Руки Гжешки легли ему на плечи, а живот крепко прижался к его животу, вызвав умопомрачительную волну восторга. Светлые округлые пятна покрывали шею Гжешки, подобно воротнику. Днем их не было видно из-за кокетливо повязанного платка, но сейчас, даже при тусклом свете лампады, даже прикрытых слоем пудры, их трудно было не заметить.
Зуся уже собрался прильнуть к влажным губам женщины, как вдруг понял, что ничего не получится. Почти полвека, проведенных рядом с женой, незаметно сделали свое дело. Да, ругала она его, и он, случалось, отвечал ей, но, если оглянуться на прожитые годы, хорошего в их общей жизни было куда больше, чем плохого. И самым главным, о чем он даже не подозревал и что понял только сейчас, была привычка. Женщиной для него была только жена, единственной в мире женщиной, к которой он мог прикоснуться. И за многие годы, за тысячи этих прикосновений в нем укоренилось точное представление о том, как должна пахнуть женщина, какой должна быть ее фигура, интонации голоса, ласки. Гжешка настолько не походила на впечатанный в его сознание образ, что тело отказывалось признать в ней женщину, отказывалось однозначно и недвусмысленно.
– Извини, – Зуся высвободился из объятий Гжешки и сделал два шага назад. – Ничего не выйдет, извини.
– Я помогу тебе, хлопчик! – вскричала Гжешка. – Иди ко мне, помогу!
«Хлопчик, – с горечью подумал Зуся. – Эх, будь я действительно хлопчиком, может, все пошло бы по-другому».
– Извини, – повторил он, отвернулся и вышел вон из комнаты.
Год спустя, проезжая через тот же постоялый двор, Зуся обнаружил в нем другого хозяина, менее расторопного и более говорливого, чем Гжешка.
– А где предыдущая хозяйка? – спросил Зуся, заказав чаю.
– Та утопилась в речке, – охотно ответил хозяин.
– А почему?
– Дурную болезнь подцепила. От всех скрывала, пока нос не начал проваливаться.
Самуил не обманул. Пройденные пути безропотно открывались перед мысленным взором Зуси. Его жизнь напоминала длинный шлагбаум наподобие тех, которыми перегораживали въезд в расположение воинских частей. Черные полоски, белые полоски… И к каждой можно было прикоснуться, да-да, просто протянуть руку к любому событию в жизни – и снова оказаться в нем.
Поначалу Зуся с воодушевлением пустился в эту игру, но вскоре охладел. О, если бы он оказался в том же месте с той же головой на плечах и с тем горячим током молодой крови! Но сейчас, умудренный опытом многих лет, с погасшим сердцем, осыпанным горьким пеплом перегоревших желаний, он просто не хотел ввязываться в приключения.
Ему трудно было определить, сколько прошло с тех пор, как, опустив веки, он оказался в розовой полутьме и начал новое путешествие по уже прожитой жизни. Минуты или годы – не поймешь: время в полутьме текло как-то по-другому. Честно говоря, ему уже прискучила эта игра. Ведь в итоге все получалось точно так же, как оно вышло в первой жизни, менялись только причины. Ему так ни разу и не удалось ухватить ускользнувшее наслаждение, а еще раз проживать неудачу, но уже по иной причине, надоело. И тут он вспомнил про богача. Вспомнил так ясно и четко, словно смотрел на картины жизни со стороны, будто хладнокровный наблюдатель.
Жил в Куруве еврей по имени Алтер, богатый, но дурной. Как такое может быть, непонятно! Все тому дивились, разводили руками, но в конце концов принимали – реальность словами не переделаешь.
Всевышний дал Алтеру хорошую практическую сметку, однако начисто лишил возможности учиться. Ну не понимал человек Талмуда, не мог связать один с комментарий с другим. На уроках он лишь посмеивался и на все вопросы отвечал только одно:
– Моего отца благословил большой ребе.
– Какой?
– Не скажу, семейный секрет. Отец попросил у ребе, чтобы его сын был связан с раввинами и цадиками. А ребе благословил меня на богатство. «Как же так?» – удивился отец. «Если твой сын станет богачом, – улыбнулся ребе, – раввины и цадики сами захотят быть с ним в связи».
На людях Алтер смеялся, но, затворяя дверь и оказываясь в тишине своего роскошного дома, огорчался бесконечно. Все евреи как евреи: задают вопросы, спорят с раввином, ведущим урок, пытаются, хоть и безуспешно, гнуть свою линию, а он сидит, почти ничего не соображая, тупой, словно пьяный поляк из шинка.
Спал Алтер плохо. Не зря написано в «Поучениях отцов»: множащий богатство множит заботы. А заботы гонят сон, как пастух стадо.
Он ненадолго проваливался в мутное забытье, просыпался – когда в поту, когда с бьющимся сердцем – и сразу шел в туалет. Долго справлял нужду, стоя босыми ногами на холодном полу, и снова ложился. Часа за два-три до рассвета заснуть уже не удавалось. Беспокойные мысли накатывались одна за другой, разрушая песочный берег ночного спокойствия.
Он поднимался, омывал руки, произносил наизусть вызубренные еще в детстве молитвы, пил чай без сахара и направлялся в синагогу. Оказавшись там ни свет ни заря, часто первым, Алтер читал псалмы до самого начала молитвы. Ничего другого он все равно не умел делать.
