– Кстати, – ввернул Мрари в конце одной из бесед, – я ведь возвращаюсь раньше, если хотите, могу передать весточку вашей жене. Прежде чем вернуться в Хеврон, мне придется провести в Яффо день или два. Ох, с какой радостью я бы прямо сейчас бросил все свои занятия и вернулся домой, к моей любимой Нааме.
– Конечно! – воскликнул Айзик. – Огромное спасибо, прямо сейчас и напишу.
Он спустился в каюту, достал письменные принадлежности, сел и, опершись локтями о мерно покачивающийся стол, стал думать, о чем писать. Собственно, еще ничего не произошло, никаких новостей, никаких перемен. Посидев несколько минут, он вдруг понял и, обмакнув перо в чернильницу, быстро нацарапал несколько строк.
«Скучаю, очень скучаю. Только в разлуке понял, как тебя не хватает. Наверное, не все между нами было гладко, пожалуйста, не сердись. Давай оставим наши размолвки и разногласия в прошлом. Когда я вернусь, обещаю, что все будет по-иному. Встречай меня ровно через два месяца, я вернусь на “Гоке”. Твой любящий муж Айзик».
Мрари почтительно принял сложенный вчетверо листок, спрятал письмо во внутренний карман и пообещал доставить в целости и сохранности.
За беседами время текло быстро, и, когда утром четвертого дня путешествия на горизонте появился берег Турции, Айзик уже считал Мрари одним из близких друзей. Наверное, тот испытывал схожие чувства; на берегу, прощаясь, они крепко обнялись и дали друг другу слово по возвращении домой обязательно продолжить знакомство.
Через четыре дня Айзик был уже в Констанце, а потом почти две недели трясся на телеге до Могилева-Турецкого, немилосердно страдая от скуки, одиночества и разбитых дорог.
В Куруве ничего не изменилось. Такие же сиреневые облака перед закатом, аромат цветущих лип, прохладный ветерок, несущий свежесть полей, быстрое пришепетывание Курувки. Первые несколько дней гости валили валом: братья, родственники, соседи – всем хотелось узнать, как живут на Святой земле, чем дышит Иерусалим на восходе солнца. Айзик говорил, говорил и говорил, пока реб Гейче попросту не перестал открывать дверь посетителям.
– Дайте человеку отдохнуть после долгой дороги, – пояснял он. – Придет в себя, отдышится, тогда и пытайте.
Айзик сидел в бывшей его и Шейны комнате в мезонине, смотрел на окрестные поля, а перед глазами мерцало и переливалось Средиземное море.
Реб Гейче за ужином и завтраком – обедал он у себя в конторе – осторожно расспрашивал его о Шейне и про их жизнь. В отличие от других курувцев, его интересовали домашние потребности: сколько стоят дрова для печки, как часто нужно ее протапливать, чтобы в доме не стыли ноги, какие цены на рынке, как управляется с домашним хозяйством Шейна.
– Ей удалось выучить хотя бы несколько слов по-турецки? – с тревогой спрашивал реб Гейче.
– Еще как удалось! – смеялся Айзик. – Если бы вы слышали, как она стрекочет с соседками на ладино, сефардском идише, вы бы подумали, что это ее родной язык. На рынке она покупает только у еврейских продавцов, так что турецкий и арабский ей пока без надобности.
Он много рассказывал тестю про жизнь в Иерусалиме и Яффо. Про вонь от ослиной мочи на улицах старого города, про злобных арабских мальчишек, про неприветливых ашкеназских раввинов, так не похожих на ребе Михла, про кражу денег, оставленных отцом, про орфозов, Яффо, кота Вацека, лазурное море ранним утром и о том, какими милыми бывают сефарды из Хеврона.
– Я вижу, вам порядочно досталось, – сказал реб Гейче после трех дней рассказов. – Ну, теперь все пойдет по-другому. Ты возьмешь с собой только треть суммы, а две трети я уже переправил на Святую землю верному человеку. Купите дом где захотите, в Иерусалиме или Яффо, откроете лавку или продолжите ловить и продавать рыбу, но Шейне больше не придется стирать грязное белье и ютиться по чужим углам. Кстати, я вижу, ты изрядно наловился, раньше каждую свободную минуту проводил на речке, а теперь даже близко не подходишь.
– И в самом деле! – хлопнул себя по лбу Айзик.
Через два часа он уже сидел с удочкой на берегу Курувки. Смотрел на воду, на противоположный берег, слушал трескучие крики соек, чириканье воробьев и думал, что здесь все осталось по-прежнему.
Речная рыбалка была совсем иной, чем морская: милая, добрая, домашняя, ласковая. Ему хотелось расцеловать каждую пойманную рыбку, но вместо поцелуя он снимал ее с крючка и бросал обратно в речку. Отдохновение и покой, тишина и умиротворенность царили над Курувкой, и Айзик наслаждался ими, как наслаждается водой из родника заблудившийся в пустыне путник.
Прошли три недели, и в его душе все переменилось. Он с удивлением рассматривал простенькое серое небо, мелководную речку, унылые холмы и в который раз спрашивал себя: что ему могло тут нравиться? Теперь Айзик с тоской вспоминал горячий блеск средиземноморской волны и желтый шар солнца над Храмовой горой. А вид на песочно-желтую иудейскую пустыню и розовые Моавитские горы, который открывался с Масличной горы, просто не отходил от сердца.
