Всю ночь наши костры освещали долину, всю ночь пели воины. На рассвете волы замычали, войска начали подниматься, воины бодро вскакивали на ноги, стряхивали утреннюю росу с волос и щитов. Да! Они радостно готовились идти на верную смерть. Отряды один за другим строились в боевой порядок. Утренний ветерок освежал их, перья, украшавшие их головы, слегка колебались. За холмом загоралась заря смерти, бросая багровый отблеск на медно-красные щиты, место битвы тоже казалось красным, даже белые перья вождей порозовели. В этом они видели предзнаменование смерти — и что же? Храбрецы смеялись при мысли о приближающейся битве. Что такое смерть? Разве не хорошо умереть под ударом копья? Что такое смерть? Разве не счастье умереть за своего царя? Смерть — оружие победы. Победа будет невестой каждому из них в эту ночь. О! Как нежна ее грудь! Чу! Раздается воинственная песнь «Ингомо», она приводит в исступление бойцов. Она начинается слева и, как мяч, перекатывается от одного отряда к другому.
В глазах Чаки тоже отражается смерть. Смерть и убийство. Вот он поднял свое копье, и сразу наступила тишина, только эхо песни еще перекатывается по вершинам холмов.
— Где же дети Цвида? — громко спросил Чака, словно бык проревел.
— Там, внизу, отец! — отвечали воины. Копье каждого воина указало на долину.
— Что же они не выступают? — снова закричал он. — Не стоять же нам здесь до старости!
— О нет, отец! — ответили все сразу. — Начинай! Начинай!
— Пусть отряд Умкланду выступит вперед! — закричал он в третий раз.
И в ту же секунду черные щиты Умкланду выдвинулись из рядов войска.
— Идите, дети мои! — воскликнул Чака. — Вот неприятель. Идите и больше не возвращайтесь!
— Мы внемлем, отец! — прокатилось по рядам, и они двинулись по откосу, словно бесчисленное стадо со стальными рогами.
Вот они перешли поток, и только тогда Цвид как бы проснулся. Ропот пронесся по его войску, копья засверкали в воздухе.
— У-у, вот они идут! У-у, они встретились. Слышен гром их щитов! Слышны звуки воинственной песни!
Ряды колышутся взад и вперед. Воины Умкланду отступают — они бегут! Они кидаются назад через поток — правда, только половина их, — остальные мертвы. Рев ярости несется по рядам, один Чака улыбается.
— Расступитесь! Расступитесь! Дайте дорогу «красным девицам» Умкланду! — и с поникшими головами они возвращаются.
Чака шепотом говорит несколько слов своим приближенным. Они бегут и шепотом передают приказание Менциве — полководцу и остальным начальникам отрядов.
Вслед за этим два отрада стремительно спускаются с холма, другие два отряда бегут направо, еще два отряда — налево. Чака стоит на холме с тремя остальными.
Снова звенят сталкивающиеся щиты. Вот это воины! Они не бегут! Один неприятельский отряд за другим кидаются к ним, а они все стоят. Они падают сотнями, тысячами, но ни один не бежит. Павшие лежат друг на друге. Отец мой! Из этих двух отрядов ни один воин не остался в живых. Это были все мальчики, но все дети царя Чаки. Сам Менцива погребен под грудами своих мертвых воинов. Теперь больше нет таких людей. Все убиты, все успокоились.
Однако Чака все еще стоит с поднятой рукой. Он зорко смотрит на север, на юг. Смотри! Копья блестят среди деревьев!
Передние отряды нашего войска сошлись с крайними отрядами неприятеля. Они убивают, их убивают, но воины Цвида многочисленны и храбры! Мы начинаем проигрывать сражение.
Тогда Чака опять говорит. Военачальники слушают, воины вытягивают шеи, чтобы лучше слышать.
— Вперед, дети племени зулусов!
Рев, топот, копья сверкают, перья развеваются, и, подобно реке, выступающей из берегов, мы обрушиваемся на врагов. Они спешно строятся, готовясь встретить нас. Раненые приподнимаются и подбадривают нас. Мы топчем их. Что нам до них? Они не могут больше биться. Навстречу нам стремится Цвид, мы сталкиваемся, подобно двум стадам разъяренных быков.
Фу! Отец мой! Больше я ничего не помню. Все окрасилось в багровый цвет. О, эта битва! Эта битва!
Нам удалось одолеть врага. Немногие спаслись бегством, да некому было и бежать. Мы пронеслись над ними, как огонь, и уничтожили их. Наконец, мы остановились. Все были мертвы.
Войска Цвида не существовало больше. Началась перекличка.
Десять отрядов видели восход солнца, — и лишь три увидели его закат: остальные ушли туда, где солнце не светит.
Таковы бывали битвы во времена царя Чаки!
Вы спрашиваете, что сталось с отрядом Умкланду, обратившимся в бегство? Расскажу, отец мой!
Когда мы вернулись в крааль, Чака выстроил этот отряд и сделал перекличку. Он говорил с ними ласково, благодарил за службу, прибавил, что находит естественным, что «девушкам» делается страшно при виде крови, и они бегут назад. Но он приказал им не возвращаться, а они вернулись! Как ему поступить?
И Чака закрыл лицо руками.
Тогда воины убили их всех — около двух тысяч человек — убили, осыпая насмешками и упреками!
