Не успел он переступить порог, как его буквально атаковала стайка молодых парней, изрядно навеселе. Безо всякого почтения к гостю сунули в руки стаканчик водки. Какая еще водка! Ицхок-Лейбуш даже кидуш делал не на вино, а на виноградный сок! Он отнекивался, он отказывался, он даже попробовал возмутиться, но его уговаривали с такой решительностью, что в конце концов уговорили. Домой он вернулся через три часа, первый раз в жизни не чуя под собой ног.
Шатаясь, Ицхок-Лейбуш разделся и, держась рукой за стену, еле добрался до постели. То были благословенные дни, когда кровати стояли рядом. Жена уже спала, он прильнул к ней, прижался животом к теплой спине и уже начал погружаться в блаженный омут сна, как вдруг вздрогнул от понимания того, что женщина, которую он обнял, вовсе не его жена. Еще толком не понимая, что происходит, он провел рукой по мягкому телу и, обнаружив формы непривычных размеров, моментально протрезвел и выскочил из кровати. Схватив одежду в охапку, он бросился наутек из собственной спальни и в гостиной наткнулся на жену.
– Боже мой! – ахнула она. – Ты успел лечь?!
– Успел, – мрачно подтвердил Ицхок-Лейбуш. – Что это за фокусы, что это за штуки, объясни мне?!
– Гостье стало плохо, упала в обморок. Думаю, она беременна. Я еле дотащила ее до ближайшей кровати, привела в чувство, напоила теплым. Когда она заснула, я вышла на улицу, чтобы предупредить тебя, когда вернешься. Как же ты меня не заметил, я ведь стояла прямо у входа в подъезд?
– Бесовское наваждение, – буркнул Ицхок-Лейбуш. – Другого слова нет.
С того самого дня он никогда не прикасался к алкоголю, каждую неделю прочитывал от начала до конца всю книгу Псалмов, а хасидов навечно зачислил во враги еврейского народа.
Кое-как промыкавшись до рассвета, Ицхок-Лейбуш стал собираться в синагогу. Просмотрев, проверив, прочесав мысленно всю свою жизнь, он не нашел в ней значительных преступлений. Конечно, грешил по мелочи, нарушал тут, отступал там, но в общем – ерунда, пустяки. Несколько раз в субботу просыпал послеполуденную молитву и молился без миньяна уже в сумерках, два или три раза случайно прикоснулся к жене в запрещенные дни, случалось, не выжидал целых шесть часов после мясного и ел, не удержавшись, молочное в начале шестого часа. К умирающей матери опоздал, дела синагогальные закружили. Да и дело ерундовое было, уж и не вспомнить какое, но из-за него отложил он свой ежедневный визит в дом престарелых на два часа – и не успел.
Самое большое его преступление – греховные мысли, запретные желания, которые накатывали как волны, почти срывая сердце с места. Больших сил стоило ему удержаться на якоре заповедей, не понестись по бурному морю мирских наслаждений. Эх, да что говорить!
В душе грешника никогда не наступает тишина. Даже если страшные бури давно позади и возраст припорошил белым снегом успокоения холмы страстей, сковал льдом усталости море желаний. Лед держит воду только у прибрежной полосы, но чуть в стороне от берега, за краем кромки, мерно колышется крупная зыбь.
Ицхок-Лейбуш шел по пустым улицам Бней-Брака, наслаждаясь тишиной и свежестью. Город еще спал, только закутанные в талесы фигуры любителей ватикин, первого миньяна, скользили вдоль стен, словно тени в раю. Возле овощной лавки разгружали небольшой грузовичок: черный подсобник, видимо, эритреец, таскал ящики с помидорами, огурцами, перцами, зеленым луком. Ицхок-Лейбуш подошел к лавке и остановился перед грузовичком. Многое, ох многое в его жизни было связано с этим самым местом.
Сюда он прибегал еще молодым мужем, набирая овощи по списку, составленному женой. Потом, уже зная наизусть ее предпочтения, обходился без списка, уверенно набивая пластиковые мешочки. Лет пятнадцать тому назад он перестал сам таскать мешочки, за небольшую плату коробку с выбранным им товаром доставляли прямо к порогу дома. Росли дети, уходили из дома, и салата на субботу требовалось все меньше и меньше. Когда они остались вдвоем, он снова стал сам приносить мешочек: пять помидоров и огурцов, пучок зелени, пару картофелин – сколько там надо двум пожилым людям?
После смерти жены он вообще перестал сюда заглядывать, его покупательская карьера подошла к концу. Питался Ицхок-Лейбуш соевыми сосисками и хлебом с хумусом. Дети каждую неделю приносили немного одного варева, чуть-чуть другого, и он нехотя ел, раз уже принесли. Залюбовавшись пунцовыми помидорами, крепко уложенными в синие пластмассовые ящики, и сочно-зелеными огурцами с буйными хвостиками, Ицхок-Лейбуш помедлил немного перед овощной лавкой.
Эритреец спешил, видимо, товар ожидали еще в нескольких местах. Он перешел с быстрого шага на бег, стопка ящиков перед входом в лавку росла на глазах. Пробегая в очередной раз мимо Ицхока-Лейбуша, он запнулся и выронил из рук ящик. Помидоры, ударившись об асфальт, растрескались, брызнув сочной розовой кровью. В ту же минуту из кабины грузовичка выбрался толстячок в шортах и грязновато-белой маечке, обнажавшей бурные заросли рыжих волос на груди и руках. Эти заросли должны были компенсировать полное отсутствие волос на голове. Лысый череп украшала маскарадная кипочка, которую толстяк нацепил, чтобы не раздражать жителей Бней-Брака.
