– Я хочу вернуться в Яффо, – объявил Айзик жене. – Денег за эту комнату хватит, чтобы снять там угол и дождаться помощи от твоего отца.
– Не могу, – мягко, но решительно ответила Шейна. – Меня мутит от одного вида моря.
– А я не могу жить в Иерусалиме. Мне плохо, душно, муторно. Я умру тут, как мой отец. Ты этого хочешь?
– Упаси Боже, о чем ты говоришь? – вскричала Шейна. – Выбрось из головы эти мысли! Неужели ты меня совсем не жалеешь?
– Не жалею тебя? – изумился Айзик. Женский ход мысли по-прежнему ставил его в тупик.
– Конечно! Ты себе спокойно умрешь, а я? Что буду делать я – одна, среди чужих людей, в незнакомой стране? Это ты свободно болтаешь на турецком, а мне из этого басурманского языка всего пять слов удалось запомнить.
– Так давай я тебя научу! – вскричал он, но Шейна лишь фыркнула:
– А как мы оставим святой город? Разве можно сравнить какой-то там зачуханный арабский порт с Храмовой горой и Западной Стеной?
– О, как ты заговорила, праведница моя! – вскричал изумленный Айзик. – Забыла, как я тебя клещами вытаскивал из Курува, точно гвоздь из стены?
– Это когда было! Теперь мы укоренились в Иерусалиме, и я никуда не поеду из святого города!
Поехала как миленькая: куда иголка, туда и нитка. Когда телега пересекла ворота Яффо и в ноздри ударил свежий запах моря, Шейна тихонько ойкнула, зато Айзик распрямил спину и гордо поднял голову.
Быстро выяснилось, что цены в Яффо немногим уступают иерусалимским и денег, вырученных за продажу комнаты, надолго не хватит. Сняли угол, устроились, начали искать заработок. Шейна пошла стирать белье и верхнюю одежду у арабов. В Яффо мужчины и женщины носили почти одинаковое платье, галабие, подобие длинного тонкого халата, и шальвары. Боже, как они воняли, эти шальвары!
– Разве можно занашивать одежду до такой степени? – изумлялась Шейна, выросшая в чистоте и достатке. – Как муж может любить жену, от которой смердит?
Айзик отмалчивался. Счастье морской рыбалки вошло в него, как входит корабль в гавань, наполнив до самой макушки и ласково щекоча сердце. Теперь, когда забава превратилась в заработок, он с полным основанием проводил в порту большую часть дня.
Айзик не стал отвлекаться на мелочи, а сразу ринулся к главной цели – орфозу. Эту рыбу любили все. Плотное мясо, нежный вкус и невысокая жирность делали ее настоящим деликатесом. Правда, существовала одна тонкость, резко меняющая цену: орфоза нужно было есть маленьким. Вырастая, он терял вкус и превращался почти в обыкновенную рыбу, которой, хвала Всевышнему, у берегов Яффо водилось видимо-невидимо.
Взять орфоза можно было только рядом со скалами, а маленьких – в самой середине подводных камней. Туда добирались на плоскодонной фелюке с мелкой осадкой, она могла забираться прямо в гущу скал и спокойно качаться над покрытой зелено-черными водорослями вершиной камня, не доходящего пары аршин до поверхности воды.
Помимо водорослей, камни густо поросли черными мелкими ракушками, острыми, как хорошо заточенный нож у шойхета, и рвали сети, словно те были сделаны из бумаги. По этой причине орфоза приходилось брать только на удочку. И вот тут, да, наконец-то вот тут, пошли в ход все рыболовные умения Айзика, накопленные за годы сидения на берегу Курувки.
Леску он делал сам, вытягивал и резал конский волос, как режут гнилую нитку. Чтобы нить была не черной и не отпугивала рыбу, он тщательно промывал волос с мылом, сушил на солнцепеке, где тот выгорал и белел. А дальше Айзик сам сплетал леску, тройную, крепкую, скользкую, которая соскакивала с острых краев черных ракушек. Как ни странно, никто из яффских рыбаков такого делать не умел, и от желающих купить леску у Айзика отбою не было.
Главной его задачей стало купить собственную фелюку. Ужение требует особой сосредоточенности, даже вдохновения. На рыбу нужно настроиться, совпасть с ней, прочувствовать ее тайный, быстрый ход в гуще воды.
Ходить на лов с арабскими рыбаками для Айзика было настоящим мучением. Его раздражала их грубость, громкие возгласы и гортанный смех, от них плохо пахло. Они вели себя так, будто рыба ничего не понимает, будто разделяющая их вода создает непроницаемую стену, через которую может пробиться только крючок с наживкой.
Айзик был убежден, что рыбы очень умные создания, понимающие куда больше, чем думают люди. Они – единственные существа, сохранившиеся от допотопной жизни, когда на земле и в воде царил высокий свет Всевышнего. Свет куда более яркий и открытый, чем в наши дни, и от этого света рыбы сохранили качества, закрытые для послепотопного человечества.
– Рыба слышит наши мысли, – говорил он Шейне, но та лишь насмешливо поджимала губки. – Да-да, слышит и понимает, что мы хотим с ними сделать.
– Если они такие умные, – хмыкала Шейна, – отчего они хватают наживу с крючком?
– А разве люди не поступают точно так же? – возражал Айзик. – Почти все беды валятся на человека из-за того, что он не может себя сдержать и заглатывает удовольствия, прекрасно понимая, какую цену придется заплатить.
