью, донесся его голос, произносящий таханун.
Скандал! Открытый бунт! Сразу после завершения молитвы большинство прихожан поспешили оставить синагогу. Никому не хотелось быть свидетелем столь неприятного происшествия. Арье-Лейб вернулся в большой зал и полчаса ожесточенно спорил с отцом, доказывая свою правоту. Обычно сдержанный и почтительный, он все поднимал и поднимал тон, то и дело срываясь на откровенно оскорбительные нотки, пока терпение раввина не лопнуло:
– Я приказываю, – холодным, отчужденным голосом произнес ребе Гершон, – чтобы твоя нога больше не переступала порога моего дома.
Арье-Лейб вышел из синагоги через окно, дабы не нарушить слово отца, ведь синагога тоже дом раввина, даже больше, чем тот, в котором он спит и ест. Небольшая группа сторонников поджидала его во дворе.
Главную синагогу Любачува строили много лет назад, когда город больше походил на село, и пустой земли хватало. Обширный двор был засажен вязами, и летом пышно разросшиеся кроны создавали живой шатер, радовавший прихожан узорчатой прохладной тенью. Именно в этой тени Арье-Лейб объявил, что хочет создать новую общину, чтобы стать в ней раввином и духовным наставником и вести ее своим путем.
– Кто со мной? – спросил он сторонников.
– Да здравствует ребе Арье-Лейб! – тут же вскричали новоявленные хасиды.
Сколько их там было – десять, пятнадцать, двадцать человек? Традиция предписывает не пересчитывать евреев, добром такая арифметика не заканчивается. Но немного, совсем немного. Тех, кто глядел во все глаза на происходящее, не в силах понять, в чем тут дело, было куда больше.
Неужели чтение покаянной молитвы – причина для столь ожесточенного спора? Это повод для ссоры и семейного разлада? Ради столь незначительной детали сын-праведник восстает против святого отца? Ничего не понятно, просто сумасшествие какое-то!
Шамес Бейниш, старый, доверенный служка, живший в доме ребе Гершона больше четверти века, первым услышал ужасную новость. Земля поплыла у него под ногами, а ясный день потемнел. Бейниш таскал воду для купания младенца Арьюша, Бейниш за руку водил его в хейдер, проверяя на ходу выученный урок, Бейниш приносил ему ночью еду, когда Арье-Лейб, позабыв обо всем на свете, сидел в бейс мидраше до самого утра. Слова про новую общину Бейниш воспринял как измену ему лично и со слезами на глазах поспешил к ребе Гершону.
– Не понимаю, – радостным тоном воскликнул ребе. – Не понимаю!
Увидев изумленные глаза шамеса, он сделал знак наклониться – и, когда голова Бейниша оказалась рядом, прошептал ему в самое ухо:
– Не понимаю, чем я заслужил такого святого сына?
Шамес оторопел, а затем принялся лихорадочно соображать, что хотел сказать раввин. С каких пор открытая ссора с отцом-праведником называется святостью? Но Бейниш знал Арье-Лейба с самого рождения и не мог не видеть, что этот поступок полностью не совпадает с тем, как он вел себя все годы. Ребе Гершон явно намекал на что-то особенное, но вот на что, на что?!
Так и не уразумев намека праведника, шамес осторожно произнес:
– Ничего удивительного, сын похож на отца.
Раввин вернулся домой, сел за стол, накрытый для завтрака, и, по своему обыкновению, велел позвать старшего сына. Тот уже много лет изо дня в день делил с ним утреннюю трапезу, если так можно назвать скудную еду, более подобающую бедняку, чем главному раввину города. За столом отец с сыном засиживались надолго, обсуждая последние раввинские респонсы или сложные места из Талмуда. Этих людей интересовало только Учение, мир со всем его богатством и красотой был лишь приложением к страницам старых книг.
Само собой разумеется, что приглашение отменяло произнесенный ранее запрет переступать порог дома, и знаток Торы Арье-Лейб не мог не знать этого правила. Тем не менее он отказался прийти. Более того, после полудня стало известно, что Арье-Лейб завтра утром покидает Любачув и отправляется на поиски места, подходящего для создания новой общины.
Ребе молча выслушал известие, написал на листке бумаги несколько строк и подал его Бейнишу:
– Отнеси Арье-Лейбу. Но сначала прочти.
Шамес быстро пробежал глазами текст и обомлел. Ребе благословлял сына на создание общины и просил его взять с собой Бейниша, который не только станет для него поддержкой и опорой, но и будет напоминать о старом доме.
– Ребе, я не понимаю, – еле выговорил шамес. – Не понимаю!