– Что тут происходит? – грозно спросил он, разгневанно вперив взгляд в рассыпанные помидоры.
– Он меня толкнул, – не моргнув глазом соврал эритреец, указывая пальцем на Ицхока-Лейбуша. – Газету из кармана выронил, хотел поднять, и толкнул. Вот она газета, вот, – и в знак доказательства он поднял с асфальта газету и несколько раз потряс ею перед собой.
– Вовсе нет, – возразил Ицхок-Лейбуш, изумленно уставившись на газету, но толстячок перебил его:
– А я тебе не верю. Шляпа у тебя черная и душа под цвет шляпе. Вот ему я верю, – он ткнул пальцем в эритрейца. – Хоть кожа у него черна, зато душа бела.
Ицхок-Лейбуш пожал плечами, мол, думай что хочешь, и шагнул в сторону, собираясь продолжить свой путь в синагогу, но толстяк с бешено выпученными глазами преградил ему дорогу.
– Куда?! А платить кто будет? Товар повредил – башляй.
Ицхок-Лейбуш в недоумении застыл на месте. Такого поворота он никак не ожидал.
– Что буркалы выпятил? – зашипел толстяк. – Портить умеешь, а зарабатывать ништ? Да ты, небось, в жизни своей гроша честным трудом не заслужил, жил на подачки. Паразит, сын паразита, отец паразитов!
Ицхок-Лейбуш мог бы рассказать этому прыткому наглецу о текстильной фабрике его отца, о том, как он должен был стать ее управляющим и наследником, но захотел учить Тору и передал бразды правления младшему брату. О том, что его дед и прадед были ткачами в Лодзи, а прапрадед – знаменитый праведник из Курува ребе Михл, и… а впрочем, зачем, к чему…
– Молчишь, крыть-то нечем, – не унимался толстяк. – От всего отмалчиваетесь, чуть что – сразу в кусты. Ловко устроились: корми вас, пои вас, защищай вас. Пока я кровь свою в Газе проливал, ты пейсами над книжкой тряс да кофе пирожком сладким закусывал. У-у! – он злобно замахнулся на Ицхока-Лейбуша.
Тот мог, конечно, рассказать про старшего внука, который не захотел продолжить учебу в ешиве и пошел в армию. Его быстро заметили в толпе новобранцев и послали куда-то в разведку. Куда – никто не знает, потому что внук молчит как рыба. Армию он давно отслужил, теперь работает в той же разведке, получает хорошие деньги. Одна беда: иногда по субботам и праздникам его дергают. Родители поначалу возмущались, но внук принес письмо из военного раввината, что задачи, над которыми он работает, связаны со спасением жизни многих и многих, поэтому ему не только разрешается, но даже предписывается в случае необходимости нарушать и субботу, и Йом-Кипур, и вообще все что угодно, лишь бы выполнить задание.
– Молиться пошел святенький наш, – не унимался толстяк. – Знаем мы святош, в деле видели. У меня одна точка в районе старой автобусной станции Тель-Авива расположена, рядом с публичными домами. Видел я, видел не раз, как пейсатенькие кипочку с головы в карман и шасть к шлюхам. Мы товар разгружаем, а они шмыг да шмыг, шмыг да шмыг. И жены у них тоже распутные, жирные бомбовозки без стыда и чести. Ты вот молиться пошел, а я тебе советую: вернись да посмотри, кого в твое отсутствие жена принимает в теплой постели.
Ох, у Ицхока-Лейбуша от таких слов даже дыхание перехватило, но он сдержался и лишь опустил голову. Ведь сказано в Талмуде: лучше быть среди обижаемых, чем среди обижающих.
Из двери лавки вышел хозяин, старый знакомый Ицхока-Лейбуша.
– Что тут происходит? – с удивлением спросил он, глядя на рассыпанные по асфальту помидоры.
– Да вот, этот паразит и бездельник толкнул моего работника…
– Это не паразит и бездельник, – перебил его зеленщик, – а один из самых уважаемых людей нашего города. Ну-ка, дайте ему пройти.
Ицхок-Лейбуш благодарно кивнул зеленщику и продолжил свой путь в синагогу.
– Ушел! – не своим голосом заорал Самаэль. – Уже в руках был, за жабры держали, и ушел! Где эти лузеры, где эти ляпкины-тяпкины?! А ну, подать их сюда.
Два демона, дрожа от рогов до кисточек на хвостах, предстали перед Самаэлем.
– Ваше злодейство, – робко начал один из них, но Самаэль прервал его, со всего маху щелкнув по носу длинным пальцем, усеянным мелкими рыжими веснушками.
– Это у вас называется работой? Это глубокое проникновение в тему, творческий подход? Вы хоть личное дело габая открывали?
– Конечно, ваше злодейство! Да мы же…
– Молчать, врали и головотяпы! Залман-Шнеур, что ты там плел про жену и теплую постель? Его жена уже шесть лет как преставилась. Кстати, в каком она у нас отделении?
– Давно очистилась и переведена наверх, – подобострастно сообщил кто-то из свиты.
– Вот видите, бессмысленные болтуны и бесполезные паразиты. Ни черта вы не открывали! А ты, Копл, – Самаэль ткнул указательным пальцем в сторону второго черта, – не мог придумать ничего более идиотского, чем газета? Ты хоть проверял, когда это цадик в последний раз брал ее в руки? Не проверял, конечно! Так я тебе скажу – тридцать лет назад! Этот святоша читает только святые тексты, в отличие от тебя, халатного лентяя! Ничего, я вас научу работать, – Самаэль отер вспотевший от гнева лоб. – Живо, прямо сейчас, на три столетия к котлам. Попилите дровишки, поорудуете кочергой – научитесь ценить творческую работу.