– Если ты такой же мудрец, как ребе Гершон, – сказал он, – всеобщее благо не заставит себя ждать. Говори!
– Вы велели дать вашему сыну пятьдесят розог?
– Да, велел, – мрачно ответил пан.
– Я бы хотел взглянуть на сына и на розги.
– Когда?
– Прямо сейчас, – ответил Арье-Лейб.
Пан покрутил головой, собираясь послать подальше ополоумевшего жидка, потом вспомнил чудесное выздоровление матери – и отправил слуг за розгами и за сыном.
– Это и есть розги? – спросил Арье-Лейб, разглядывая гибкие прутья.
– Да, – подтвердил пан.
– А сколько их тут?
Слуга пересчитал прутья и объявил:
– Тридцать четыре.
– Велите принести еще шестнадцать, – попросил Арье-Лейб.
Слуга удивленно поглядел на пана, но тот лишь досадливо кивнул, неси мол.
Принесли розги, а тут привели и паныча. Тот сердился и норовил ударить тащивших его гайдуков, однако те крепко держали мальчишку за руки. Он извивался, норовя пнуть ногой своих мучителей, иногда ему это удавалось, и гайдуки молча кривились, пересиливая боль. Верхнее платье с паныча уже содрали, думая, что порка начнется прямо сейчас, оставив одну нательную рубаху. Арье-Лейб сгреб розги в охапку, подошел к панычу и велел:
– Бери.
– Вот еще, – взвизгнул тот. – Ты кто такой, мне указывать?!
– Бери, – рявкнул пан, соображая, что присутствует при какой-то еврейской хитрости. – А вы, – он ткнул пальцем в сторону гайдуков, – руки по швам!
Гайдуки отступили, мальчишка скорчил недовольную рожу, но взял у раввина охапку прутьев.
– Тяжело? – участливо спросил Арье-Лейб.
– А тебе-то что? – огрызнулся паныч.
– Представь, что все эти прутья обломают о твою спину. Если ты будешь продолжать безобразничать, рано или поздно это случится.
– А ты откуда знаешь? – взвизгнул паныч.
– Я знаю, – Арье-Лейб заглянул мальчишке в глаза, и тот сразу сник, понурился и побледнел.
– Дай мне обещание, что больше не станешь обижать других людей.
– Да кого я обижал, кого? – с трудом ворочая языком, спросил мальчишка.
– Сегодня ты бросался грязью в достойного человека. А потом швырнул яйцо прямо ему в лоб.
– Но это ведь была шутка!
– Поклянись больше так не шутить.
– Яяяя… аааа… мммм… – паныч словно лишился дара речи. Его глаза наполнились ужасом, а побелевшее лицо стало похожим на свежевыстиранную наволочку. Гайдуки и пан застыли, точно окаменевшие.
– Вижу, тебе трудно говорить, – ровным голосом произнес Арье-Лейб. Он вел себя так, словно вокруг ничего не происходило. – В знак клятвы ты можешь просто кивнуть.
Паныч несколько раз резко опустил и поднял голову. Из его глаз катились слезы, а рот перекосило, словно после апоплексического удара.
– Вот и славно! Сейчас все пройдет и будет как прежде. Но хочу предупредить, если ты возобновишь свои проказы, язык перестанет повиноваться. Понял?
– По-ня-л, – с трудом, но вполне четко произнес паныч.
– Итак, – провозгласил Арье-Лейб, поворачиваясь к пану, – все видели, что молодой человек принял от меня и взял пятьдесят розог. То есть он их получил, как велел уважаемый пан. Это значит, что приговор дословно и точно выполнен и дело можно считать закрытым.
От изумления у пана слегка отвисла челюсть. В комнате воцарилась абсолютная тишина, которую нарушил стук прутьев, падающих из рук изумленного паныча.
– А сейчас, – нарушил тишину Арье-Лейб, – можно перейти к настоящему делу. Но обсудить его я бы хотел с глазу на глаз.
Пан взмахнул рукой, сделав знак всем удалиться, и спустя минуту в комнате стало пусто.
– Мы ищем для нашей общины место, где поселиться, – без обиняков заявил Арье-Лейб. – Пока речь идет о трех-четырех десятках человек, но с помощью Всевышнего нас станет больше. Мне понравился Курув, и я прошу у вас разрешения и покровительства.
– Конечно, конечно! – воскликнул пан. – Я буду рад, если со мной рядом поселятся столь умные люди. Основатель нашего рода, славный рыцарь, на гербе которого был изображен петух, давший название городу, славился своей проницательностью. Подобно тому, как петух еще до начала восхода чует приближение зари и возвещает о ней, мой предок умел различить самое начало события. Эту способность, – тут пан горделиво выпрямился, – он передал своим потомкам. Я вижу, я чувствую, сколь великую пользу ваша община может принести Куруву, и поэтому приглашаю вас поселиться именно тут.
Арье-Лейб и Бейниш медленно шли из панского дома на постоялый двор. Торопиться не хотелось, день у обоих выдался длинный и непростой, а прохладный ночной воздух, тишина и звездное небо успокаивали. Остро пахло молодой травой и свежими листьями кленов, в звездном небе высоко висел молочно-белый серп луны.
– Не знаю, что подвигло пана основателя дать городу такое имя, – негромко произнес Арье-Лейб, – но на святом языке Курув означает – близкий.
– Близкий к чему? – спросил шамес.
