– Что за ерунда, – балагула остановил телегу, спрыгнул и, присев на корточки, оглядел колеса. – Лошадки тянут, а ходу почти нет, будто в грязи завязли.
Он встал, обошел телегу, придирчиво разглядывая ее со всех сторон, словно видел ее впервые.
– Все чисто, все гладко, какого же черта еле ползем?
Он с ожесточением хлопнул себя руками по бокам и полез на передок.
– Столько приключений, как сегодня, со мной еще ни разу не бывало. Н-но, пошли, поехали!
Телега двинулась с места и медленно покатилась в сторону Курува. Лошади тянули изо всех сил, однако ход не прибавляли, будто колеса чуть ли не до ступиц ушли в грязь.
– Ничего не понимаю! – орал балагула. – Просто проклятие, да и только.
– Может, мы опять не туда едем? – спросил шамес, осторожно толкая Арье-Лейба. Тот поднял голову, оторвал глаза от книги и перевел взгляд на дорогу.
– Едем, куда надо, – негромко произнес он спустя минуту. – Да вот только мешают нам.
– Кто мешает? – едва слышно спросил Бейниш. Раввин явно не хотел, чтобы разговор достиг ушей балагулы, и шамес, вторя ему, перешел почти на шепот.
– Демоны уцепились за колеса. Сейчас я их отгоню.
Арье-Лейб прикрыл рот рукой и что-то прошептал. Тотчас телега рванулась с места и быстро покатилась по дороге.
– Уф! – облегченно вздохнул балагула. – Пронесло. Теперь можно и закурить.
Он достал трубку, набил ее табаком и принялся возиться с кресалом.
– Так может, и это знак с Небес не ехать в Курув? – спросил Бейниш.
– Ровно наоборот, – ответил Арье-Лейб. – Это знак, что мы движемся в правильном направлении. Если нечистая сила столь откровенно вмешивается, значит, тут кроется большой смысл.
– Какой?
– Она боится нашего прибытия.
– Почему?
– Точно сказать не могу, пока не знаю. Ясно лишь одно: место новой общины – в Куруве.
Спустя два часа колеса загрохотали по дощатому настилу моста. Деревянные перила были темны, как вода в речке. Вдалеке серой грудой старого тряпья, небрежно брошенного наземь великаном, виделись неказистые домишки города. Посреди них высилась восковая громада костела с устремленными к небу свечами башенок.
– Останови, – попросил Арье-Лейб, когда телега поравнялась с развесистой ивой. Соскочив на землю, он велел шамесу: – Отправляйся в Курув. Разузнай, чем дышит город.
– А ты? – поднял брови шамес.
Арье-Лейб огладил окладистую рыжую бороду, пышную не по годам, и ответил:
– А я помолюсь тут, пока ты не вернешься.
Бейниш удивился, но не возразил ни словом. Да и что может сказать простой еврей человеку, умеющему избавляться от демонов?
Курув оказался обычным галицийским городком: узкие улочки, грязные стены, центральная площадь с желтой махиной костела. Нашли постоялый двор, балагула начал распрягать лошадей, Бейниш отнес вещи в комнату и отправился посмотреть, чем дышит город.
Постоялый двор находился на окраине, от него к центральной площади вела длинная, скучная улица без лавок и вывесок. В тени домов на лужах еще посверкивал ледок, но уже ощутимо пахло весной. Ближе к площади дома стали выше и чище, улица посветлела, набрала тепла. Прохожие почти не встречались, только в окнах нет-нет да мелькало удивленное женское личико.
«Видно, евреи сюда нечасто попадают, – подумал Бейниш, – если моя еврейская бекеша и шляпа вызывают такое удивление».
О своей длинной бороде и седых пейсах шамес даже не подумал. Они казались ему естественными, органичными составляющими облика взрослого мужчины, долженствующими вызывать уважение. По крайней мере, в Любачуве даже неевреи при виде длинной белой бороды переходили на уважительный тон.
Так то в Любачуве, а вот в Куруве все было не так. На перекрестке Бейниша окружила ватага мальчишек, вынырнувших из какой-то подворотни.
– Жид, жид, по веревочке бежит! – заорали они на разные голоса.
Шамес ускорил шаги. В конце улицы уже показалась центральная площадь, и шамесу почему-то казалось, будто перед костелом мальчишки не рискнут безобразничать. И тут его больно ударило камнем в бок. Бейниш кинулся схватить мерзавца, но мальчишки, как тараканы, прыснули в разные стороны и, отбежав на безопасное расстояние, продолжили кидать в шамеса комьями подмерзшей грязи.
Догнать их шамес не мог, поэтому повернулся и поспешил к площади. Мальчишки бежали следом, выкрикивая что-то обидное и швыряя комья. Почти все они пролетали мимо, но иногда спине Бейниша все же доставался ощутимый удар.
Вот наконец и площадь. Слева и справа от улицы разбегались лотки – похоже, вся торговля в Куруве была сосредоточена именно здесь. Лоточники и редкие покупатели с удивлением воззрились на выбежавшего из устья улицы еврея в перепачканной грязью бекеше. Вслед за ним, дико гикая, несся вихрастый мальчишка. Забежав перед шамесом, он ловко залепил ему прямо в лоб сырым яйцом и с диким хохотом умчался обратно.
Бейниш застыл на месте. Яйцо, разбившись, поранило лоб, и кровь, смешанная с белком и желтком, потекла по лицу, залепив глаза. Пачкотни, позору, обиды! Он нашарил в кармане чистую тряпицу, отер лицо, бороду и огляделся.
