По злосчастному стечению обстоятельств, один из уважаемых членов общины умер сразу после исхода праздника. Он был изрядно стар, основательно дряхл и ждал ангела смерти со дня на день. Его кончина никого не удивила, смерть ведь составная часть жизни, особенно столь длинной, как у новопреставившегося, и когда похоронщики отправились рыть могилу, неподалеку от Залмана-Шнеура, они сразу заметили кучу обломков на месте валуна.
– Не знаю, чем это объяснить, – сказал ребе Михл после того, как реб Гейче поведал ему во всех подробностях историю жизни горбуна.
– Возможно, его душу все-таки взяли в демоны, – осторожно предположил реб Гейче, – и с Небес указывают на это вот таким образом?
– Ерунда, – решительно отрезал ребе Михл. – Мало ли что мог наговорить умирающий от горячки старый еврей. А вы все развесили уши и приняли его слова за чистую правду. Цена историям подобного рода – пшик. В них крошки истины замешаны на пудах вымысла.
– Вы хотите сказать, – так же осторожно уточнил реб Гейче, – что покойный Залман-Шнеур сочинил эти истории?
– Вовсе нет, – ответил раввин. – Вполне вероятно, что он искренне в них верил. Произошли они на самом деле или его глаза таким образом увидели события, на самом деле выглядевшие совсем по-иному, узнать невозможно. Но и полагаться на его россказни нельзя никоим образом. События подобного рода мы считаем достоверными лишь в том случае, если они произошли с праведником и были нам переданы верными свидетелями. Поэтому все истории, рассказанные Залманом-Шнеуром, я могу отнести только к разряду досужих домыслов.
Больше надгробную плиту не чинили. Реб Гейче заказал у столяра дощечку из мягкой сосны, а умелец, высекавший буквы на памятниках, вырезал имя и дату смерти. Приказчик Гирш отнес дощечку на кладбище, положил на могилу Залмана-Шнеура и крепко прижал обломками валуна.
От дождей, снега и солнца дощечка за несколько лет почернела, бороздки забились грязью, так что надпись стало невозможно разобрать. И вместе с очертаниями букв расплылась и пропала память о человеке, который хотел стать демоном.
Глава двенадцатаяНа смертном одре
Лимонный свет луны постепенно наполнял комнату. Звуки дня один за другим сходили на нет. Сначала стихли выкрики уличных торговцев, затем перестук кованных железом колес товарных фур, потом вопли мальчишек. Когда свет заполнил комнату до самого потолка, словно чай стакан, Зуся понял, что умирает.
Нет, он не испугался. Это было правильно и закономерно. Всему на свете приходит конец, и хорошему, и плохому. Он прожил долгую жизнь, полную сладости и горечи. И вот пришла пора прощаться.
Неожиданно для самого себя Зуся тяжело вздохнул. Значит, больше не будет горячей бани перед субботой, а затем неспешного шествования в синагогу и наслаждения от ветерка, холодящего шею и распаренное лицо. И сладости от кубка с вином по возвращении домой, и обжигающего язык чолнта прямо из печки, и томного субботнего сна рядом с горячими бедрами жены.
– Какие еще горячие бедра?! – Зуся невольно усмехнулся. Все это осталось в прошлом. Но в его памяти ничего не изменилось. В ней он по-прежнему молод, полон сил и жаден до земных утех.
Зуся твердо верил в существование будущего мира и не сомневался, что попадет в него. Но в том блаженном мире души существуют без тел, и плотские радости, к которым он привык за долгое земное существование, недоступны. В раю души наслаждаются светом Торы, повторяя то, что успели выучить на земле, и Зуся приложил немало усилий, чтобы его душе было там чем заняться.
Сказать по правде, он никогда не получал удовольствия от учебы, просто тянул лямку, как вол, как ломовая лошадь, как каторжник. В будущем мире он – несомненно! – получит награду за эти усилия, но разве можно сравнить усладу от холодной рюмки водки и фаршированной щуки с чтением псалмов или разбором темы в Талмуде?
Да, воспоминания – это пища души в раю. Сделать уже ничего не сделаешь, остается лишь без конца возвращаться к тому, что было, и переживать прошлое заново, смакуя каждый вздох, аромат, вкус. Для того и дана человеку большая голова, дабы запомнить все-все, до малейшей черточки, и унести с собой в мир душ.
– А что вспомню я? – подумал Зуся и снова тяжело вздохнул. В его памяти горой вздымалась нескончаемая война с самим собой, противоборство с волнами бесчисленных искушений. Да, почти все он сумел преодолеть: где взлететь на вершину волны и скатиться с противоположной стороны, где поднырнуть и пропустить ее над головой. Ну а толку, толку от этого? Чего он добился изнурением и воздержанием?
Ох, как ему хотелось жену. Особенно в молодости, когда бурная кровь бешено ходила по телу, а земля сама убегала из-под ног, казалось, еще шаг – и взлетишь. Но по закону почти половину каждого месяца к жене возбранялось даже прикасаться. А когда добренький закон наконец разрешал, самое сладкое все равно оставалось запрещенным. Этого нельзя, чтобы дети не родились немыми, а от того упаси Боже, чтобы дети не родились слепыми, туда нескромно, сюда неудобно. Все ради детей, все для них!
Ну вот он и старался. Лишал себя того, отказывался от другого, закрывал глаза на третье и даже не смел мечтать о четвертом. И что? Что в итоге? Чего он добился, подмяв радости своей жизни под правила и указания?