– Вот здесь, – Арье-Лейб широким жестом обвел смирно спящую округу, – призрачный мир, в котором обитают бесы и демоны, и наш вещественный мир сходятся наиболее близко. На земле есть не так много мест, в которых демонам проще всего проникать из одного мира в другой. Поэтому они стерегут свои ворота, прячут их от евреев. Ведь если в Куруве окажутся синагоги, начнутся молитвы и учение Торы, то духовный свет будет застить нечистым глаза, мешать беспрепятственно бегать туда и обратно.
– А-а-а, так вот почему с Небес направляли нас в Курув, – вскричал Бейниш, – а другая сторона пыталась помешать!
– Именно так, – подтвердил Арье-Лейб. – Нет места сомнениям, поселяемся здесь.
Поднять людей с насиженного места и перетащить на новое совсем непросто. Кое-кто отступил от данного обещания, испугавшись трудностей переезда, вместо них пришли другие люди. К осенним праздникам в Куруве открылась синагога, в которой молились два десятка мужчин. В городе появились новые лавки, заработали новые портные, новые сапожники, бондари, плотники. Воевода пришел было к пану жаловаться на конкурентов – еврейские ремесленники работали чище и быстрее местных, – но пан вместо поддержки отчитал воеводу.
– Передай сам знаешь кому, – строго наказал он, – чтобы руки попридержали. Евреи находятся под моим покровительством.
Прошел год. Осела пыль переезда, утряслись подозрения старожилов, быстро выяснивших, что от новых соседей есть польза, причем немалая. Арье-Лейб, превратившийся в ребе, раввина Курува, стал советчиком пана в сложных и замысловатых вопросах бытия. Только шамес нет-нет да тосковал по Любачуву, ведь вся его жизнь прошла там, рядом с праведником ребе Гершоном-Шаулем.
– На что ты жалуешься? – иногда спрашивал сам себя Бейниш. – Ты уже не просто служка, шамес, а правая рука ребе из Курува, доверенный помощник. Счастье тебе выпало, редкая удача. Сначала помогать отцу-праведнику, а потом стать поддержкой его сыну, цадику. И жена довольна, ей в Куруве нравится. Чего еще надо?
– Эх, Бейниш, Бейниш, – отвечал он сам себе. – Помнишь, чему учил тебя покойный отец перед тем, как повести под свадебный балдахин? Один Бог, один ребе, одна жена. Разве можно это забыть? Арье-Лейб, конечно, замечательный человек, восходящая звезда. Скоро, совсем скоро в Курув будут приезжать со всей Польши за благословениями. Но я… что я могу поделать, если мое сердце осталось в Любачуве, с ребе Гершоном…
На следующий день после второго Пейсаха, когда хазан принялся читать таханун, зная, что ребе Арье-Лейб придерживается мнения Рамо, раввин вдруг остановил чтение и велел пропустить покаянную молитву.
– Ни в коем случае не надо менять обычаи, которых придерживается мой святой отец, – пояснил он.
Если бы раввин вытащил из-под талеса шашку и принялся ей размахивать, будто, не про нас сказано, какой-нибудь необрезанный казак, это произвело бы меньшее впечатление. Ведь именно из-за спора о произнесении тахануна образовалась новая община, и если раввин продолжает придерживаться тех же обычаев, что его отец, для чего было перебираться в Курув?
Прямо спросить ребе никто не решился, а сам он больше не произнес ни одного слова. Завершив молитву, прихожане разбежались по делам, ведь не зря сказано: в поте лица будешь есть хлеб свой.
После синагоги раввин, подобно отцу, поспешил домой на завтрак. Бейниш давно для себя заметил, что распорядок дня Арьюша в точности повторяет распорядок его отца. Подобно ребе Гершону, ребе Арье-Лейб не завтракал один – и, пока дети не подросли, приглашал за стол Бейниша. Правда, вести ученые беседы на должном уровне бывший шамес не мог, но зато он умел задавать нужные вопросы в правильных местах, и этого пока хватало.
До того как ребе, завершив трапезу, отправился в плавание по заковыристым вопросам учения, Бейниш решился задать вопрос про таханун.
– Расскажу тебе все по порядку, – ответил раввин, отодвигая тарелку. – В то утро, перед молитвой, я по своему обыкновению пришел к отцу, чтобы сопроводить его в синагогу. Перед дверями в его комнату на меня навалился то ли сон, то ли морок, и, чтобы не упасть, я опустился на лавку, привалился к стене и на несколько минут погрузился в сновидение.
В большом зале мой отец, ребе Любачува, восседал на троне, окруженный десятками хасидов. Когда я вошел, хасиды отвернулись от трона и приветствовали меня дружными возгласами: да здравствует наш ребе, да здравствует наш ребе! Отец, оставленный всеми, одиноко сидел на своем месте, с грустью глядя на меня.
На этом сон кончился. Было совершенно понятно: Небеса решили передать мне бразды правления. Но царь живым не уходит с трона, а это значит, что дни отца сочтены и об этом предупреждают во сне.
Я еще долго сидел на лавке, сотрясаемый дрожью. Прежде всего, чтобы предотвратить воплощение сна, я принял на себя пост до конца дня. Когда сердце немного успокоилось, голова принялась искать выход из положения, и тут, с Божьей помощью, мне пришла мысль.
Да, пока жив, царь не освобождает место наследнику. Но если его предполагаемый наследник уже стал царем в другом царстве? В таком случае не для кого освобождать трон, и царь вынужден продолжить правление.