Через месяц он понял – пора возвращаться. Но прежде, чем объявить это во всеуслышание, решил посоветоваться с ребе Михлом.
– Святая земля зовет, – сказал раввин, выслушав сбивчивый рассказ Айзика. – Есть души, которые слышат этот зов, а есть такие, что пропускают его мимо ушей. Ты слышишь, поэтому место твое там. Собирайся, и с Богом.
За два дня до отъезда реб Гейче, немного взволнованный, вошел в комнату Айзика. До ужина оставалось еще три часа, и появление тестя в неурочное время слегка обеспокоило Айзика. Обычно тот никогда не изменял распорядок своего дня, по его приходам и уходам можно было сверять часы. Если он вернулся домой раньше обычного, значит, что-то произошло.
– Послушай меня, – сказал реб Гейче, отдышавшись и успокоившись. – Не езжай через Констанцу. Спустись по Днестру до Аккермана, там, несомненно, отыщется турецкое военное судно. На нем доберешься до Стамбула. Так будет надежнее и спокойнее.
– Кто же меня пустит на военное судно? – удивился Айзик.
– Пустят. Обещаю, что пустят.
– Но зачем нужно такое усложнение? Как я приехал в Курув, так и вернусь обратно.
– Не могу тебе сказать. Вернее, не могу объяснить. Но сегодня я понял, что возвращаться ты обязан другим путем, не тем, по которому добрался сюда.
– Реб Гейче! Что вы такое говорите! Мы же взрослые, разумные люди, на основании чего вы предлагаете мне столь существенно удлинить дорогу?
Тесть только головой покачал.
– Сердце мне подсказывает, Айзик. Других доводов нет. Но я думаю, к этому тоже стоит прислушаться.
На второй день после отъезда мужа Шейна собрала вещи, заперла дверь на большой висячий замок и, не обращая внимания на возмущенное мяуканье брошенного на произвол судьбы Вацека, уехала в Иерусалим. Там, в святом городе, под небом цвета бирюзы, вдыхая свежий воздух горних высот, она провела одну из самых счастливых недель своей жизни.
Шейна поселилась у подруги в еврейском квартале старого города и без конца общалась с многочисленными подружками-кумушками, по которым так истосковалась ее душа. Позавтракав в одном доме и всласть обсудив насущные проблемы его хозяйки и свои собственные, к обеду она переходила к другой подруге, где продолжала беседу до той поры, пока не приходило время ужина в третьем доме.
Ах, улицы святого города, наполненные благоуханной темнотой, прорежаемой лишь желтыми полосками света от редких фонарей. Узкий серпик луны висит в черно-фиолетовом небе, тысячи лет еврейской истории смотрят на них с вершины Храмовой горы. Покой и благодать, тишина и святость!
Шейна неспешно шла по улочкам к дому очередной подруги и вспоминала бедолагу Айзика. Где этот горемыка находил вонь ослиной мочи, откуда валились на его заполошную голову злые арабские мальчишки, Шейна никак не могла взять в толк. Для нее старый Иерусалим был полон уюта и благоденствия!
Целую неделю, не помня себя от счастья, она наслаждалась святостью города, пока на исходе субботы ее не остановила на улице незнакомая женщина.
– Раввин Бецалель просил тебя предупредить, – шепотом произнесла она. – Будь осторожна, за тобой гонится демон.
– Демон! За мной? Да что ему от меня надо?!
– Раввин сказал, что ты просто ему приглянулась.
– Боже, какая ерунда! – фыркнула Шейна и ушла, прервав разговор. Перед ее мысленным взором сразу возникло лицо отца и его улыбка, когда она, еще девчонкой, пересказывала услышанные от подружек страсти про бесов и демонов.
– Есть вера, – назидательно повторял реб Гейче, – а есть суеверие. Еврей обязан следовать законам первой и держаться подальше от второго. Праздность развращает, на бездельника черти липнут.
Тогда она сердилась на отца за то, что тот не отвечал по существу на страшные истории, которые девушки и девочки рассказывали свистящим шепотом на женской половине синагоги во время молитвы. Но теперь эти слова сами собой всплыли в ее голове.
Добравшись до подруги, выпив чаю и наскоро, часа за два, обсудив самые важные и насущные проблемы, она все-таки спросила:
– Кто такой раввин Бецалель?
– О-о-о, – уважительно протянула подруга. – Это глава ешивы каббалистов старого города. Очень уважаемый мудрец. А почему ты спрашиваешь?
– Да так, просто слышала имя.
Вечером, оставшись одна в своей комнате и плотно притворив дверь, Шейна присела на кровать и задумалась.
«Так кто же за мной гонится? Никто. Некому за мной гнаться. Все это просто ерунда, досужие домыслы. И раввин Бецалель тут ни при чем. Незнакомка сама придумала. Жаль, я не спросила, как ее зовут. Скорее всего, она просто сумасшедшая. Нужно выбросить это из головы. Забыть, словно не было никогда».
Шейна хлопнула руками по коленям, желая убить воспоминание о глупом разговоре, точно надоедливую муху, и стала укладываться спать.
Она проснулась до рассвета и долго лежала не шевелясь, пытаясь понять, что теперь делать. Воспоминание не только не ушло из памяти, а наоборот, завладело ею целиком. О чем бы ни пыталась подумать Шейна, ее мысли сворачивали ко вчерашнему разговору.