После Алтера в синагоге появлялся шамес Зуся и начинал готовить помещение. Зажигал свечи, собирал молитвенники и складывал их аккуратными стопками на столе, если было нужно, подметал, а в холодные зимние дни успевал даже затопить печку. Синагога наполнялась запахом горящих дров, блики пламени весело плясали в поддувале, и от этого чувство необыкновенного уюта и тепла охватывало молящихся.
Как-то раз Алтер уселся за колонной, поближе к окну, и Зуся его не заметил. Зато богач обратил внимание, что шамес, зажигая свечи, тихонько бормотал себе под нос то ли благословение, то ли специальную молитву. Не в силах сдержать любопытства, Алтер подошел к Зусе, когда тот занялся растопкой печи, и без обиняков спросил:
– Зуся, что ты шептал во время зажигания свечей?
– Я говорил: да будет свет! – ответил Зуся.
– Да будет свет? – удивился богач. – Это Всевышний в начале творения говорил такие слова, а ты здесь при чем?
– Я помогаю Всевышнему освещать наш мир, – сказал Зуся. – Зажигая свечи, благодаря которым евреи смогут молиться, я участвую в Творении.
Алтер аж затрясся от волнения:
– Зуся, пожалуйста, отдай это мне! Ты же знаешь, я не могу учиться, а тут такая заповедь идет в руки. Я ведь все равно прихожу в синагогу раньше всех, вот и буду зажигать свечи. Уступи! Не бесплатно, за каждую неделю получишь один золотой, четыре в месяц. Ты же человек со стесненными средствами, а я со стесненными способностями. Давай поможем друг другу! Идет?
С того дня началась в доме Зуси совсем другая жизнь. Один золотой в неделю – большое подспорье! Но минул месяц, другой, третий, и шамес задумался: правильно ли он поступил? А что делает еврей, когда сам не находит ответа на вопрос? Идет к раввину.
Ну, ходить к раввину не было необходимости, ребе Ашер сам приходил по пять раз в день в центральную синагогу Курува: вести молитву, давать уроки, разговаривать с прихожанами.
На следующий день Зуся остановил раввина после утренней молитвы и попросился на разговор. Ребе не стал откладывать дело в долгий ящик, сел с Зусей в дальнем углу синагоги и внимательно выслушал.
– Тебе сколько лет? – спросил он после длительного раздумья.
– Сорок восемь.
– А дочке Алтера?
– Шесть.
Раввин снова задумался.
– Нет, нехорошо, – наконец произнес он. – Ты ведь уже получаешь за эту работу жалованье из общины.
– Так что, расторгнуть договор? – спросил Зуся. Жалко четырех золотых в месяц, ох как жалко, но он не зря чувствовал, что дело не совсем чисто, ох не зря.
– Нет, – ответил ребе Ашер. – Оставь все как есть. Человек ценит лишь то, за что платит. Бери с Алтера деньги, но откладывай их в сторону. Всевышний пошлет тебе возможность употребить их на доброе дело выполнения заповеди. И в итоге вы оба окажетесь в выигрыше.
От разговора с раввином Зуся пришел в некоторое недоумение. При чем здесь дочка Алтера, при чем ее возраст? А уж его-то при чем? И почему «доброе дело выполнения заповеди»? Есть доброе дело, есть выполнение заповеди. Почему вместе? Но ладно, сказано – значит сказано.
Вырвать из тощего семейного бюджета один золотой в неделю стоило больших слез и немалых упреков. За долгие годы семейной жизни Зуся уже привык выслушивать от жены обвинения в собственной никчемности, укоризны и оскорбления. Особенно тяжело приходилось в сезонные обострения, осенью и весной.
– Опять ты возвращаешься ни с чем, нищий! – кричала жена, стоило ему переступить порог. – Меня не жалеешь, детей своих пожалей! Как они в такой обуви в хейдер пойдут! А шапки, на шапки посмотри! Их только на чучело огородное нахлобучивать! А рубашки? Дырка на дырке! У всех мужья как мужья, деньги зарабатывают, а мне попался неудачник и неумеха.
Зуся молчал, безропотно выслушивая упреки. Он сравнивал себя с праотцем Авраамом, с той лишь разницей, что Авраам возложил своего сына на жертвенник по слову Бога, а Зуся по слову раввина возлег на него сам.
Быстро ли, коротко ли, прошли двенадцать лет. Медленно катилась жизнь в Куруве, но года почему-то летели, как лошади под гору. Не остановить, не унять.
Единственная дочь богача Алтера обручилась в восемнадцать лет. Поздновато, по курувским понятиям, да только вины девушки в том не было. Всем она взяла: и умом, и красотой, и большим приданым. Сватались к ней пачками – и пачками получали отказ. Алтер знал цену своему сокровищу и с той же придирчивостью, с какой много лет лелеял и пестовал дочку, подбирал ей самого лучшего жениха. И выбрал наконец, отыскал замечательного парня, сына раввина из Риминова.
Молодые встретились два раза, понравились друг другу, и дело завертелось. Породниться с раввинской семьей – большая честь! Алтер взял на себя все расходы на свадьбу и денег за дочку положил щедро, пятьсот золотых.
– Зачем нам с женой роскошь? – повторял он. – Поживший человек довольствуется малым. Старость не должна быть богатой, старость должна быть долгой, но это к деньгам отношения не имеет. Деньги нужны в молодости, когда глаза горят и сердце просит.