Два сына ушли. Перебрались в Данциг, закрутили торговлю, разбогатели, обзавелись семьями. Да вот беда – закон Моисеев помехой оказался! Мешал деньги зарабатывать, а потом тратить в свое удовольствие. Вот они и отодвинули его в сторону, как ненужный хлам.
Дочь, его радость, его любовь, его отрада, самая младшенькая забавница, вышла замуж и осталась в Куруве. Заповеди соблюдает, что называется, на малом огне. Зусе, шамесу центральной синагоги Курува, в ее доме даже есть невозможно: поди догадайся, что дочка по рассеянности или по недосмотру положила в кастрюлю.
Ну, и чем помогло ему, Зусе, соблюдение запретов? Он, конечно, не великий праведник и не праведник вообще, но хотел, чтобы дети пошли его путем, соблюдали заповеди, жили по Торе, были хорошими евреями. Ради этого он и отказывал себе в удовольствиях. И получилось, что зря. Предали его сыновья, бессовестно предали.
И ведь предупреждали его умники, предостерегали: дети берут от родителей лишь половину их праведности. Пеняли, укоризненно помахивая указательными пальцами: чтобы сын соблюдал субботу, отец должен хранить святой день с двойным рвением.
– Ну-ну, – посмеивался он, – а чтобы дети ели мацу, отец должен питаться мукой?
Теперь Зусе уже не смешно. Ему давно уже не смешно, ведь не дети выросли у него, а свиньи, наглые неблагодарные свиньи.
Он горестно вздохнул и отер рукавом набежавшие на глаза слезы. Не боится он смерти, даже хочет ее. Подальше от позора, кривых ухмылок и снисходительных взглядов «добрых» людей.
С Зусей творилось что-то странное. Перед глазами то и дело проплывали полосы плотного тумана, перекрывающие лимонный свет луны. Туман проникал в голову, наполняя ее предвкушением чуда, делая осмысленным прошлое и обещая удивительное будущее. Это длилось всего несколько мгновений, но они погружали сердце Зуси в сладкий сироп тихого счастья.
Затем полоса тумана исчезала, бесследно растворяясь в оконном стекле, беспощадная четкость линий вновь наполняла комнату, и Зуся ясно понимал, что прожил жизнь зря. Ради закона он отказался от удовольствий, ради семьи работал с утра до вечера. И все понапрасну: его судьба, брошенная под ноги закону и семье, от этого не стала ни на каплю лучше.
От горечи и обиды перехватывало дыхание. Чтобы как-то успокоиться, Зуся принялся вспоминать, от чего он отказался ради неблагодарных свиней. Удивительное дело, картины, казалось бы, давно забытого прошлого, ушедшей навсегда жизни начали всплывать перед его мысленным взором с хрустальной прозрачностью, ясные, словно осенний день, когда прохладный воздух уже не мешает рассмотреть все подробности леса за речкой и пересчитать скирды на желтом от стерни поле.
Вот одно из ранних воспоминаний. Мальчиком он бежал домой после игр. День выдался знойным, воротник рубашки промок от пота, и пить хотелось неимоверно. Соседка в начале улицы, полька, стояла на пороге дома и, увидев пробегающего Зусю, поманила его рукой.
– Ой, хлопчику, як тебе жарко, ты же весь мокрый. Почекай, я тебя холодненьким напою.
Она скрылась в доме и вскоре вышла, неся большую кружку:
– Пей, хлопчику, пей.
Зуся решил, будто в кружке вода, и доверчиво протянул руку. Ладонь тут же наполнилась мокрой прохладой, он поднес кружку к лицу, и в нос шибануло сладким и пахучим, от чего рот наполнился слюной.
«Это же хлебный квас, – сообразил Зуся, глотая слюну. – А сейчас Пейсах! Нельзя, ни в коем случае нельзя. Но как же хочется пить!»
Полька заметила, как изменилось его лицо, и негромко произнесла:
– Да пей, хлопчик, пей, никто ж не видит, а я никому не скажу.
– Он видит, – ответил Зуся, поднимая глаза кверху.
– Он! – вскричала полька. – Неужели он такой жестокий, ваш Бог, что станет наказывать дитятко из-за кружки холодного квасу?
Зуся покачал головой и протянул кружку обратно.
– Спасибо большое, но я не могу.
– Ну и Бога вы себе выбрали! – горестно воскликнула полька, принимая кружку.
И на всю жизнь, да-да, на всю долгую жизнь Зуся запомнил этот запах, эту прохладу, эту сладость близкого, доступного греха.
Прошло лет десять. Уже парнем послал его отец сопровождать возчиков с товаром в Люблин. Они бы и сами прекрасно справились, но отец знал, что при сыне хозяина возчики постесняются беззастенчиво напиваться. Пить все равно будут, какой возчик после дня дороги не примет вечером на постоялом дворе чарку-другую водки. Сын был нужен для того, чтобы речь не зашла о третьей, четвертой и пятой чарке.
Хозяин постоялого двора умер два года назад, и всем заправляла его вдова Гжешка, задиристая, скорая на слово бабенка лет под сорок. Бедра у нее были круглые, зад оттопыренный, груди как два снопа, глаза голубые, зубы белые. Шагу она не могла пройти по залу, чтобы кто-нибудь из обедающих не попытался шлепнуть ее по за