Вот как поступали в те времена с трусами, отец мой.
После такого примера ни один зулус не бежал, даже если бы десять человек вышли на него. «Бейтесь и падайте, но не бегите», — таков был наш девиз.
Никогда больше при жизни царя Чаки ни один побежденный отряд не переступал порог царского крааля. Эта битва была лишь одной из многих. С каждым новолунием свежее войско отправлялось обмывать свои мечи. Возвращались лишь немногие, но всегда с победой и множеством захваченного скота. Избежавшие ассегая составляли новые отряды, и хотя ежемесячно умирали тысячами, но войско царя Чаки все-таки оставалось многочисленным.
Вскоре Чака остался единственным вождем в стране. Умсудука пал, а за ним и Мансенгеза. Умциликази отогнали далеко к северу, Мастеване совершенно уничтожили. Тогда мы ринулись в Наталь.
Когда мы появились здесь, нельзя было счесть народа, когда же ушли — кое-где можно было встретить человека, прячущегося в пещере, вот и все!
Мужчин, женщин, детей — всех стерли с лица земли, никого не осталось в стране. Затем настал черед Уфаку — вождя аманондосов.
Ах, где-то теперь Уфаку?
И так продолжалось долго, пока сами зулусы устали воевать, самые острые мечи затупились.
Глава VIРождение Умелопогаса
Чака имел много жен. Но каждого ребенка, рождавшегося от одной из его «сестер», немедленно убивали, так как царь опасался, чтобы его сын не сверг его и не лишил власти и жизни. Таково было его правило.
Вскоре после рассказанных событий сестре моей Балеке, жене царя, пришло время рожать. В тот же день и моя жена Макрофа разрешилась близнецами. Это случилось через восемь дней после того, как Анаиди, моя вторая жена, родила сына.
Когда царь узнал о беременности Балеки, он не приказал тотчас умертвить ее, потому что по-своему любил. Он велел мне быть при ней, а когда ребенок родится, принести показать мне его труп: он лично должен был убедиться в его смерти.
Я склонился перед ним до земли и пошел исполнять приказание. Тяжело было у меня на сердце, но я знал непреклонность Чаки. Неповиновения он не допускал. Следовало покориться.
Я отправился в Эмпозени — жилище царских жен — и объявил приказание царя стоявшей у входа страже. Воины подняли свои копья и пропустили меня, я вошел в шалаш Балеки, где жили и другие царские жены. Но они ушли: закон не позволял им находиться в моем присутствии. Я остался наедине с сестрой. Балека лежала молча, но я заметил, что она плачет.
— Потерпи, милая! — сказал я. — Скоро страдания твои закончатся!
— О нет! — ответила она, поднимая голову, — только начнутся. О жестокий человек! Я знаю, зачем ты пришел: умертвить моего младенца!
— Ты сама знаешь, такова воля царя!
— А! Воля царя! А что мне до воли царя? Разве я сама не имею голоса в этом?
— Да ведь это ребенок царя!
— Это ребенок царя — правда, но разве он также не мой ребенок? Мое дитя должно быть оторвано от моей груди и задушено! И кем же? Тобой, Мопо! Не я ли бежала с тобой, спасая тебя от злобы нашего народа и мести отцовской? Знаешь ли ты, что два месяца назад царь разгневался на тебя, когда заболел, и наверняка умертвил бы тебя, если бы я не заступилась и не напомнила ему клятвы? А ты приходишь убить мое дитя, моего первенца!
— Я исполняю приказание царя! — отвечал я угрюмо, но сердце мое разрывалось на части.
Балека больше ничего не сказала, но, обернувшись лицом к стене, горько плакала и стонала. Но тут раздался шорох у входа в шалаш. Вошла женщина. Я склонился до земли. Передо мной стояла Унанда, мать царя, как ее называли, Мать небес, — та самая женщина, которой моя мать отказалась дать молока.
— Здравствуй, Мать небес! — приветствовал я ее.
— Здравствуй, Мопо, — ответила она. — Скажи, почему плачет Балека? Мучается родами?
— Спроси ее сама, Мать вождя! — посоветовал я.
Тогда Балека заговорила прерывающимся голосом.
— Я плачу, царица-мать, потому, что этот человек, брат мой, пришел от моего господина, твоего сына, чтобы умертвить моего будущего ребенка. О, Мать небес, ты сама кормила грудью дитя, заступись за меня! Твоего сына не убили при рождении!
— Кто знает, Балека? Может, было бы лучше, если бы и его убили! — грустно ответила Унанда. — Многие из тех, кто теперь мертв, были бы живы!
— Но ребенком он был добр и ласков, и ты могла любить его, Мать зулусов!
— Никогда, Балека! Ребенком он кусал мне грудь и рвал волосы. Какой сейчас — такой был и ребенком!
— Да! Но его ребенок может быть и не таким, Мать небес! Подумай, у тебя нет внука, который будет беречь тебя в старости. Неужели ты допустишь иссякнуть твоему роду? Царь, наш властелин, постоянно подвергается опасностям войны. Он может умереть, и что тогда?
— Что тогда? Корень Сензангакона не иссяк. Разве у царя нет братьев?
— Но они не твоей плоти и крови, мать! Как? Ты не хочешь даже слушать меня? Тогда я обращаюсь к тебе, как женщина к женщине. Спаси мое дитя или убей меня вместе с ним!