– Рамбам ты мой, – скептически произносила Шейна. – Принес бы лучше рыбки на ужин.
В конце концов Айзик перестал выходить в море с арабами, принялся удить с пирса, решив заработать деньги на фелюку продажей лески. Деньги копились медленно: хотя за леску платили хорошо, но изготавливать ее было непростым и трудоемким делом.
Зато рыба ловилась замечательно. Айзик забирался на дальний конец пирса, куда рыбаки ленились ходить, садился на горячие камни спиной к солнцу и забрасывал крючок в темно-зеленую воду. Орфозы, разумеется, к пирсу не подходили даже близко, зато неплохо брала кефаль и хорошо шел чирус. Рыба не из дорогих, но Яффо славился своими бедняками, для которых такая рыбка была в самый раз. Как говаривали местные шутники, хотите жить долго – переезжайте в Яффо, там богачи умирают раз в двадцать лет.
Шейна купила на рынке деревянный ящик и приладила к нему веревочные лямки. На них же держался небольшой поднос, куда Айзик выкладывал рыбу. В конце дня он извлекал добычу из садка, укладывал в ящик, взваливал его на спину и начинал кружить по узким улочкам города. К тому времени он уже свободно изъяснялся и по-турецки, и на арабском и мог в точности копировать гортанные крики продавцов живой рыбы.
Вначале местные жители дивились на приезжего еврея, говорившего на их языке в точности, как они сами, потом выяснили цены, рассмотрели товар и стали брать.
– У этого Айзика особое везение, ему попадается только вкусная рыба, – говорили они. – Слово он какое знает или заклинание, но все, что у него покупаешь, просто тает во рту.
Деньги на фелюку начали собираться буквально на глазах. Айзик проводил на пирсе целые дни, хоть с наступлением лета это превратилось в довольно тяжелое занятие. Камни пирса раскалялись так, что сидеть приходилось на дощечке, иначе можно было обжечь ноги. Вода в лужицах, оставшихся на пирсе после ночного волнения, нагревалась до того, что в ней можно было варить.
Коты обходили горячие лужицы, брезгливо поджимая лапы. Подходя к рыбакам, они нещадно орали, требуя поделиться уловом. Особенно свирепствовал серый котище с торчком стоящими ушами.
Айзик выходил из дома еще до света. По его глубокому убеждению, рыба хорошо брала, пока солнце не поднималось над горизонтом и его лучи не начинали дырявить воду. Рыбе не нравился свет, и она уходила поглубже. Так оно было или не так, но у всякого рыболова есть свое представление о времени клева, которое он соблюдает с почти религиозным рвением.
Однажды утром, вернее на исходе одной из ночей, выйдя за порог, он чуть не наступил на что-то живое. Живое отскочило в сторону и обиженно замяукало хриплым басом.
– А ты не сиди на пороге, – ответил ему Айзик. – Целее будешь.
Кот мяукнул и пошел за ним следом. Придя на пирс, он по-хозяйски отогнал от Айзика конкурентов и улегся в ожидании. С того утра он прицепился к Айзику точно репей.
Впрочем, других рыбаков он тоже не обделял вниманием. Если у Айзика долго не ловилось, кот поднимался, выгибая спину, и прогуливался по пирсу, останавливаясь возле другого объекта с удочкой в руках.
Интонации его хриплого баса были почти человеческими. Он начинал просяще, словно заводя разговор, его мяуканье было жалобным, дрожащим молением обиженного котенка:
– Пожалейте бедное животное, – слышалось в завываниях. – Вы большие и богатые, киньте рыбку несчастному голодному котику!
Если рыбак не обращал внимания на мольбу, кот менял интонацию на более требовательную:
– Так не хорошо, надо делиться. От одной рыбки у тебя не убудет, а мне это целый обед. Не жадничай, отворяй садок!
Если же и это не помогало, то есть собеседник не понимал, когда с ним разговаривают вежливо, по-человечески, котяра начинал орать как оглашенный. Никакие «кыш» и «пошел отсюда» не помогали. Уверенно держась за границей досягаемости, котище надсадно завывал хриплым басом. Выдержать его ораторию мог лишь человек с железными нервами, а такие на Востоке перевелись еще во времена царя Давида. В конце концов рыбаки, чертыхаясь и кляня на чем свет наглое животное, кидали ему рыбу, кот хватал ее всей пастью и немедленно замолкал.
Вернее, молчанием это можно было назвать только по сравнению с воем. Кот не просто рвал добычу на куски, при этом он то ли выл от восторга, то ли утробно урчал от восхищения. Сожрав все, кроме костей, головы и хвоста, котяра шатающейся походкой пьяницы уходил с пирса, отыскивал ближайшую тень, укладывался, вытягивал лапы, опускал на них голову и погружался в блаженное небытие. Спал он долго и сладко, так спят хорошо поработавшие люди с чистой совестью, а проснувшись, выходил на пирс искать новую жертву.
Разогнав после множества беспощадных битв других котов, он воцарился на пирсе, сделав его своей вотчиной. Айзик относился к нему снисходительно, по-свойски, ведь как ни крути, именно он привел сюда это наглое животное.
Слабину он дал уже в первый день. Один раз прослушав ораторию от начала до конца, на второй Айзик сразу после первого жалостного «мяу» достал из садка еще живую рыбину и бросил ее коту. Рыба заскакала по горячим камням пирса, стараясь упрыгнуть обратно в море, но тут кот показал, что он родственник, хоть и дальний, больших и се