– А кто тебе сказал, – улыбнулся ребе Гершон, – будто человек должен все на свете понимать? Ты-то сам согласен поехать вместе с Арье-Лейбом?
– Я-то согласен, но надо жену спросить. Переезд на новое место… сами понимаете…
– Спроси, – ответил ребе Гершон.
– Разве мы можем оставить Арьюша одного? – удивилась жена шамеса, выслушав сбивчивый рассказ мужа. – И кроме того, если ребе говорит ехать – значит, надо ехать.
Бейниш вышел из своего дома, понурившись и покраснев от стыда. Он, близкий к праведнику человек, его правая рука и верный помощник, получил ощутимый щелчок по носу. Урок веры и упования преподнес ему не раввин или мудрец Торы, а его собственная жена.
Остаток дня шамес провел на бегу. Надо было столько успеть запасти и взять с собой! Он нанял надежного возчика-балагулу с новой, удобной телегой, собрал одежду, съестные припасы, не забыл кое-какие книги, чтобы Арье-Лейб не скучал в дороге. Место для общины молодой раввин хотел искать в двухстах верстах от Любачува, в районе Казимежа-Дольного. Путь не близкий, необходимо приготовиться.
Выехали утром, после молитвы и быстрого завтрака. Весна мягко обнимала Галицию, дороги уже начали подсыхать после первых недель распутицы, но в канавах вдоль обочин еще весело журчала вода, а просевшие сугробы нет-нет да белели посреди полей. Голову кружили запахи земли, нагретой косыми лучами солнца, а в небе исступленно пели жаворонки, приветствуя обновление.
Вечером следующего дня были уже в Маркушеве, а утром двинулись в Млынки. Золотые ручьи ясного утреннего света заливали дорогу горячими лучами. Вдруг с оглушительным треском лопнуло колесо, балагула диким голосом заорал – тпру! – и натянул вожжи. Лошади остановились, и балагула, проворно спрыгнув на землю, оглядел поломку.
– Как же так?! – он принялся разводить руками и охать. – На ровном месте, ни колдобины, ни камня! Новое колесо, ему еще катить и катить!
Поохав и повозмущавшись, балагула вытащил из-под соломы, которой была обильно набита телега, запасное колесо и ловко сменил поломанное. Усевшись на передок, он свистнул лошадям, и снова медленно поплыли черные поля, украшенные белыми шапками нерастаявших сугробов.
Не прошло и десяти минут, как снова раздался оглушительный треск. Балагула, грязно выругавшись, натянул вожжи и спрыгнул в грязь.
– Да что же это за проклятие! – возопил он, увидев поломку. – Ось пополам! С каких таких щей ломается ось у новой телеги?!
Проклиная все на свете, балагула исправил поломку, забрался на передок и свистнул лошадям. Застоявшиеся лошади резво взяли с места, и тут со звуком пистолетного выстрела на одной из них лопнули постромки, а на другой разлетелась шлея.
– Стоп! – поднял вверх руку до сих пор хранивший молчание Арье-Лейб. – Мы не туда едем. Разворачивай телегу, возвращаемся на перекресток.
– Разворачивай телегу! – эхом отозвался балагула. – Легко сказать! Это что, кусок репы или огрызок морковки? Да тут возни самое малое на полчаса, сбрую менять надо.
Пока балагула перепрягал лошадей, Бейниш осторожно осведомился:
– Почему не туда едем?
– Разве ты не видишь? – ответил Арье-Лейб. – С Небес посылают ясные знаки, мы попали на неправильную дорогу.
Балагула наладил упряжь, развернул телегу и осторожно присвистнул. Понятливые лошади взяли вполсилы, и телега медленно покатила в обратном направлении. Спустя четверть часа балагула хлопнул вожжами по спинам лошадей, и те пошли резвее. Шамес сидел, напряженно прислушиваясь, ожидая очередную каверзу, балагула тоже нервничал, но ничего не происходило. Арье-Лейб сидел с отсутствующим видом, не замечая ничего вокруг, уставившись в лежащую на коленях книгу.
– Куда теперь? – спросил балагула при виде перекрестка. – Прямо – в Маркушев, направо – в Курув.
– В Курув, – произнес Арье-Лейб.
Свернули на Курув. Слева и справа раскинулись привольные места: широкие поля, робко начинающие зеленеть перелески, сглаженные очертания холмов по краю окоема. От высокого голубого неба с низко плывущими пухлыми громадами невесомых облаков на сердце становилось воздушно. Такая воздушность иногда навещает человека в пути, когда далека дорога и нет другой заботы, как пройти по ней до конца.