Рядом с ним с сочувственным лицом стоял пожилой поляк.
– Вот же сучьи дети! – воскликнул он, поймав взгляд Бейниша. – Мы тоже терпим, никакой управы на них нет. А вы откудова будете?
– Я служка праведника из Любачува, – с достоинством ответил шамес. – Сопровождаю его сына в деловой поездке.
– Ох, как нехорошо! – вскричал поляк. – Совсем нехорошо! А может… – тут он замолк на мгновение и совершенно иным тоном добавил: – может, даже и к лучшему. Даже хорошо, и очень!
И тут же принялся объяснять:
– Заводила этой шайки, тот, что вам яйцом залепил, – сын нашего пана, владельца Курува и всех окрестностей. Да-да, паныч связался с голытьбой, поэтому им все с рук и сходит. Пан своего сынка дюже любит и от жалоб только отмахивается. Мол, пусть пошалит мальчик. Пошалит! Чтоб руки у него отсохли вместе с языком.
– Что же тут хорошего? – буркнул шамес. Он хотел было оставить разговорчивого поляка и пойти дальше по своему делу, как вдруг сообразил, что именно этим делом сейчас и занят.
– Да все очень просто! Год назад старая пани, мать пана, сильно расхворалась, все уже думали, что не встанет с постели. Кто-то надоумил пана поехать в Любачув к цадыку Гершону за благословением. И поехал, и выздоровела пани. Если вы сейчас пожалуетесь пану на безобразное поведение его сынка, он его точно к рукам приберет. Давайте пойдем к пану! И за себя, и за нас за всех.
– Да где же он есть, этот пан? – спросил Бейниш, понимая, что Арье-Лейб вовсе не зря отправил его в Курув.
– Не беспокойтесь, я вас провожу!
Пан, брыластый, с мохнатыми бровями мужчина, походил на большого рассерженного мопса. Точно такую собачку много лет держала его мать; когда одна подыхала, ее место занимала следующая. Пани в юности бывала при королевском дворе в Варшаве, видела в родовитых шляхетских домах таких собачек, и с тех пор мопс стал в ее представлении обязательной частью статуса знатной дамы.
Выслушав новость, пан побагровел от гнева.
– Как, мой сын напал на служку Любачувского ребе Гершона-Шауля?! Просто так, безо всякого повода? Бросался грязью и яйцами вместе с голытьбой? Стыд и позор, позор и стыд! Шляхетская честь обязывает меня отодвинуть в сторону отцовские чувства. Да, отодвинуть в сторону и вершить суд по правде и справедливости.
Он задумался на несколько минут, сморщив лоб и выразительно шевеля мохнатыми бровями, отчего сходство с мопсом стало еще более заметным.
– Дать ему пятьдесят розог, – наконец произнес пан. – И пусть все знают, что для меня истина важнее всего на свете!
Розгами в Куруве назывались тонкие и гибкие прутья. Пятьдесят ударов такими прутьями были весьма серьезным наказанием. Впрочем, ни у кого из присутствовавших не возникло даже тени сомнения, что бить паныча будут чуть-чуть, понарошку. Но даже в таком неболезненном случае сам факт наказания немало значил для заносчивого мальчишки.
Когда Бейниш с поляком вышли из поместья пана, солнце уже перевалило через зенит, и шамес, вежливо отказавшись от предложения отпраздновать случившееся в корчме, поспешил к Арье-Лейбу.
Утром, расставшись с Бейнишем, Арье-Лейб встал под ивой и стал готовить себя к молитве. Прежде чем отрешиться от действительности и полностью уйти в духовные миры, он огляделся по сторонам. Прямо перед ним лежала темная Курувка, казавшаяся глубокой и мрачной. Эту мрачность скрашивала весенняя яркость солнечного света и стеклянное сияние воздуха над рекой. Свежий запах талой воды, особенно острый после зимних месяцев, проведенных в наполненных вонью домах, плотно закупоренных от проникновения ледяного ветра, кружил голову. Мир был прекрасен, он просил любви и дарил любовь. Арье-Лейб полюбовался им еще минуту или две, затем перевел взгляд на ствол ивы и приготовился было начинать, как за спиной раздался стук колес.
– Это вы сын Любачувского ребе? – спросил возница, восседавший на передке роскошной коляски.
– Да, – подтвердил Арье-Лейб.
– Раввин Курува послал за вами. Ребе Авраам хочет побеседовать с ученым человеком. Садитесь, – возница сделал приглашающий жест.
– Раввин Курува? Разве тут есть община? – удивился Арье-Лейб.
– Конечно, и еще какая!
– А откуда раввину известно о моем приезде?
– Почем я знаю? – пожал плечами возница. – Но нашему раввину все известно! Таких мудрецов, как он, еще поискать!
Арье-Лейб поднялся в коляску, уселся на мягкие кожаные подушки и откинулся на удобную спинку. Коляска шла гладко, покачиваясь на рессорах, даже топорщившиеся доски старого моста не нарушили ее плавного хода.
– Разве Курув не на этой стороне реки? – удивился Арье-Лейб.
– И на той, и на этой, – ответил возница. – Курув – большой город.
Близкая вода под низким мостом засияла, засверкала под лучами солнца и так радужно брызнула светом в глаза раввину, что тот на какое-то мгновение зажмурился. А когда открыл, речка и мост были уже позади и колеса стучали по булыжникам мостовой.